История / 1. Отечественная история

К.и.н. Протасова О.Л.

Тамбовский государственный технический университет, Россия

А.В. Пешехонов в Чехословакии.

       Известный общественный и политический деятель России начала ХХ века, экономист, публицист, знаток русской деревни Алексей Васильевич Пешехонов, стоявший у истоков партии народных социалистов, в 1917 г. не принял большевиков как легитимную власть и, несмотря на то, что был в течение нескольких лет советским служащим-статистиком, постоянно находился под усиленным контролем со стороны нового правительства как «неблагонадежный элемент». В 1922 г. он был выслан из Советской России. Вместе с ним из Москвы было выслано около 70 человек с семьями. Пешехонов несколько месяцев жил в Риге, не желая удаляться от России, в надежде, что коллегия ОГПУ сочтет возможным заменить его высылку ссылкой в одну из отдаленных губерний (такое допускалось тогдашним законодательством). Надежде этой не суждено было сбыться. Пешехонову ничего не оставалось делать, как подчиниться и ждать прощения по истечении трех лет – срока, который не могла превышать административная ссылка. 

       Советская власть нанесла Пешехонову, по его признанию, тяжкий, непереносимый удар, тем более обидный, что высылка произошла в тот момент, когда Россия, казалось, начала оживать, и народ потихоньку стал «вылезать из ямы, в которую свалился…» [3, с.25]. Этого возрождения Пешехонов ждал пять лет, в надежде на него не эмигрировал сразу, при первом подходящем случае. И вот, когда его чаяния готовы были оправдаться, его «схватили за шиворот и выбросили… из России» [3, с.27]. Сокрушительный удар!

        В 1923 г. А.В. Пешехонов с семьей переехал в Берлин, а в 1925 г. – в Прагу. В эти годы он вновь стал активно заниматься публицистикой. Ряд его статей («Почему я не эмигрировал?», «Родина и эмиграция»  и другие) привлекли к нему внимание практически всей русской эмиграции, особенно той, что проживала в Европе. Страстную полемику вызвали его высказывания о новой власти в России, о том, насколько правомерно ассоциировать Россию с режимом большевиков, о роли эмиграции. Настоящую бурю пробудили слова Пешехонова о бесполезности эмиграции, о необходимости возвращения на родину, какая бы власть там ни была. Это дало повод более непримиримо настроенным русским патриотам обвинить Пешехонова в капитулянтстве перед большевиками. Разрушилась дружба старого народника со многими бывшими соратниками и товарищами, для которых сама мысль о признании каких-либо достоинств и достижений советской власти была дикой.

       Пешехонов же не сразу стал обращать внимание на шумиху вокруг своего имени. Как он объяснял, только в России он мог жить полноценной жизнью, а за границей чувствовал себя чужаком, и у него не возникало желания активно включиться в жизнь эмиграции. Все, что не было связано с Россией, он считал ненастоящим. Находясь в эмиграции, он как бы «пребывал у окна».

       «Пребывание у окна, какие бы интересные картины ни открывались из него, удовлетворить меня не может… Жизнь для меня не в том, чтобы смотреть на нее, а в том, чтобы участвовать в ней. Может быть, своими боками, проклиная день и час, когда родился… Прежде всего – нужно жить» [4, с.107], – писал он позднее, объясняя свое страстное желание вернуться и неприятие изгнанничества.

       Пешехонов предупреждал эмиграцию, что, живя вдалеке от России, не имея возможности получить объективное восприятие действительности, она рискует утратить это восприятие и понимание России навсегда и, даже вернувшись  в Россию, не найти там родины. Пешехонов был уверен, что те, кто остаются на родине и непосредственно участвуют в процессе ее перерождения, незаметно для себя свыкаются с новой Россией, изменяясь сами вместе с ней. У них нет иллюзий относительно того, что старая Россия жива, и их не ждет разочарование, когда они не найдут того, что надеялись увидеть. В этом было, несомненно, одно из объяснений огромного желания самого Пешехонова вернуться на любых условиях, что бы ни говорили о нем. Не мысля своей жизни вне России, не закрывая глаза на реальности, он был уверен: к старому возврата нет, и «нужно полюбить эту новую Россию, чтобы она нам и мы ей не показались совершенно чужими» [2, с.247].

       После трехлетнего пребывания в эмиграции А.В. Пешехонов подал в советское полпредство в Берлине (это было незадолго до переезда в Чехословакию) заявление, что срок его высылки истек и он, Пешехонов, хочет вернуться на родину. Разрешения он не получил – из полпредства пришел ответ: «преждевременно».

       А между тем жизнь в эмиграции становилась для старого народника все более тягостной. Привыкнуть к новым местам, иному укладу жизни, иной культуре он не смог, да и не хотел, о чем и заявлял во всеуслышанье. В силу этого его отчужденность от эмигрантов углублялась, отягощая его жизнь.

       Как вспоминал близко знавший его литератор Д.А. Лутохин, за границей Алексей Васильевич добросовестно изучал языки: немецкий, чешский, начиная свое образование с чтения авантюрных романов. Такую методику он считал наиболее эффективной. Полиглотом он не стал, хотя немного понимал французский и английский языки. Жизнь Европы не захватывала Пешехонова: все его помыслы неизменно были обращены к России. Он проявлял жадный интерес к советской экономике, к советскому просвещению, читал новых беллетристов как материал для познания современности. К чистому искусству, перед которым преклонялось большинство первой волны русской эмиграции и которое она сама в немалой степени представляла, Пешехонов был почти совсем равнодушен.

        В Чехословакию семья Пешехоновых переехала в 1925 г. Пешехоновы поселились в местечке Вшеноры, недалеко от Праги. Чехословакия, президентом которой в то время был философ и писатель  Томаш Масарик, дала приют многим правым социалистам, эмигрировавшим из советской России. А.В. Пешехонову, лично знакомому с Масариком, была поручена организация работ по исследованию России, специально «под него» Институт изучения крестьянской России был реорганизован в Институт изучения России [1, с.61]. Таким образом, здесь была уже целая русская колония. Марина Цветаева, жившая там же, писала 25 мая 1925 г. своей приятельнице О.Е. Колбасиной-Черновой: «Во Вшенорах сейчас нечто вроде воле-российского центра: Пешехоновы, Мякотины, скоро перебираются Яковлевы. Я не знаю их партийной принадлежности, но в одном я точна: возле эсеров» [5, с.180] . В бытовом отношении роскоши не было: семья из трех человек жила в двух комнатах, однако Пешехоновы, как и всегда, славились своим радушием. «Как бы ни нуждались сами, а гостей примут с хлебом-солью» [1, с.83], – писал Д.А. Лутохин. И гости приходили: частенько бывали Лутохин, бывший сподвижник Пешехонова по народно-социалистической партии В.А. Мякотин, даже «бабушка русской революции» Е.К. Брешко-Брешковская, переступившая девятый десяток, но еще очень бодрая и чуть ли не влюбленная в Керенского… На вопрос, где было хуже – на каторге или в эмиграции, старая революционерка ответила, что в эмиграции хуже, поскольку нет надежды вернуться на родину [1, с.84]. У М. Цветаевой в письмах есть указания на то, что и она бывала у Пешехоновых, но для нее там «скука смертная».

       Наблюдая за русской эмиграцией, А.В.Пешехонов почти не видел в ее среде людей, которые органически вошли бы в иностранную жизнь, сроднились с нею и нашли бы там новую родину. Интеллигенция и вовсе занимала обособленную позицию. Это Пешехонов объяснял отличием типа (не степени развития!) русской культуры от западной. Взрослые, сформировавшиеся, умудренные опытом к моменту эмиграции люди не могли отрешиться от своей культуры, поэтому им не удавалось полностью войти в чужую культуру и принять ее. Детям, выехавшим из России в  раннем возрасте, в этом отношении было несравненно проще. И все же необходимо подчеркнуть, что, поставленный перед неизбежностью жить вне России, Пешехонов в конечном итоге (как и многие!) предпочел славянскую страну с более близкой истинному славянину  культурой, чем, скажем, Германию, Францию или Турцию. Тем ярче можно представить его муки, вызванные разлукой с родиной, раз даже в Чехии, среди не только коренного славянского населения, но и многочисленных соотечественников, он чувствовал себя одиноким и задыхался, словно «рыба, вынутая из воды»… 

        Бывшие же единомышленники Пешехонова из среды русских эмигрантов, уже на чужбине разошедшиеся с ним во взглядах на настоящее и будущее России и роль эмиграции, были оскорблены уничижительными высказываниями Алексея Васильевича, суть которых сводилась к следующему: за границей русские эмигранты никому не нужны; у них нет никакой культурной миссии; эмиграция слишком преувеличивает свое значение для России; в самой России без эмиграции тоже отлично обойдутся.

       Мнение это, конечно, весьма тенденциозно и высказано крайне резко, поэтому нетрудно понять негативную реакцию эмиграции. Действительно, то, что Пешехонов не прижился за границей, чувствовал себя потерянным, не мог найти достойного применения своим силам, вряд ли давало ему право так говорить о людях (пусть даже обобщенно, не переходя на личности), многих из которых он знал и когда-то уважал. Ведь русская эмиграция в реальности – это была тоже Россия и та же Россия, состоявшая из талантливых, умных, но отринутых большевиками своих представителей; это была часть русской культуры, которая не определяла свое поведение указаниями власти, а жила по своим законам и принципам. Сводя к нулю значение эмиграции, Пешехонов был, конечно, глубоко неправ, в своей оценке подменяя разум эмоциями. Традиционная русская культура выжила именно в изгнании, а не в советской России, где она деформировалась под чудовищным нажимом сверху, став разновидностью правящей идеологии. Правда, за годы своего отсутствия в России Пешехонов не мог ощутить, насколько глубоко в стране зашел процесс «культурной революции». Он саркастически отзывался об этой миссии эмиграции – спасении духовной русской культуры. По его мнению, она состояла из мелочей, к тому же абсурдных, вроде сохранения старого юлианского календаря или старой орфографии. «Усилия направляются на поддержание и укрепление связей не с живой русской культурой, а с прежней, дореволюционной, как будто русская культура остановилась в своем развитии. В результате может получиться не восстановление в этой области связей с русским народом, а лишь закрепление уже имеющегося разрыва» [4, c.81], – писал он.

       Пешехонов, впрочем, понимал, что при всем желании вернуться не каждый мог рассчитывать на это, и поэтому призывал к возвращению хотя бы духовному (под которым понимал, вероятно, примирение с Россией заочно, на расстоянии): «Все-таки они будут ближе к России и, может быть, еще сыграют возможную и посильную для них роль в ее судьбах» [4, c.95].

        Среди сторонников Пешехонова выделялись Е. Кускова и М. Осоргин, которые энергично поддержали его позицию. Это «трио» было признано организатором движения, названного «возвращенством». Противников этого движения было неизмеримо больше, чем сочувствующих ему.

       В 1926 г. Пешехонов подал повторное заявление об истечении срока высылки в советское полпредство в Праге. В августе 1927 г. ему пришло приглашение явиться в  полпредство. Пешехонову сообщили, что Москва предоставляет ему место экономического консультанта в торгпредстве СССР в Литве, Латвии и Эстонии. В Россию его так и не пускали, но гражданство он мог восстановить. Пешехонов, конечно, сразу согласился: теперь он мог работать для России, пусть и за ее пределами. Впоследствии Алексей Васильевич не раз поднимал вопрос о переезде в Москву для работы в Госплане, но в апреле 1933 г. он умер, так и не соединившись с родиной. Возвращение произошло посмертно: старый народник, настоящий патриот А.В. Пешехонов похоронен на Волковом кладбище в Санкт-Петербурге.

Литература:

1. Лутохин Д.А. Зарубежные пастыри // Минувшее. Исторический альманах. Т.22. М., 1997.

2. Пешехонов А.В. К вопросу о социальной трансформации России // Современные записки. Париж, 1923. №16.

3. Пешехонов А.В. Почему я не эмигрировал? Берлин, 1923.

4. Пешехонов А.В. Родина и эмиграция // Воля России. Прага, 1925. №7-8.

5. Цветаева М.И. Неизданные письма. Париж, 1972.