Вчера – утопия, сегодня – практопия и экоутопия:дефрагментация понятия

Философия / 2.Социальная философия.

Шатула Т. Г., аспирантка 3-го года обучения

Новосибирский государственный университет экономики и управления,

Россия

Вчера – утопия, сегодня – практопия и экоутопия:

дефрагментация понятия

Как воспринимается сегодня смысл слова «утопия», что мы стремимся им обозначать? Навскидку мы характеризуем так мечтания и фантазии, сразу же отодвигающиеся в нашем сознании в категорию чисто умозрительных, не связанных с реальной жизнью вещей; проекты и предложения, которые по тем или иным причинам кажутся невыполнимыми, то есть содержательно пустыми в отсутствие очевидного инструментария (как материального, так и ценностного) для их осуществления. Можно упомянуть и употребление утопии в качестве эпитета по отношению к уникальным живописным, «эдемским» уголкам нашей планеты, обретающим известность вследствие интенсивного развития путей сообщения и информационно-визуальных каналов; в этом случае совершается своеобразный акт рекурсии, ассоциативного возвращения к библейскому началу, к истокам человечества, вышедшего в город из ограниченно-мифотворческих природных условий; это архетипический символ, продуцирующий безотчетные попытки психосоциального обновления.

Эти актуализованно-содержательные ответвления понятия показывают, сколь далеко с течением времени и сменой эпох утопия отходит от своего изначального значения, которое, нужно напомнить, возникло в одноименной «забавной книжке» Томаса Мора и конкретно в ней являлось «местом, которого нет», затем охватывало и другие вымышленные «усовершенствованные» топосы. Сейчас же, как видно, спектр значений варьируется и способен включать в себя как любое дело или намерение, которое объявляется невозможным к выполнению (вне зависимости от сферы), так и действительно существующие природные уголки, не затронутые индустриальной машиной.

Приведенные семантически-переходные интерпретации утопического понятия коррелируют с тем, какие новые направления в своем развитии открывала утопия по мере того, как раздвигались мыслимые границы утопического феномена. Трансформациям подвергается само слово «утопия» – дистопия, практопия, экотопия, полиутопия; «скорлупа», образованная корневым «топос», остается нетронутой, «ядро» же, образуемое смыслогенерирующими приставками, меняется. Таким образом, сохраняется преемственность в понимании утопии и её модификаций – на уровне практического применения – как обособленного места со специально установленным порядком, но изменяется ценностное и вещное наполнение (в зависимости от подключения новых факторов).

С другой стороны, имеет своё обоснование и такая специфическая точка зрения, в чём-то оптимистическая даже: мы в определённом смысле уже живём в утопии, поскольку технологические и глобализационные реалии сегодняшнего мира таковы, что предоставляют, безусловно, огромное количество возможностей устроить свою жизнь. Вероятность стать по-своему счастливым есть у каждого (впрочем, теоретически такая вероятность всегда была экзистенциально неотъемлема). Такое «прогрессистское» толкование разделяет, например, Чарльз Эразмус: «…я прошу читателя спросить себя, какое еще большое общество так близко подошло к «утопии», как то, в котором нам посчастливилось жить», – и поэтому сегодняшний мир «утопичен» как никогда и, с технологических позиций, движется только вперёд, по вектору усовершенствования, а значит, и улучшения.

Эта довольно свободная интерпретация на первый взгляд почти не имеет соприкосновения с традиционной линией утопической мысли. Однако если обратиться к тому, что Карл Мангейм определял утопию как мышление, которое стимулируется не существующими реалиями, а моделями и символами, становится ясно, что реалистический взгляд на утопию (в её практическом приложении, уточним) оказывается все более важным и, нужно сказать, определяющим сейчас. Формулировка Мангейма характеризует и суть христианской и классической утопии, которая опиралась на трансцендентные идеалы и апеллировала к высшей благодати, и выделяет нынешний технологический аспект утопии, в котором она из пространного описания вырождается в схематический чертеж.

Такое праксиологическое понимание перекликается с концепцией современного постиндустриального мира как совершающейся практопии, формулу которой вывел Элвин Тоффлер, – реалистическая утопия, «не лучший и не худший из возможных миров, но мир практичный и более благоприятный для человека, чем тот, в котором мы живем». Что мир еще век назад стремительно двигался по верхней спирали развития, констатировал китайский мыслитель и философ Кан Ю-вэй: «И вообще образ жизни человечества в начале ХХ в. превосходил всё, доселе существовавшее». Неизменный аверс научно-технического прогресса: технологические инновации способны значительно менять образ жизни людей, но не делать их счастливее. Более того, тот же Тоффлер был склонен считать вторую половину XX века не постиндустриальной, но «супериндустриальной» эпохой – главное ее отличие от индустриальной связывалось, по его мнению, не с материальными и постэкономическими критериями, а с дроблением ценностей, соответствующим процессу социальной дестандартизации. Снижается уверенность в возможности общественного консенсуса, назревает необходимость действовать исходя из конфликта ценностей между общественными группами.

Очевидно, именно поэтому появился термин «полиутопия», означающий такой проект социума, который объединит различные социальные системы. Представляется вероятным, что это понятие могло бы стать более корректным обозначением идеального общественного устройства. Поскольку содержание классической утопии, «одинаковой для всех», в супериндустриальном мире (социально и конфессионально стратифицированном) дефрагментируется, то более релевантной оказывается теперь идея «многоуровневой» утопии. В ее категориях общество теоретически подходит ближе к идеалу благодаря тому, что разные социальные группы инкорпорируются в различные образы жизни, с теми особенностями и характеристиками, которые подходят определенной группе людей, но не всем.

Датская Христиания – расплывчатый пример не утопии, но метафорически «полиутопичного» квартала, символ допущенной «инаковости» во внешне благополучной и благоустроенной столице Дании. Коммуна Христиания образовалась сорок лет назад и начиналась с того, что заброшенные после ухода военных казармы короля Кристиана в Копенгагене были заняты группой хиппи, приехавших на фестиваль, – сначала в качестве места для ночлега, а после и для постоянного проживания. Со временем обрела границы обустроенная территория, появились водопровод и электричество, коммунары и власти согласовали взаимные уступки: первые приняли решение оплачивать коммунальные услуги и налоги, вторые на неопределенное время придали Христиании статус вольного города (и социального эксперимента). В Христиании проживает около тысячи человек, стать новым членом достаточно сложно (людей со стороны не принимают), поэтому численность населения относительно постоянна. В решении вопросов обращаются не к демократическому инструменту голосования, а приходят к консенсусу путем собраний и обсуждений. Немалая продолжительность (и незаконченность) этого социального эксперимента не позволяет давать ему однозначных оценок, тем более что буквально недавно, осенью прошлого года, датские власти неожиданно предоставили Христиании частичный суверенитет, т.е. дали право населяющим ее людям выкупать землю по ценам ниже рыночных. Однако можно видеть амбивалентность социального порядка в Христиании: с одной стороны, коммунары обладают свободой рода занятий и досуга, открытостью отношений, употребление и продажа расширяющих сознание веществ (хотя существует запрет на тяжелые наркотики), с другой – показывают, что способны вести адекватный диалог с «внешней» властью, содержать себя и территорию вокруг.

Существует сегодня и особое «проутопическое» движение хиппи – Семья Радуги, не имеющее организационной структуры и стационарных коммун, но объединенное альтернативой современному потребительскому образу жизни и господству различных систем управления и средств массовой информации. Люди Радуги поддерживают традиционные общечеловеческие идеалы, практикуют ежегодные собрания, стараются не наносить вреда окружающей среде и видят в своем движении и социально-утопическую направленность, и позиционируют себя как катализатор эволюционных изменений.

Майкл Найман, автор основного исследования о происхождении и сути движения, раскрывает причины его уникальности, которые позволят движению расти далее и достигать своих целей. "У Семьи Радуги нет никакого постоянного поселения или земельной базы; никаких активов; никакой формальной организации, харизматического пророка, иерархии, или определённого лидерства; Семья объединяет все религии и не имеет критериев по отбору, чтобы определить членство; она не требует никаких материальных вкладов или личной жертвы от новичков; не имеет никакой обязательной работы или требований; не поощряет, не препятствует, и не пытается регулировать сексуальные отношения; не требует никакого идеологического преобразования, не пытается управлять воспитанием детей. По всем этим признакам, с учетом исторических прецедентов, Семья должна была прийти в упадок вскоре после возникновения в начале 1970-х. В отличие от утопий, боровшихся за порядок и сознательное планирование, радужные люди процветают в собственном связном виде хаоса".

Таким образом, отсутствие централизованного управления и практикование принципа «слияния – расщепления» – те особенности движения людей Радуги, в которых Найман видит преимущества для дальнейшего успешного развития.

Здесь отметим, что те формы утопических идеалов, которые перешли на стадию попыток проведения их в жизнь, как правило, объединяются в общую группу «социальных проектов / экспериментов», без жанровой соотнесенности, даже если предпринимались попытки буквально перенести в жизнь какое-либо литературное утопическое произведение (в истории человечества были и «икарийцы», и «бихевиористы-скиннеровцы», к примеру). Самые распространенные самоназвания в этой группе – община, коммуна, сообщество; отдельные уникальные «артикулы» типа описанной выше Семьи Радуги. И почти не было попыток довести социально-утопический эксперимент хотя бы до масштабов города. Среди редких и неполных исключений – попытки создать «город солнца» иезуитами в Парагвае (XVI в.), Пульман-таун (США, штат Иллинойс) конца XIX в., основанный в 1968 г. и существующий поныне Ауровиль (Индия).

С учетом реалий сегодняшнего дня, можно выделить поселения с экологической линией развития. Самым характерным знаком времени, в смысле применимости утопии, является перенос фокуса с идеального общества на идеальную среду – количественно и качественно это направление выглядит более насущным (практопическим) и, опять же, осуществимым. Думаем, не будет ошибкой сказать, что если практопия – это образ рационализаторского мышления с утопическим началом, то экоутопия, экологическая утопия, – актуальный магистральный предмет этого мышления. Фундаментальные факторы, обеспечивающие ее осуществление, концентрируются в сферах архитектуры, пермакультуры, устойчивого развития, сохранения энергии. Фиксируется хронотопическая разница между «природной утопией» прошлых веков, понимавшейся в контексте обращения человека к «жизни в лесу», избавления от избыточных общественных потребностей и созерцательного самопознания (как декларировал Г. Торо в своем классически-«естественном» «Уолдене»), и современной экоутопией, предполагающей облегчение жизни в городе и внимание к проблемам «пределов роста».

Литература:

1. Мартынов Д.Е. Существовала ли в Китае утопия? / Вопросы философии. 2011, №12. С. 150-160.

2. Тоффлер Э. Третья волна. М., 2002.

3. Чаликова В.А. Утопия рождается из утопии: Сб. статей. Лондон, 1992.

4. Michael Nyman. People of the Rainbow: A Nomadic Utopia. University of Tennessee Press, 1997.