Док. филол. н. Компанеец В.В.

Волгоградский государственный университет, Россия

Диалог художественной и философско-религиозной антропологии в русской литературе: на пути к интеграции

Современное антропологическое знание, базирующееся на множестве разнородных теоретических и методологических постулатов, настоятельно требует комплексного интегративного изучения. К этой мысли российскую науку, помимо прочего, напрямую подвело творчество писателей последних десятилетий прошлого века.

К произведениям, открыто опирающимся на традиции классической характерологии, бесспорно, относится роман Б. Пастернака «Доктор Живаго», смысловую доминанту которого составляет мотив правдоискательства, сам процесс постижения истины. Разумеется, данный феномен неразрывно связан с развитой формой психологического анализа в толстовской модификации, предполагающей формирование личности через антиномии самоутверждения и самоотречения. Такой герой — не просто психологически значимый характер, но неповторимая индивидуальность, с ярко выраженным трансперсональным сознанием, что предполагает включение толстовского аналитического психологизма не только в исторический, но метаисторический контекст.

Гиперфилософская природа итогового (хотя и не законченного) романа Л. Леонова «Пирамида» также определила многие принципиальные аспекты его характерологии. В «Пирамиде», раздвинувшей жанровые параметры повествования, проблемы — личность и общество, я и мир — даны в контексте глобальных авторских размышлений о космической сути мироздания, что сводит «на нет» личную самодостаточность отдельного человека. Комплекс этических и философских идей, которому подчинены леоновские характеры, призван обнажить эсхатологическую истину: человечество сбилось с предначертанного пути и неуклонно движется к своему концу. Одна из причин – в отсутствии изначального безусловного источника внутренней свободы, неумение различать свет и тьму, вследствие чего персонажи без сопротивления и раздумий воспринимают богопротивные идеи, инспирированные вселенским злом.

Еще в советские времена зарубежные исследователи считали В. Распутина одним из самых христианских писателей советской России, чье целостное миропонимание сформировалось на представлениях об органичности и единстве мира, взаимосвязанности сущего, соединения правды-истины с правдой-справедливостью, т.е. «головного» знания с «сердечным». Именно поэтому, акцентируя последнее, ниспровергая голый практицизм и холодную рассудочность, писатель выдвигает на первый план женский характер. Его по праву можно считать певцом правды в «женском обличьи», т.е. одним из первых представителей гендерной антропологии в России. Распутинские героини рассуждают не о прогрессе в общепланетарном масштабе, но о животворящих началах бытия, отдавая предпочтение не персональной, а родовой форме сознания, что вполностью согласуется с высказываниями философа Н. Федорова: «Только в учении о родстве вопрос о толпе и личности получает решение … в сознании каждым себя сыном, внуком, правнуком, праправнуком... потомком, т.е. сыном всех умерших отцов, а не бродягою, не помнящим родства…» [4, c. 65 ].

Объектом художественного изображения в романе С. Залыгина «После бури» является эпоха исторических катаклизмов, сопровождающаяся обострением чувства времени, ощущением его переломности и трагедийности. Наиболее явственно подобные настроения проявляются в ситуации психологического вакуума как закономерном итоге процесса революционной ломки бытия и сознания. Анализируемое произведение уникально в том отношении, что главным его героем является не победитель, а побежденный; личность, пытающаяся приспособиться к требованиям новой действительности, нового исторического времени. Писатель исследует так называемый феномен бывшести, определявший не только психологию, но и социально-этическое поведение значительного слоя людей, выброшенных на «задворки» истории. Кто-то самовольно уходил из жизни, кто-то, скрывая следы своей бывшести, женился на старых вдовах, кому-то удавалось прельстить «новоявленного совслужащего или кооператора». И многих, – отмечает автор, – не миновала «чаша сия» [2, с. 95]. Иначе говоря, человеческое существование превращается в элементарное приспособленчество, не только теряя изначально присущие ему целостность и органичность, но и неся историческое бремя социальной адаптации и культурно-психологической самоидентификации.

Во всех произведениях, о которых речь шла выше, религиозное начало так или иначе присутствовало – в откровенно открытой (Б. Пастернак, В. Распутин) или скрыто-косвенной форме (Л. Леонов, С. Залыгин). Но последние десятилетия прошлого века открыли перед российским читателем эмигрантское творчество двух великих писателей, которых называют представителями «духовного реализма» [3]. Это И. Шмелев и Б. Зайцев. Мы остановимся на двух произведениях, по-своему уникальных.

Шмелев подходил к своему итоговому роману «Пути небесные» как к «первому опыту православного романа» [1, с. 391]; ему же принадлежит еще более глубинное определение – «духовный роман» [1, с. 479]. Писатель –очевидец и жертва трагических событий вселенского масштаба – мечтал художественно воплотить уникальность пережитого, запечатлеть то, что, по его мнению, не удавалось русским классикам. Можно утверждать, что данное произведение создано на основе святоотеческой аскетической культуры. В книге психологически точно воссозданы глубокая воцерковленность, молитвенный подвиг, внутренний мир христианской души – моменты, которые по тем или иным причинам действительно не находили ранее адекватного отражения. Название – «Пути небесные» – говорит само за себя: автор, строго ориентируясь на христианские догматы, главную свою цель видел в том, чтобы «отчитаться перед русскими людьми», пропеть гимн Творцу «в полный голос» [4, с. 3]. Двухтомное повествование, оставшееся, к сожалению, незавершенным, явилось реализацией мечты И. Шмелева рассказать о сложном, исполненном драматизма пути человека к Богу. Об этом свидетельствуют названия глав произведения: «Откровение», «Искушение», «Грехопадение», «Соблазн», «Наваждение», «Прельщение», «Злое обстояние», «Диавольское поспешение», «Вразумление», «Благовестие», «Преображение» и др. Двойная природа человеческого «я», антиномичность характеров часто даны в форме психологического гротеска.

Тетралогию Б. Зайцева «Путешествие Глеба» вполне можно назвать лирической эпопеей. Формирование личности центрального автобиографического героя запечатлено здесь в тесном сопряжении с макробытием, с жизнью всей России, сначала дореволюционной действительностью, которая характеризуется упорядоченностью, ритмичностью, размеренностью, согласованностью, затем с эмигрантским существованием.

Революционно-деструктивные тенденции в конечном счете разрушили дом, семью, лишили героя родины. В итоге в судьбе автобиографического персонажа, оказавшегося в эмиграции, произошла эмоционально-ментальная трансформация: активизировались переживания бездомья и блудносыновства. Но симптоматично при этом, что герой, ставший зрелым писателем, не утратил чувства пути. Более того, наперекор революционному взрыву и во многом благодаря ему, он обрел прочную веру в Бога, понимание того, что происходящие драматические события «попущены» свыше по причине людской греховности. И здесь герой явился выразителем позиции самого автора, Б.К. Зайцева, считающего, как и И. Шмелев, что человеческая жизнь, в основе которой заложена идея повторяемости, должна быть ориентирована не на коренное изменение действительности, а на сохранение и преумножение выработанных народом нравственных ценностей.

Таким образом, феномен интегральной антропологии может сформироваться (да и формируется) только на путях творческого диалога с художественным опытом русских писателей.

Литература.

1. Ильин И.А. Собр. соч.: Переписка двух Иванов (1935 – 1946). – М.: Русская книга, 2000.

2. Залыгин С. П. Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. После бури. – М.: Художественная литература, 1990.

3. Любомудров А.М. «Духовный реализм» в литературе русского зарубежья. Борис Зайцев. Иван Шмелев. – СПб.: Изд-во «Дмитрий Буланин», 2004.

4. Федоров H. Ф. Соч. // Философское наследие. Т. 85. – М.: Мысль, 1982.