Д.филол.н., проф. Ф.Н.Хуако (Майкоп, МГТУ)

ВОСПРОИЗВОДИМАЯ В СЕВЕРОКАВКАЗСКОЙ ПУБЛИЦИСТИКЕ ИСТОРИЯ МНОГОВЕКОВЫХ МЕЖНАЦИОНАЛЬНЫХ КОММУНИКАЦИЙ

В статье рассматриваются коммуникативные возможности современной публицистики с уточнением имеющихся сегодня социальных механизмов: очеркиста ("коммуникант-отправитель") и читателя ("коммуникант-получатель) на примере современной чеченской прозы.

Вовлеченным себя в диалог читатель начинает себя чувствовать уже с первых строк книги Германа Садулаева («Прыжок волка», 2012). Уже в первых строках авторского предисловия писатель высказывает собственную признательность заинтересовавшемуся его очерками читателю. Наделяет собеседника целым рядом положительных качеств (вдумчивость, пытливость, заинтересованность) и, исходя из этого, автор считает его интерес справедливым. Несомненно, уже одно это располагает коммуниканта-получателя к коммуниканту-отправителю, что и подтверждается дальнейшим ходом мыслей Г.Садулаева, весьма смело и ярко шутящим здесь по поводу возможных судеб России (Г.Зюганов – в роли следующего президента страны до 2016 г., и т.д.). Но, в целом, настрой предисловия составляет несколько оправдательная интонация автора за свои будущие недочеты, с возможностью некоторого отступления, поскольку прошлое потенциально отдаляется, будущее – приближается, и потому прошлое гораздо менее изучено и известно нам сегодня, что и трактует автор, формулируя себе некий оправдательный рычаг в своей возможной резкости и жесткости.

Имеет место в предисловии и пояснение публицистом личной психологической мотивации, побудившей его после художественного творчества (романов, повестей, рассказов) взяться за написание очерков по политической истории. Называя собственный труд «прямым высказыванием», Г.Садулаев уже этим провозглашает себе определенный девиз на всю публикацию, а мы уже отсюда начинаем ждать от данной книги объективной и честной позиции по поводу описываемого. Что и получаем в дальнейшем.

Вопросы мотивации, существующей в собственной творческой деятельности, автор продолжает и далее, уже во введении. Переходя здесь уже к хроникальной истории и рассматривая ее как частый на сегодняшний день в литературе (и не только) объект изучения, он анализирует имевшиеся в нашей стране исторические подходы, допускавшие различные отклонения и отступления. Это позволяет ему сделать итоговую ремарку о потенциальной опасности имевшегося в прошлом исторического мифотворчества для действующего настоящего: «История – это бочка с порохом, а каждый из нас держит в руках фитиль и пляшет на крышке свои безумные танцы. Мы, бывает, просто хотим покрасоваться или похвастаться количеством прочитанных книг, а в результате все взлетает на воздух. История – это предмет, с которым нужно быть предельно осторожным» [1: 15]. Традиционно на сегодняшний день известно, что подобное безумие этих «танцев» обусловлено преимущественно незнанием того, что есть Чечня, кем являются чеченцы, каков потенциал России в выстраивании отношений с горцами и насколько точно сформулировано право народов на самоидентификацию. Кроме того, еще целая шеренга невыясненных обстоятельств, дожидающихся выяснения, каждое из коих можно считать условно неким базовым камнем, выстраивающим собой стержневой базис для разрешения северокавказской проблематики. И именно в этом информационном назначении, – в развенчании имеющихся в современном видении мифических стереотипов про Кавказ и видит Герман Садулаев собственную творческую миссию, благородную и великодушную в сегодняшних социально-политических условиях.

Но перед тем, как начать исполнять избранную миссию, он считает необходимым достойно «определить точку отсчета» и уже в первой части («Хазария»), в подпункте «Начало» высказывает свои соображения по поводу зачина, имевшегося при появлении родной ему цивилизации (Чечня). Стараясь учитывать различные научные позиции, он не обделяет их собственными комментариями и замечаниями, что помогает читателю распознать позицию автора. Отклоняя отнесенность к Древней цивилизации, писатель считает точкой отсчета политической истории чеченского общества год 650-й, пору образования Хазарского государства, предпосылки чего анализирует в следующем подпункте («Хазария»).

В другом подпункте той же части («Иудаизм») автор приступает к изучению религиозных поисков и метаний описываемой им хазарской цивилизации, оправдывая эти перепады не духовными, внутринациональными, а чисто политическими – как внешними, так и внутренними поводами. Подобное рассмотрение тогдашнего государственного устройства автор сопровождает актуальными сегодня параллелями – федеративные принципы РФ, с теми же субъектами федерации, стоящими на разных уровнях и наделенными различным (как правовым, так и экономическим, так и личностным) статусом («ассоциированные», «данники»). Благодаря этому, высказывая ряд замечаний по поводу трудности установления единой идеологии, религии, порядков мысли автора видятся нам вполне применимыми к современной федеративной обстановке: «Было трудно установить единую систему права, налогов, призыва на военную службу – а без всего этого государство не существует» [1: 35].

Тщательно посвятив читателя в подробности работорговли в Алании, Г.Садулаев, говоря о жестокости дикого рынка рабов, ведет мысль о том, как по воле истории «сгинули аланы», а число вайнахов позднее умножилось, и они оказались стержневым этносом в регионе, ставшим реальным предшественником сегодняшних чеченцев и ингушей. В результате все аналогичные территории оказывались жертвами соседей, базировавшихся на равнинные нации. Но жертвами это мы их называем, а Г.Садулаев, если судить по следующей главе («Кабарда») считал подобное соседство неким двигателем прогресса. Здесь он напрямую признает адыгские народы, начавшие свое продвижение с запада на восток, а, в частности, кабардинцев, одними из самых прогрессивных субэтносов.

Ощутимые социальные модификации кабардинцев, описываемые писателем, любой представитель адыгского этноса сочтет за приятный комплимент, за что следует поблагодарить словотворца. Он изображает в подобной (модернизационной) тональности и государственное устройство адыгов, и их бытовой уклад, и семейный патриархат, доходя в них до того, что обозначает Кабарду как «Париж» региона, строящий и формирующий национальные вкусы, диктующий моду и определяющий национальную экзотику для соседних народов. Особенно подробно писатель останавливается на рабстве, распространенном здесь (как и на всем Кавказе). И, проведя анализ существовавшей ситуации с детальным упоминанием имевшихся объективных причин для текущей ситуации (XV – XVII вв.), приходит к определенным выводам: «Итак, до кабардинцев во внутренней социальной жизни и экономике северокавказских обществ рабство не играло существенной роли. Но все изменилось с их приходом. Кабардинские феодалы не только сами эксплуатировали низшие классы, но и показали пример окрестным племенам» [1: 133].

Причем автор справедливо и, главное, уверенно утверждает успешность модели социально-политического устройства, утверждавшуюся кабардинцами рассматриваемого периода, дошедшими в своих захватах до Каспия и широко внедрившихся на Кавказе, аргументируя свою уверенность так: «Именно превосходством в политической технологии объясняется успех Кабарды и ее влияние на Северном Кавказе в отрезок времени, примерно равный трем столетиям, – с XV по XVIII вв.» [1: 134]. Подобное распространение доходило до того, что черкесские князья принимались и в социум других народов. Так, автор расписывает ситуацию, когда чеченские общества условно принимали протекторат черкесского или грузинского князя, присваивая ему право распоряжаться какой-либо землей. Но, признает рассказчик, взаимоотношения с ними в стране не удавались ввиду излишней настойчивости и напрасной активности таких деятелей. Переходит в своих описаниях Г.Садулаев от князей к размышлениям «Недобровольное вхождение», оправдывая своих соплеменников их незнанием, непониманием того, что они получают, меняя султана на царя.

Социально-политическое и военное течение, раскрывшееся под предводительством религиозного лидера Мансура, отнюдь не явилось повсеместным. В противовес восставшим, возможности коих явились весьма скромными, функционировали не одни лишь русские штатные отделы и казаки, но и имевшееся тогда в распоряжении у власти «земское войско», состоявшее из разнонациональных местных волонтеров, вступивших в российское гражданство. Но Г.Садулаев отнюдь не лишает своего знаменитого соплеменника завоеванной им в истории славы. Отчаянно сражавшийся за земли предков шейх Мансур преподносится писателем в одноименном подпункте, приобретая в авторских комментариях типаж святого. Переставший однажды находить соратников среди своих соплеменников Мансур в один прекрасный день ушел к черкесам, те, с восторгом (если верить автору) его приняли и несколько лет, возглавляемые им, сражались на фронтах Кавказа. Здесь можно подчеркнуть разумно применяемый Г.Садулаевым текстовый прием резкого противопоставления, поскольку герой следующего подпункта в книге – генерал Ермолов, резко контрастирующий со святым Мансуром. Захватнические стремления русских военноначальников, беспредел бюрократов, имперские проекты, в совокупности с беспощадностью Ермолова произвели схватки более пурпурными, нежели те могли оказаться при другом, разумном решении. «Интересная жизнь была у человека» [1: 159], – недоумевает автор, приводя подробности генеральской биографии, облитые кровью горцев. Действительно, со времен правления Петра I, с периода формирования державы, построенной на военной бюрократии, имевшееся ранее плавное территориальное увеличение страны уступает место силовому способу.

И следующий исторический персонаж, выводимый Г.Садулаевым на первый план в одноименном подпункте, это имам Шамиль, пришедший в горную Чечню со стороны Дагестана и принятый ею в должной мере. Именно подоплеку принятия Шамиля Чечней и анализирует автор далее, рассуждая о России, как о «новом друге», который «оказался таким, что никаких врагов не нужно. В частности, Россия стала селить на дефицитные земли своих русских переселенцев, как будто им мало своей огромной страны! И вообще, накладывала на все свою медвежью лапу (сначала мягко, потом – тяжело) и ставила свой сапог немецкой выделки» [1: 164]. Шамиль, являющийся итоговым и наиболее прославленным вождем северокавказского ополчения, не сумел добиться желаемого преимущественно оттого, что представал собственному народу судьбоносно неправым. Стремившийся выстроить мощную теократическую державу, он изводил тех, кто ограждал давние хроникальные обычаи. В итоге некоторые чеченские тейпы не включились в мятежи, отдельные поднимались в противовес Шамилю и принимали позицию русских (в т.ч. «Хаджи-Мурат» Л.Н.Толстого).

Революционные события начала прошлого века в России не оставили равнодушными и кавказцев. Некоторая доля из них выдвинулась в защиту свергаемых капиталистов, отдельные (в частности, ингуши) объявили себя в идеологической зоне большевиков, однако только в связи с необходимостью проявить противовес собственным давним врагам аланам, уважавшим буржуазию. Преимущественная часть северокавказских народов к отечественным беспорядкам оказалась спокойной и даже порой безразличной. Экономический прогресс складывался чрезвычайно неспешно, поскольку региональный капитализм не выработался, а бизнесмены из прочих государственных площадей не торопились инвестировать финансы в малоразвитый, постоянно тревожный участок. Добыча нефти в г.Грозном оказалась обширным, массовым, однако неповторимым для того периода промышленным комплексом на Северном Кавказе. Причем ни в процессе революционного слома 1905 – 1907 гг., ни в ходе Первой Мировой войны обстоятельных противоречащих власти политик здесь не прослеживалось. Однако находились потенциальные и долговременные «клиенты» советских лагерей 30-х гг.: трудно сосчитать имевшиеся случаи воровства, издевательств, резней и гибели в мемуарах и записях оставшихся в живых и оправданных, прежних идеологических арестантов, принадлежавших ГУЛАГу.

Вторая Мировая война не остановила этот процесс повсеместной «лагеризации». Вождь тогдашнего режима И.В.Сталин предпринял ощутимый отбор правящих штатных сотрудников, сохранил наиболее серых, приспособленцев, невежественных, но порой и их испытывал, задерживал половинки, апробировал варварскими замечаниями и только испытав, разрешал остаться на этом свете. Считался умеющим смирить собственную ярость, однако однажды киком трубки для курения прикончил обожаемого дочкой попугая; в иной момент в ситуации неимения связи в ярости выдернул находившуюся в стене проводку. Состоявшуюся в 1944 году массовую депортацию (ингушей, чеченцев, калмыков, карачаевцев, балкарцев, ногайцев) можно считать очевидным злодеянием режима, когда вызывающей и безжалостной тактикой местных жителей подвигли на противостояние, после чего уверенно приписали предательство Родины и на том основании сослали (Казахстан, Киргизия, Сибирь).

Такого рода практикуемые отечественные депортации являют собой в истории абсолютно невообразимое человеческое скопление устрашенных, морально убитых индивидов, расколоченных в виде звериных отар по отделам (т.е. стадиальным участкам), на коих буйствуют разноуровневые и разномастные душегубы. Существовавшие в 30-е гг. ХХ в. советские концлагеря не в состоянии оказались расположить подобное множество осужденных, отчего имеют место зажатость, недуги, нарушения грабителей, варварства эскорта и, преимущественно, голодание, обусловившее очень большой (20%) процент гибели. От легитимированной порции, на коей имелась возможность хоть остаться в живых нормальному индивиду, присутствовали лишь крупицы, а в случае усиления выматывающей работой и стужей оказывается не умереть тяжко. Неизменно воспламенялись, скрупулезно хоронимые, в первую очередь, от интернациональной печати, мятежи и возмущения. Сложно определить понятийно меткое наречение любой такой операции, однако несомненно, всякая попытка противостоять бытующему строю, усмирялась со злой безжалостностью. В число многочисленных мучений входили и «зона усиленного режима» (ЗУР), и «барак усиленного режима» (БУР), подразумевавшие собой многократное урезание стандартного питания в его объемах. Гонения собственного населения (не включая казней) приобретали мощь, по неизменно увеличивавшимся официальным данным на 1.01.1930 г. находящихся в заключении осужденных было 179 000 чел.; на 1.01.1931 г. – 212 000 чел.; на 1.01.1932 г. – 269 000 чел.; на 1.01.1933 г. – 1 317 000 чел. Таким образом, налицо практически семикратное увеличение числа обреченных, на чем и делает особый акцент современный чеченский публицист Герман Садуллаев.

Использованная литература:

1. Садулаев, Г. Прыжок волка: Очерки политической истории Чечни от Хазарского каганата до наших дней [Текст] / Г.Садулаев. – М.: Альпина нон-фикшн, 2012. – 254 с.