Николаева Л.В.

Белорусский государственный университет информатики и радиоэлектроники

Особенности отражения образа “чужого” в дипломатической документации Великого княжества Литовского в конце XV – середине XVI веков

Оппозиция “свое – чужое” присутствует в человеческом сознании во все эпохи. Она принадлежит к числу архетипических, однако каждая культура наполняет ее собственным, характерным только для нее содержанием и смыслом. В политической сфере последний аспект в рассматриваемый период очень часто оказывался связан с проблемой этноконфессиональной самоидентификации, так как непоследнюю роль в наполнении образа “чужого” конкретным содержанием играли определенные факторы, которые оказывали влияние на возможность значительного варьирования конкретного проявления “чуждости”. Для Великого княжества Литовского как полиэтнического и поликонфессионального государства к числу подобных факторов можно отнести не только этническую и конфессиональную принадлежность носителей сознания, но также элементы идеологии, пропагандируемой государством, и конкретную внешнеполитическую ситуацию, в которой это государство оказывалось в определенные периоды времени. Так как предметом нашего интереса является внешнеполитическая проблематика, мы не ставим целью показать подробно весь спектр проявления “чужого” в структуре сознания жителя Великого княжества Литовского того времени. В связи с этим мы попробуем ограничиться рассмотрением образов неприятеля “московского” и “поганина татарина” как частных случаев этнической и конфессиональной “чуждости” в диахронном срезе на материале посольских книг “Метрики” Великого княжества Литовского.

Итак, обратимся к упомянутым образам. К зачислению в ранг “чужих” в первую очередь имело отношение то обстоятельство, что в отношении и “московского” и “поганина татарина” в дипломатических документах употреблялся термин “неприятель”. Последнее свидетельствует, что на формирование этих образов непосредственное влияние оказали внешнеполитические реалии конца XV – первой половины XVI веков, в частности, постоянные военные конфликты между Великим княжеством Литовским, с одной стороны, и Московским государством и Перекопской ордой, с другой. В результате этого к числу “чужих” оказались причислены не только татары-мусульмане (“погане”), но и христиане – православные жители Великого княжества Московского. Первое для того времени было обычным явлением. Для государственной идеологии Великого княжества Литовского указанного периода в значительной степени был характерен аксиологический подход к восприятию географического пространства, что нашло выражение в противопоставлении Великого княжества Литовского как форпоста христианства “чужим землям”, как гнезду ереси и (или) язычества (“великое кн(я)зъство есть ворота всему хрестиянъству”)1. Ценностная вертикаль строилась по конфессиональному принципу: “чужак” в первую очередь был иноверцем. В последнем же случае определенное влияние оказали как постоянная конфронтация Великого княжества Литовского с Московским государством, так и то обстоятельство, что именно с конца XV века постепенно становится определяющим влияние католического религиозного фактора на внешнюю политику Княжества. Оно стало стабильно входить в европейскую политическую систему католических государств, искало там союзников против Московского государства и других противников, а позже и жен для своих монархов. Великий князь Аляксандр был последним литовским великим князем, который женился на православной – дочери московского великого князя Ивана ІІІ Елене. Последнее свидетельствовало об изменениях и в династической политике, ибо если ранее великие князья литовские могли, оставаясь в лоне католической церкви, жениться на православных княжнах, то сейчас такие браки стали невозможными, так как Римская курия отказывалась признавать их законными. Это привело к тому, что Великое княжество Литовское окончательно вошло в европейскую католическую династическую систему. При этом руководство государства сознательно отделяло православных жителей своей страны от жителей Московского государства. Первые считались “своими” (“наши подъданые, которые суть закону греческого”)2, последние – “чужими”. Причем все жители Московского государства как бы находили свою персонификацию в лице “непрыятеля нашого князя великого московского”, который “издавна есть сказца и спротивъникъ крыжа Божого и нашого рымъского закону”3, ханский холоп4, которого “не годная речъ, штобы его писати “государем всея Руси”, коли в королевстве и под королевствомъ есть болшая часть Руси”5. И вообще великие князья московские известны тем, что имеют обычай не сдерживать слово и нарушать заключенные соглашения6. Таким образом, опеделяющим при зачислении в ранг “чужих” в данном случае, как представляется, являлся не столько этнический и конфессиональный, сколько государственно-политический компонент. Это утверждение подтверждается приведенным выше пассажем, который обосновывал отсутствие у великих князей московских права называться “государями всея Руси”, в чем явно виделось затрагивание интересов Великого княжества Литовского, в состав которого также входили “русские” (по терминологии того времени) земли. Приведенные же свидетельства, как представляется, дают возможность определить характерные черты “чужого”: иноверец или отступник от истинной веры, лживый, вероломный, предъявляющий необоснованные права на чужую собственность, несущий разрушения и смерть.

При этом, понятно, может возникнуть вопрос о том, в праве ли мы экстраполировать полученные выводы на все общество Великого княжества Литовского, имея в виду специфичность корпуса использованных источников. Как известно, документы посольств составлялись по определенным правилам. Так, существовал каркас формы, украшенный стереотипами, существовали нормативные требования, нормы штампов, которые повторялись из дакумента в документ как следствие соблюдения принципа “нерушимости старины”. К тому же сами дипломатические акты составлялись людьми, служившими в канцелярии Великого княжества Литовского и по своему социальному положению и происхождению принадлежавшими в основном к имущим слоям общества. Насколько они могли отражать мнение остальной ее части, когда даже их собственное мнение не всегда прочитывается среди обязательных стандартных формул? В таком случае выводы, к которым мы пришли, как кажется, могут распространяться только на ту часть общества литвинского государства, которая имела реальную возможность оказывать влияние на осуществление внешней политики государства, в том числе и выбор средств ее реализации. Но с учетом специфики рассматриваемого периода, наполненного почти безостановочными войнами, представляется проблемотичным то, чтобы это руководящее меньшинство не учитывало интересы “молчаливого большинства” общества, за счет которого, хотя оно визуально политически не проявлялось, происходила реализация конкретных внешнеполитических акций. В пользу справедливости последнего замечания, как кажется, может служить и тот факт, что похожие характеристики “чуждости” мы находим также и в ряде других источников нарративного характера, таких, как местные летописи и некоторые публицистические литературные произведения, которые выражали точку зрения более широкох социальных слоев населения славянских земель Великого княжества Литовского. Так, например, “Волынская краткая летопись” дает такую характеристику великому князю московскому Василию ІІІ: “…Василей Ивановичъ, великыи князь московскыи, преступив докончание и крестное свое целование от меншаго на болъшее зло подвигнулся, имеа ненасытную утробу лихоимениа, некоторыи городы, отчину великого славного господаря Жикгимонта … почал поседати, … бо нет пущаго человеку как въжделене чюжого имениа…”. А победа князя К. И. Острожского под Оршей в сентябре 1514 г. воспринимается автором летописи как победа над врагом всего христианского населения Великого княжества Литовского, ибо князь Канстантин “…так своею верною послугою господарю своему, великому королю Жикгимонту радость вчинил: напръвеи церкви божьи христианьскии и многих мужеи и жон от их насилования оборонил…”, когда “…таковому сильному пану, великому князю московскому отпор вчинили есте…”. Михалон Литвин в своем трактате “О нравах татар, литовцев и москвитян” замечает такие характеристики, как “хитрость и коварство” “безбожных язычников”, под которыми он понимает перекопских татар, а также констатирует, что “род москвитян (Moschorum), как хитрый и лживый, весьма дешево ценится там на невольничьем рынке”, а также, “… что и сегодня заволжские и происшедшие от них перекопские [татары] называют князя москвитян (Moscorum) своим холопом (cholop), то есть мужиком (rusticum)...”7. К тому же православные феодалы-шляхта и горожане – две наиболее важные и активные силы в политической системе Великого княжества Литовского – в войнах с Московским государством демонстрировали “государственный патриотизм”, лояльность виленскому правительству, как той стороне, которая была в состоянии защитить их интересы как во внутриполитической, так и во внешнеполитической жизни. Потому все же с конца XV века представляется возможным утверждать о существовании похожих взглядов, а возможно, даже, и характерность полученных нами выводов для преобладающего большинства населения Великого княжества Литовского.