К.филол.н., доцент Леонтьева А.Ю.

Северо-Казахстанский государственный университет им. М. Козыбаева

Кот в поэтическом мире Н.С. Гумилёва

Коты - друзья наук и сладостных забав,

Для них ни тишина, ни мрак ночной не тяжки,

Эреб избрал бы их для траурной упряжки,

Когда б они могли смирить свой непокорный нрав.

Шарль Пьер Бодлер

Кот занимает особое место в мировой литературе. Он выступает в роли сказочного или мифологического героя (Ш. Перро, Э.Т.А. Гофман, Л. Кэрролл, Н.С. Гумилёв, М.А. Булгаков и пр.). Поэтические образы кошачьих пронизывают художественный мир Н.С. Гумилёва, акцентируя концептуально-значимые характеристики его поэзии. Крупные хищники организуют экзотическое и мифологическое пространство. Например, в стихотворении «Ягуар» (1907) зооморфизм помогает раскрыть мистическую природу лирического героя: «Превращён внезапно в ягуара,/ Я сгорал от бешеных желаний,/ В сердце - пламя грозного пожара,/ В мускулах - безумье содроганий» [1, с. 98]. В стихотворении «Невеста льва» (1907) присутствует сюжет тотемного брака: «Жрец решил. Народ, согласный / С ним, зарезал мать мою:/ Лев пустынный, бог прекрасный / Ждёт меня в степном раю» [1, с. 101].

Кот, кошка или котёнок в лирике Н.С. Гумилёва отходят на второй план, однако их значение для художественного мира поэта неоспоримо. Поэтому цель статьи – проанализировать особенности и роль домашних представителей семейства кошачьих в поэзии Н.С. Гумилёва.

Коты появляются у акмеиста в стихотворениях «Сада-Якко» (1907-1908), «Маркиз де Карабас» (1910), «Сказка» (1912), «Лес» (1919). В русской картине мира зоониму «кот» присуща «амбивалентность восприятия» [2, с. 12]. Эта дихотомия реализуется поэтом по социально-культурной модели: «зооним в художественном тексте может быть наделён как собственно русскими, так и общеевропейскими характеристиками» [2, с. 10]. Н.С. Гумилёв формирует социокультурную модель «Восток-Запад», осторожно используя «собственно русские» характеристики кота в стихотворении «Маркиз де Карабас». В «Сада-Якко» и «Сказке» присутствуют японские и индуистские характеристики, в «Маркизе де Карабасе» и «Лесе» - западноевропейские.

Первому «восточному» стихотворению «Сада-Якко» поэт даёт заголовок-посвящение «Японской артистке Сада-Якко, которую я видел в Париже» [1, с. 548]. Акмеист включает в текст сравнение ног японской актрисы с кошками, актуализируя семантику «женской красоты» [3, с. 166]: «Вы казались бонбоньеркой / Над изящной этажеркой,/ И, как беленькие кошки,/ Как играющие дети,/ Ваши маленькие ножки / Трепетали на паркете» [1, с. 91]. Помимо сравнения с кошкой он использует аллегорию иероглифов: «И жуками золотыми / Нам сияло Ваше имя» [1, с. 91].

Воссоздавая образ Сада-Якко, Н.С. Гумилёв сохраняет японские традиции восприятия кошек: «…наиболее ранние письменные свидетельства японцев о домашних кошках всё-таки отводят им роль оберегателей священного» [4, с. 115]. Кроме того, в Японии образ кошки тесно связан с деятельностью гейши. Гейша развлекает посетителей танцами, пением, беседой, чайной церемонией, её профессиональная деятельность близка актёрской, а героиня посвящения – актриса. А.Н. Мещеряков замечает: «Японцы нашли применение и тонкой кошачьей шкуре – её натягивали в качестве резонатора на деревянный каркас сями-сэна – трёхструнного щипкового инструмента. Поскольку сями-сэн был необходимой принадлежностью гейш, то их самих тоже называли «кошечками»» [4, с. 116]. Поэт рисует экзотический мир японского искусства, интуитивно или осознанно используя знаковые детали культурной традиции.

Второе «восточное» стихотворение поэта с упоминанием представителя кошачьих – «Сказка», где восточный колорит соединяется с западным. Восток раскрывается в индуистском мотиве, ведь Н.С. Гумилёв серьёзно интересовался индуизмом: «Это было ещё до Адама,/ В небесах жил не Бог, а Брама,/ И на всё он смотрел сквозь пальцы» [1, с. 246]. Индуистская космогония обеспечивает стихотворению метафизическое содержание первоначального дохристианского бытия: «А тогда уж Адам родился,/ Бог спаси Адама и Еву!» [1, с. 247]. Западный колорит представлен в традициях христианской мистики. Про владельца замка на берегу реки Елизабет известно следующее: «Сам хозяин был чёрен, как в дёгте,/ У него были длинные когти,/ Гибкий хвост под плащом он прятал.// Жил он скромно, хотя не медведем,/ И известно было соседям,/ Что он просто-напросто дьявол» [1, с. 245]. О Западе напоминают потамоним «Елизабет», домино, карета: Вечером по берегу Елизабета / Ехала чёрная карета,/ А в карете сидел старый дьявол» [1, с. 246].

Котёнок появляется в описании сына оборотня и гиены: «И родился у них ребёнок,/ Не то птица, не то котёнок,/ Он радушно был взят в компанью» родителей, ворона и дьявола [1, с. 246]. Использование лексемы «котёнок» подчёркивает чудовищность дитяти – неопределённость облика затрудняет восприятие и выключает его из мира привычных ассоциаций. Поведение ребёнка соответствует разоблачающему портрету - он не только обыграл в домино дьявола и его присных, но изгнал их, отрекаясь от родителей: «Закричал, раздувшись как груда:/ «Уходите вы все отсюда,/ Я ни с кем не стану делиться!// Только добрую, старую маму / Посажу я в ту самую яму,/ Где была берлога дракона» [1, с. 246]. Ему хватило сил изгнать нечисть – за дьяволом в чёрной карете: «Позади тащились другие, / Озабоченные, больные,/ Глухо кашляли, подвывая» [1, с. 246]. Сопрягая в стихотворении «не то птицу, не то котёнка» с дьяволом, поэт актуализирует мистическую составляющую семантики кота: «Наиболее негативный образ возникает в обширном фольклоре о ведьмах, где кошки предстают приближёнными сатаны, ассоциируются с сатанинскими оргиями, считаются похотливыми и жестокими воплощениями самого дьявола» [3, с. 166].

Негативная оценка дитяти усиливается интертекстуальными связями стихотворения. Прецедентный текст для Н.С. Гумилёва - пушкинская «Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди» (1831): «Родила царица в ночь / Не то сына, не то дочь;/ Не мышонка, не лягушку,/ А неведому зверюшку» [5, с. 651]. Сказки А.С. Пушкина и Н.С. Гумилёва роднит способ соединения однородных членов предложения - повторяющийся союз «не то». Такая конструкция акцентирует разоблачающие портреты детей – лживый в «Сказке о царе Салтане…» и правдивый у акмеиста. «Сказка» поэта Серебряного века, в свою очередь, становится прецедентным текстом для стихотворения Г.В. Иванова «Накипевшая за годы / Злость, сводящая с ума» (1957). Г.В. Иванов переводит альтернативу между кошкой и птицей из плана описательного в план эмотивный, заменяя портрет репрезентацией эмоционального состояния лирического героя: «Злость? Вернее, безразличье / К жизни, к вечности, к судьбе./ Нечто кошкино иль птичье,/ Отчего не по себе / Верным рыцарям приличья,/ Благонравным А и Б,/ Что уселись на трубе» [6, с. 249].

«Маркиз де Карабас» и «Лес» содержат в основном западные характеристики кошачьих.

Гармоническое мироощущение царит в идиллии «Маркиз де Карабас», лирический герой которой находится в целокупном единстве с природой: «Весенний лес певуч и светел,/ Черны и радостны поля./ Сегодня я впервые встретил / За старой ригой журавля» [1, с. 134]. Подобное свежее восприятие мира имманентно стихотворению «Детство» (1916): «Я ребёнком любил большие,/ Мёдом пахнущие луга,/ Перелески, травы сухие / И меж трав бычачьи рога.// Каждый пыльный куст придорожный / Мне кричал: «Я шучу с тобой,/ Обойди меня осторожно / И узнаешь, кто я такой!»» [1, с. 254]. Детское, радостное сознание лирического героя «Маркиза де Карабаса» обусловлено весенним ожиданием Н.С. Гумилёвым скорой свадьбы. В.Л. Полушин так передаёт эмоциональное состояние поэта: «Настроение грусти сменяется ожиданием, весна берёт своё, и Гумилёв неожиданно пишет по мотивам сказки Шарля Перро «Кот в сапогах» стихотворение «Маркиз де Карабас»» [7, с. 216].

В идиллическом стихотворении «Маркиз де Карабас» кот впервые становится вторым самостоятельным героем: «Смотрю на тающую глыбу,/ На отблеск розовых зарниц,/ А умный кот мой ловит рыбу / И в сеть заманивает птиц» [1, с. 134]. Кошачий ум показан детально: «Он знает след хорька и зайца,/ Лазейки сквозь камыш к реке,/ И так вкусны сорочьи яйца,/ Им испечённые в песке» [1, с. 134]. Именно коту в стихотворении Н.С. Гумилёва открыта сущность хозяина: «Когда же роща тьму прикличет,/ Туман уронит капли рос / И задремлю я, он мурлычет,/ Уткнув мне в руку влажный нос:// «Мне сладко вам служить. За вас / Я смело миру брошу вызов./ Ведь вы маркиз де Карабас,/ Потомок самых древних рас,/ Средь всех отличенный маркизов»» [1, с. 134].

Основной претекст стихотворения - сказка Шарля Перро «Кот в сапогах». Однако Н.С. Гумилёв отказывается от сюжетных ситуаций сказки, даже меняет название с «Кот в сапогах» на «Маркиз де Карабас», акцентируя внимание на лирическом герое. Кот у поэта без сапог, у лирического героя нет братьев, его социализация не совпадает со сказочной. В сказке Перро кот обеспечивает младшему сыну мельника повышение в социальной иерархии, побеждает чудесного противника и подготавливает хозяину брак с принцессой. В стихотворении Н.С. Гумилёва лирический герой изначально отмечен особенным происхождением: «И дичь в лесу, и сосны гор,/ Богатых золотом и медью,/ И нив желтеющих простор,/ И рыба в глубине озёр / Принадлежат вам по наследью» [1, с. 134]. На первый взгляд, «Маркиз де Карабас» строится на конфликте «делателя»-кота и «созерцателя»-маркиза. Кот упрекает лирического героя, побуждая его к активным действиям: «Зачем же спите вы в норе,/ Всегда причудливый ребёнок,/ Зачем не жить вам при дворе,/ Не есть и пить на серебре / Средь попугаев и болонок?!» [1, с. 134]. Свои эмоции кот выражает словом (упрёками, призывами) и делом: «Мой добрый кот, мой кот учёный / Печальный подавляет вздох / И лапкой белой и точёной,/ Сердясь, вычесывает блох» [1, с. 134]. Действительно, хозяин предпочитает созерцать, жить по модели «естественного человека»: «Наутро снова я под ивой / (В её корнях такой уют)/ Рукой рассеянно-ленивой / Бросаю камни в дымный пруд.// Как тяжелы они, как метки,/ Как по воде они скользят!» [1, с. 135]. Но пассивность маркиза кажущаяся. Во-первых, он противостоит напору кота. Во-вторых, лирический герой создаёт свой мир силой творческого воображения: «…И в каждой травке, в каждой ветке / Я мой встречаю маркизат» [1, с. 135]. Характеристика «всегда причудливый ребёнок» перекликается оценкой автопсихологического лирического героя стихотворения Н.С. Гумилёва «Память» (1921): «Самый первый: некрасив и тонок,/ Полюбивший только сумрак рощ,/ Лист опавший, колдовской ребёнок,/ Словом останавливавший дождь.// Дерево да рыжая собака -/ Вот кого он взял себе в друзья» [1, с. 309]. Как видим, конфликт «делателя» и созерцателя» трансформируется в конфликт «делателя» и «творца». Активный «делатель» стремится к социальному росту, а «творцу» достаточно пересоздать мир силой воображения.

Определение «кот учёный» формирует реминисценцию из поэмы А.С. Пушкина «Руслан и Людмила»: «У лукоморья дуб зелёный;/ Златая цепь на дубе том:/ И днём и ночью кот ученый / Всё ходит по цепи кругом;/ Идет направо - песнь заводит,/ Налево - сказку говорит» [5, с. 403]. Стихотворение Н.С. Гумилёва становится претекстом для лирики И.В. Одоевцевой 1975 года. Два стихотворения - «Парапсихологическое ощущенье…» и «Снег – серебряный порошок…» объединяются в малый цикл образом кота учёного. В «Парапсихологическом ощущенье…» кот - творец, источник и воплощение вдохновения: «Ко мне слетает вдохновенье / И ямбами мурлычет кот./ Мой мудрый кот, мой кот учёный,/ Суть политических интриг / И стихотворные законы / Мой мудрый кот вполне постиг» [8]. Во втором стихотворении кот – оптимистичный мудрец. На утверждение Синей Птицы: «Жизнь прошла, а молодость длится», - реагирует сочувственно: «И в ответ ей мой кот учёный,/ Мудрый кот лукоморный мой,/ Замурлыкал: – Постой, постой./ Дай подумать… Эти слова / Ты когда-то давно написала,/ Но теперь лишь мне ясно стало / До чего ты была права» [8].

Последнее стихотворение, в котором присутствует мистический образ женщины с кошачьей головой, - «Лес». Первый адресат – Ирина Одоевцева, в облике которой современники находили нечто кошачье: «Вот вхожу к тебе я рыжей кошкой,/ Мягкою, пушистою, большой» [8]. Начало стихотворения – мифологическое пространство леса: «В том лесу белесоватые стволы / Выступали неожиданно из мглы.// Из земли за корнем корень выходил,/ Точно руки обитателей могил» [1, с. 311]. Семантически поливалентное пространство позволяет увидеть в образе леса традиции «Божественной Комедии» Данте Алигьери: «Земную жизнь пройдя до половины,/ Я заблудился в сумрачном лесу,/ Утратив правый путь во тьме долины.// Каков он был, о, как произнесу,/ Тот дикий лес, дремучий и грозящий,/ Чей давний ужас в памяти несу!» [9, с. 77]. Интересную социально-историческую интерпретацию леса предлагает В.Л. Полушин: «Образ леса приобретает черты ушедшей России, куда и собираются уйти после земной жизни поэт со своей возлюбленной» [7, с. 626]. Н.С. Гумилёв оставляет открытый финал благодаря анафоре - вводному устойчивому сочетанию «может быть» со значением возможности, допустимости поэтического вывода: «Может быть, тот лес – душа твоя,/ Может быть, тот лес – любовь моя,// Или, может быть, когда умрём,/ Мы в тот лес направимся вдвоём» [1, с. 311].

Западная характеристика пространства леса подчёркивается упоминанием французских (пэр) и британских (Круглый Стол) средневековых деталей: «Никогда сюда тропа не завела / Пэра Франции иль Круглого Стола» [1, с. 311]. Однако в этом лесу появляется женщина, с которой связаны восточные аллюзии: «Только раз отсюда в вечер грозовой / Вышла женщина с кошачьей головой,/ Но в короне из литого серебра,/ И вздыхала, и стонала до утра» [1, с. 311]. Образ женщины с кошачьей головой напоминает о поэтике модернизма и о древнеегипетской мифологии: «В Египте, где существовал весьма значительный культ богини с кошачьей головой Бастет (или Баст), кошки считались несущими добро священными животными» [3, с. 166]. До одомашнивания кошки Бастет, «обычно изображавшаяся в виде львицы, считалась богиней-покровительницей луны и связывалась с удовольствиями, плодородием, защитными силами» [3, с. 166]. Связь Бастет с луной реализуется в художественном мире стихотворения – женщина с кошачьей головой появляется вечером. Кроме того, ей сопутствует гроза, символизирующая «божье могущество» [3, с. 67].

Героиня умирает утром, когда луна теряет свою силу: «И скончалась тихой смертью на заре,/ Перед тем как дал причастье ей кюре» [1, с. 311]. Безжизненный убивающий лес Н.С. Гумилёва напоминает о лесе Данте: «Так горек он, что смерть едва ль не слаще» [9, с. 77]. Смерть героини до принятия причастия позволяет увидеть в стихотворении Н.С. Гумилёва, во-первых, контакт Запада и Востока и, во-вторых, смену мифологий и религий. Языческая космогония уходит в прошлое, уступая христианству. Мистическое содержание «Леса» подтверждается предельной условностью художественного времени и пространства: «Это было, это было в те года,/ От которых не осталось и следа,// Это было, это было в той стране,/ О которой не загрезишь и во сне» [1, с. 311]. Создание мистического художественного мира стихотворения творческой волей художника раскрывается в 12-13 строфах: «Я придумал это, глядя на твои / Косы – кольца огневеющей змеи,// На твои зеленоватые глаза,/ Как персидская больная бирюза» [1, с. 311].

И.В. Одоевцева, адресат «Леса», тоже сопрягает образ кота со смертью в «Балладе о Роберте Пентегью»: могильщик Том получает на кладбище от девяти котов задание сказать некоему Роберту Пентегью о смерти некой Молли Грей. Весёлый могильщик ищет Роберта, но никто не знает ни его, ни Молли Грей. Дома, обсуждая с женой новости, он рассказывает о странном поручении: «Тут выскочил чёрный кот из угла / И закричал: «Молли Грей умерла?/ Прощайте! Пусть Бог вам счастье пошлёт!»/ И прыгнул – в камин горящий – кот» [8]. И.В. Одоевцева от эпического балладного сюжета переходит к лирической исповеди художника: «Я слышала в детстве много раз / Фантастический этот рассказ,/ И пленил он навеки душу мою -/ Ведь я тоже Роберт Пентегью -/ Прожила я так много кошачьих дней.// Когда же умрёт моя Молли Грей?» [8].

Итак, в лирике Н.С. Гумилёва кот символизирует восточную или западную культуру. Акмеист органично объединяет Восток и Запад, формируя целостный культуроцентричный мир. Его универсальность во многом обеспечивается интертекстуальными связями. Прецедентные тексты Н.С. Гумилёва – Данте Алигьери, Шарль Перро и А.С. Пушкин как представители европейской и национальной литератур. Стихотворения самого акмеиста становятся прецедентными текстами для Г.В. Иванова и И.В. Одоевцевой.

Семантика кошки способствует актуализации Н.С. Гумилёвым мистического или метафизического содержания произведений, воссозданию акмеистического пантопизма и панхронизма («Моё прекрасное убежище», 1914): «Иду в пространстве и во времени / И вслед за мной мой сын идёт / Среди трудящегося племени / Ветров, и пламеней, и вод» [1, с. 401].

Литература

1. Гумилёв Н.С. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст. А.И. Павловского. Биогр. очерк В.В. Карпова. Сост., подг. текста и примеч. М.Д. Эльзона. – Л.: Сов. писатель, 1988. – 632 с. – (Б-ка поэта. Большая серия).

2. Сидорова Ю.Е. Текстообразующий потенциал зоонимов (на примере концепта «кот») // Автореферат дисс. на соискание учёной степени канд. филол. наук. – Ростов-на-Дону: ЗАО «Центр универсальной полиграфии», 2011. – 25 с.

3. Тресиддер Дж. Словарь символов / Пер. с англ. С. Палько. – М.: ФАИР-ПРЕСС, 1999. – 448 с.

4. Мещеряков А.Н. Книга японских символов. Книга японских обыкновений. – М.: Наталис, 2003. – 556 с. – (Серия «Восточная коллекция»).

5. Пушкин А.С. Стихотворения. Поэмы. Сказки / Вступ. ст. и прим. Д. Благого.– М.: Изд-во «Худож. лит.», 1977.– 784 с.– (БВЛ. Т. 103).

6. Иванов Г.В. Собрание стихотворений. - Würzburg: Jal-Verlag, 1975. – 367 p.

7. Полушин В.Л. Николай Гумилёв: Жизнь расстрелянного поэта. – М.: Молодая гвардия, 2006. – 715 с. – (Жизнь замечательных людей).

8. Одоевцева И.В. Стихотворения. – М.: Эллис Лак, 2008. - URL: http://readli.net/sobranie-stihotvoreniy-4/ - дата обращения - 27.04.2016.

9. Данте Алигьери Новая Жизнь. Божественная Комедия/ Пер. с итал.// Вступ. ст. Б. Кржевского. – М.: Изд-во «Худож. лит.», 1967. – 586 с. – (БВЛ. Т. 28).