*112586*

Филологические науки/ 8. Родной язык и литература

 

Кочергина А. А.

Астраханский государственный университет, Россия

К вопросу об интертекстуальности в современной детской литературе

 

Введённый в 1967 г. теоретиком постструктурализма Юлией Кристевой термин «интертекстуальность» оказался очень жизнеспособным. Кристева опиралась на труды М. М. Бахтина, его исследования «чужого слова» и «диалогичности» (учение о тексте как звене в цепи, диалоге между культурами) и утверждала, что «любой текст есть продукт впитывания и трансформации какого-нибудь другого текста» [1, 428]. Затем к разговору об интертекстуальности присоединился Р. Барт, который заявил, что само существование текста возможно лишь в силу его межтекстовых отношений [2, 486].

Действительно, без явных или неявных цитат, вкраплений из других текстов не обходится практически ни одно современное художественное произведение. Исключения не составляет и детская литература. Порой появление «ранее сказанного» в стихах или сказках для детей кажется случайным, непреднамеренным: слишком уж сложны для детского восприятия претексты, тексты-доноры, что сводит возможность знакомства с ними до прочтения текста-реципиента к нулю. Однако в литературе нет ничего случайного, поэтому авторы используют интертекстемы преследуя определённые цели, без понимания которых невозможен анализ подобных произведений.

Прежде чем пытаться определить функции интертекстуальности в современной детской литературе, заметим, что литература для детей в конце ХХ – начале XI вв. развивается в основном по авангардной игровой модели, главный принцип которой – игра со словом. «Словесная клоунада» была важным приёмом, при помощи которого представители русского литературного авангарда «преодолевали шоры узуального словоупотребления и “очищали конкретный предмет от его литературной и обиходной шелухи”» [3, 74].

Именно как игровой приём стоит рассматривать, в частности, написание продолжения известного стихотворения Агнии Барто «Бычок» Тимом Собакиным (Андреем Ивановым). В русле исследований Б. В. Томашевского, который в начале XX в. выделил три типа текстовых связей («схождений»), как то: «сознательная цитация, намёк, ссылка на творчество писателя, определённым образом освещающие (трактующие) ранее созданные произведения»; «бессознательное воспроизведение литературного шаблона» и «случайное совпадение» [4, 210–213], – мы явно имеем дело с первым типом. Собакин называет имя Барто в самом начале и дословно приводит её стихотворение, а затем сообщает, что некий доктор поэтических наук Роман БУЛЬВАРНЫЙ «обнаружил в секретном отделе публичной библиотеки неизвестные доселе строки», – и пишет ещё пять четверостиший. В «продолжении» повествуется, как «умелые строители устойчивых мостов» соорудили на месте падения бычка мост, на открытие которого приехал даже президент. Стихотворение заканчивается оптимистичным

 

И было всем наградою

Редиски два пучка…

И больше там не падало

Ни одного бычка! [5, 216]

 

Помимо ясно выраженной юмористической направленности, подобное «поэтическое открытие», думается, преследует и другие цели. Автор иронизирует по поводу таких явлений массовой культуры, как многочисленные сиквелы (а также триквелы, приквелы и т. д.), которые нередко создаются не авторами оригиналов и с которыми, безусловно, знаком каждый современный ребёнок.

         В современной  детской литературе встречаются и цитаты «взрослых» классиков, чьи произведения, впрочем, должны быть знакомы младшим школьникам, поскольку входят в рамки программы по чтению. Особенно часто «материалом» для современных детских писателей служит творчество
А. С. Пушкина. Почему именно его? С детства ребёнку преподносят как аксиому: «Пушкин – наше всё», «Пушкин – солнце русской поэзии». Как правило, тем самым достигается обратный эффект: примелькавшиеся, крепко затвержённые, но совершенно неосмысленные строчки вызывают у ребёнка в лучшем случае апатию, в худшем – раздражение и ненависть к их автору. Как носитель клипового сознания современный ребёнок «всегда ощущает некий барьер при обращении к классике, ведь это для него переход от одного стиля мышления (изложения) к другому, иногда практически чужому» [6]. Как показать, что классика не просто так выдержала испытание временем, что она до сих пор понятна и близка? Попытаться вписать её в современный контекст. Именно это и делают самые прогрессивные детские авторы, известные своим непревзойдённым юмором.

Одним из таковых, безусловно, является Артур Гиваргизов. В рассказе «Гениально» мы снова наблюдаем первый тип текстовых схождений по Томашевскому: дедушка читает внуку стихотворение Пушкина «Сижу за решёткой в темнице сырой…», прямо указывая автора. Сидящий на голове памятника поэту голубь думает, что Пушкиным назвали его – за пушистое оперенье. Решив похвалиться этим перед кошкой, голубь терпит от неё насмешки и затем, чтобы реабилитироваться, читает – «с выражением» – подслушанные строки. Эффект превосходит все ожидания: «Кошка перестала смеяться. Она серьёзно посмотрела на голубя и спросила:

– Сам сочинил?

– Сам.

– ГЕ-НИ-АЛЬ-НО!!!» [7, 101]

Конечно, привитие ребёнку уважения к классике вряд ли можно считать первоочередной задачей этого текста (слишком отчётливы его смеховая природа и отсутствие дидактизма), но вопрос «Если даже кошка признаёт Пушкина гениальным, может, так оно и есть?» вполне прослеживается в произведении.

         «Привет Пушкину» (правда, уже не столь явный) передаёт и Сергей Шац. Персонаж его рассказа «Птичий рынок» постовой Афанасий Мошкин «в свободное от службы время <…>был добрейший человек, гурман, любитель хорового пения. <…> Однако, заступая на пост, Афанасий буквально сатанел, буквально не владел собой, о чём позднее сильно жалел» [8, 63]. Поэтому во время службы его звали не иначе как Афанасий Буря-Мглою. Хоть первоисточник и не назван прямо, разгадка значения фамилии лежит прямо на поверхности, и радость от встречи хрестоматийных строк в столь необычном контексте ребёнку обеспечена.

         Читатель повзрослее наверняка улыбнётся, узнав в том же рассказе имя двухголового великана – Гога-и-Магога (библейские названия народов, чьё нашествие принесёт с собой конец света; также упомянуты в «Мёртвых душах» Гоголя, где с ними сравниваются губернатор и вице-губернатор) – и «выслушав» от самого героя нехитрое ономастическое объяснение: «Левая башка – Гога. Правая – Магога. А вместе – Гога-и-Магога» [8, 75].

         Буквально пронизана интертекстемами сказка известного детского писателя Андрея Усачёва «Малуся и Рогопед». Злой гений Рогопед создаёт целый мир из искажённых слов, попутно используя в качестве «стройматериалов» и элементы других текстов. В сказке можно найти следы не только художественных произведений, но и, например, песен. Так, Моляк, как и добрая половина других персонажей не выговаривающий звук «р», утешает своих друзей при появлении акул словами, поразительно напоминающими «Песенку о капитане» В. Лебедева-Кумача: «– Спокойно! Я десятки лаз тонул следи акул…» [9, 45]

         В произведении есть отсылки и к другим текстам, явно не входящим в круг детского чтения. Например, герои сказки ищут город Градов, который задолго до Усачёва придумал Андрей Платонов. Несмотря на то что Усачёв вряд ли мог этого не знать, об осознанной цитации речи быть не может: интертекстема никак не работает на переосмысление идеи претекста. Зато на ум приходит другое объяснение: словосочетание «город Градов» имеет особую аллитерационную выразительность и представляет определённую сложность для произнесения людьми с речевыми дефектами (как герои сказки). Кроме того, название города в дальнейшем обыгрывается: когда город захватывают Кысы, он становится городом Гадов (нетрудно догадаться, что в обоих случаях из слов просто изымается буква «эр»).

         Текстом-донором для сказки становится даже «Божественная комедия» Данте. Попав на мрачный остров Глот, герои видят табличку, на которой среди прочего написано: «Оставь надежду каждый / Попавший в мой живот» (ср. с надписью на вратах Ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий»). В данном случае вполне возможно случайное совпадение, тем более что оценить реминисценцию смогут разве что родители, читающие детям эту сказку. Впрочем, если учесть, что современная детская литература в основном носит двухадресный характер (т. е. она интересна как детям, там и взрослым), становится ясно, что авторская ирония достигает цели: Глот сознательно описывается с претензией на метафизику (приводятся размышления об относительности времени, о важности истинного Имени и пр.) и наводит на мысли об Аде.

         В «Малусе и Рогопеде» есть даже своеобразное толкование целого литературного направления – деревенской прозы: корова Розалия называет так разговоры других коров «о еде, да о мухах, да о местном пастухе Макаре, который никуда телят не гонял» (ещё одна интертекстема!) [9, 89].

         Кстати, о деревенской прозе. В цикле рассказов того же Усачёва «Приключения в зоопарке» встречаем директора цирка, который носит имя Иван Африканович (совсем как главный герой рассказа Василия Белова «Привычное дело»). Вероятно, здесь мы тоже имеем дело с авторским «подмигиванием» начитанным взрослым («Узнаёте, дескать, откуда это?»). В то же время некая экзотичность имени, заключённый в нём намёк на Африку (в зоопарке и цирке много африканских зверей) работают сами по себе. (Заметим, что директора зоопарка зовут Львом Павлиновичем – вполне реальные имя и отчество в контексте рассказов о животных тоже обретают особую выразительность.)

         Таким образом, на основе рассмотренных примеров можно сделать определённые выводы о функциях интертекстуальности в современной детской литературе. Интертекстемы используются:

– для создания юмористической, иронической атмосферы; с целью позабавить юного читателя;

– чтобы доставить эстетическое и интеллектуальное наслаждение читателю от встречи и узнавания известных строк в новом, необычном контексте;

– для актуализации текстов классической литературы, нового «открытия» их читателю;

– с целью придания детской литературе двухадресного характера, перевода её в разряд и взрослого чтения тоже.

         Проявляясь в современной детской литературе всё чаще и ярче, интертекстуальность, несомненно, обогащает её, насыщает новыми красками, в то же время актуализируя лучшие традиции авангардной игры.

 

Литература:

1.     Кристева, Ю. Бахтин, слово, диалог и роман // Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму / Пер. с. фр. Г. К. Косикова. – М. : Прогресс», 2000. – С. 427-457.

2.     Барт, Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. –  М. : Прогресс, 1989. – 616 с.

3.     Кобринский, А. А. Поэтика ОБЭРИУ в контексте русского литературного авангарда // Учёные записки Московского культурологического лицея. Серия: литературная критика. М. :  Издательство Московского культурологического лицея, 1999. – № 2. – 149 с.

4.     Томашевский, Б. В. Пушкин – читатель французских поэтов // Пушкинский сборник памяти С. А. Венгерова. М., Пг., 1923. – С. 210–228.

5.     Собакин Тим. Заводной мир: стихи, сказки, песни. – М. : Астрель: АСТ, 2007. – 316, [4] с.

6.     Скорости культур: как догнать прошлое? // Wikers Weekly, выпуск № 16. – URL: http://wikers.ru/weekly/classic/9880/ (дата обращения:
23.05.2012 г.).

7.     Гиваргизов, А. А. Про королей и вообще. – М. : Гаятри, 2005. – 96 с.

8.     Шац, С. Три подвига Сумбурука. – Таллинн: Пало-Алто, 2004. – 176 с. 

 

9.     Усачёв, А. Малуся и Рогопед: Повесть-сказка. – СПб. : Азбука, Азбука-Аттикус, 2011. – 176 с.