Филологические науки /8. Родной язык и литература

д.филол.н Флоря А.В.

Орский гуманитарно-технологический институт, Россия

Поэтика рассказа В.Драгунского «Тиха украинская ночь…»

В 2013 г. исполнилось 100 лет со дня рождения классика детской литературы В.Ю. Драгунского. В этой статье делается попытка показать, как в его поэтике сочетаются видимая простота и глубина содержания на примере одного из его шедевров, входящих в цикл «Денискины рассказы» – «Тиха украинская ночь…».

Сюжет рассказа общеизвестен. В Денискином классе заболела учительница литературы, и ее заменила учительница географии Елизавета Николаевна. Она вызывает Дениску к доске и спрашивает, что они сейчас проходят. Он вдохновенно читает свой любимый фрагмент из «Полтавы» А.С. Пушкина. Елизавета Николаевна прерывает его и задает ему вопросы по тексту, но он, потеряв настрой, дает самые примитивные и ничего не значащие ответы, и тогда учительница сама комментирует стихи исключительно в русле своей профессии. На перемене Дениска и Мишка Слонов передразнивают ее, комментируя в том же ключе стихотворение Лермонтова «На севере диком…».

Рассказ строится как реализация стратегии непонимания, отсутствия контакта и тщетных попыток его установить. Мотивируется это общей ситуацией подмены: учительница ведет урок не по своей специальности, а затем и вовсе превращает его в урок географии. С самого начала подчеркивается экстраординарность ситуации: «но сегодня был исключительный случай». Автор тем самым настраивает нас на то, что это будет необычный урок – и достаточно чуткий читатель может предположить, что у него (урока) будут необычные итоги.

Дениска и Мишка изначально не воспринимают ситуацию всерьез и играют в морской бой. Соответствующий фрагмент текста оформлен как антитеза: «Вот Елизавета Николаевна пришла. Мы поздоровались с нею, и она уселась за учительский столик. Она, значит, уселась, а мы с Мишкой стали продолжать наше сражение – у нас теперь в моде военно-морская игра». Само повторенное слово «уселась», обладающее сниженной и даже неприязненной коннотацией (села и мешает игре), выражает семантику неприятия, игнорирования («видим, но не включаемся в урок»). Итак, дети не относятся к ней серьезно: что она может сказать о Пушкине? До некоторой степени игровое поведение учеников – это ответ на игру учительницы в урок литературы.

И тут учительница начинает проявлять себя неожиданно. Она как бы включается в их игру, но заставляет их играть по ее правилам. «Я пошевелил мозгами и уже открыл было рот, чтобы сообщить Мишке свой ход, но Елизавета Николаевна в это время заглянула в журнал и произнесла:

– Кораблев!

Мишка тотчас прошептал:

– Прямое попадание!»

Иными словами, она его «потопила». Он еще только собирается нанести удар Мишке, а учительница его опережает «прямым попаданием» в него самого. В этом контексте, конечно, обыгрывается внутренняя форма Денискиной фамилии – Кораблев, – что отмечает ироничный и чуткий к языку Мишка. Итак, учительница географии неожиданно проявляет «филологические способности» (через скрытый каламбур – корабль – Кораблев. Скорее всего она заметила, что мальчишки играют в морской бой, и этот каламбур был сознательным.)

Далее она пытается установит диалог с Дениской и поначалу даже достигает взаимопонимания.

– Мы “Полтаву” проходим, Елизавета Николаевна, – сказал я.

– Назови автора, – сказала она; видно было, что она тревожится, знаю ли я.

– Пушкин, Пушкин, – сказал я успокоительно.

– Так, – сказала она, – великий Пушкин, Александр Сергеевич, автор замечательной поэмы “Полтава”»

Елизавета Николаевна говорит так, как должна говорить учительница литературы: «великий Пушкин», «замечательная поэма». Учителям географии литература не чужда – и восхищение литературой тоже. Елизавета Николаевна продолжает это доказывать, удивляя Дениску еще больше:

«– Прекрасно, – сказала Елизавета Николаевна и прямо расцвела от удовольствия. – “Тиха украинская ночь…” – это как раз одно из моих любимых мест! Читай, Кораблев.

Одно из ее любимых мест! Вот это здорово! Да ведь это и мое любимое место! Я его, еще когда маленький был, выучил. И с тех пор, когда я читаю эти стихи, все равно вслух или про себя, мне всякий раз почему-то кажется, что хотя я сейчас и читаю их, но это кто-то другой читает, не я, а настоящий-то (!) я стою на теплом, нагретом за день деревянном крылечке, в одной рубашке и босиком, и почти сплю, и клюю носом, и шатаюсь, но все-таки вижу всю эту удивительную красоту: и спящий маленький городок с его серебряными тополями; и вижу белую церковку, как она тоже спит и плывет на кудрявом облачке передо мною, а наверху звезды, они стрекочут и насвистывают, как кузнечики; а где-то у моих ног спит и перебирает лапками во сне толстый, налитой молоком щенок, которого нет в этих стихах. Но я хочу, чтобы он был, а рядом на крылечке сидит и вздыхает мой дедушка с легкими волосами, его тоже нет в этих стихах, я его никогда не видел, он погиб на войне, его нет на свете, но я его так люблю, что у меня теснит сердце…»

Смысловой центр этого фрагмента – «настоящий я». Это еще и косвенное указание на то, что герой рассказа в известном смысле «не настоящий»: он играет, притворяется (в том числе простачком), «закрывается», меняет «маски»: «– А как, – спросил я, – как надо Пушкина понимать? – И я сделал недотепанное лицо». Другие «маски» Дениска и Мишка «надевают» уже в ходе игрового общения между собой – с элементом пародии. В начале рассказа:

«Мишка снова прошептал:

– Прощай, дорогой товарищ!

И сделал “надгробное” лицо»

А в конце рассказа Дениска «выдает» «научное» лицо – ёрнически комментируя Лермонтова.

С Дениской происходит в общем типичная история. Ребенок может быть способен на очень тонкие и глубокие переживания, но скрывает свое «истинное лицо». «Эх, зачем она меня перебила! Ведь стихи были еще здесь, во мне, а она остановила меня на полном ходу. Я еще не опомнился! Поэтому я притворился, что не понял вопроса, и сказал:

– Что? Кто? Я?

– Да, ты. Ну-ка, что ты понял?

– Все, – сказал я. – Я понял все. Луна. Церковь. Тополя. Все спят.

– Ну…– недовольно протянула Елизавета Николаевна, – это ты немножко поверхностно понял… Надо глубже понимать. Не маленький. Ведь это Пушкин…»

На самом деле Дениска не поверхностно, а глубоко прочувствовал эти стихи. А прочувствовал – значит, понял. Правда, по-своему: не всё, а то, что было близко именно ему. То, что говорит Елизавета Николаевна, позволяет предположить, что она-то и владеет по-настоящему глубоким пониманием. А именно: «Пойми же ты, что в словах “Тиха украинская ночь” удивительно тонко подмечено, что Украина находится в стороне от центра перемещения континентальных масс воздуха. Вот что тебе нужно понимать и знать, Кораблев!»

Что касается слов «Прозрачно небо», то «в этих двух словах скрыто огромное содержание. В этих двух, как бы ничего не значащих словах Пушкин рассказал нам, что количество выпадающих осадков в этом районе весьма незначительно, благодаря чему мы и можем наблюдать безоблачное небо. Теперь ты понимаешь, какова сила пушкинского таланта? Давай дальше.

Но мне уже почему-то не хотелось читать. Как-то все сразу надоело»

С этим состоянием усталости Дениски, нежелания комментировать текст гармонирует содержание следующей строки Пушкина: «Ты ведь сам только сейчас говорил: “Своей дремоты превозмочь не хочет воздух…” Так почему же он не хочет?

– Не хочет, и все, – сказал я с сердцем. – Просыпаться не хочет! Хочет дремать, и все дела!

– Ну нет, – рассердилась Елизавета Николаевна и поводила перед моим носом указательным пальцем из стороны в сторону. Получалось, как будто она хочет сказать: “Эти номера у вашего воздуха не пройдут”. – Ну нет, – повторила она. – Здесь дело в том, что Пушкин намекает на тот факт, что на Украине находится небольшой циклонический центр с давлением около семисот сорока миллиметров. А как известно, воздух в циклоне движется от краев к середине. И именно это явление и вдохновило поэта на бессмертные строки: “Чуть трепещут, м-м-м… м-м-м, каких-то тополей листы!” Понял, Кораблев? Усвоил! Садись!»

В этом фрагменте устанавливается связь между Дениской и украинским воздухом (что совершенно естественно: Дениска только что, читая Пушкина, слился с украинской природой, почти растворился в этом воздухе). Воздух «своей дремоты превозмочь не хочет», «просыпаться не хочет, хочет дремать, и все дела», но ведь Дениска этими словами выражает и свое состояние. И учительница, как бы говоря: «Эти номера у вашего воздуха не пройдут», фактически имеет в виду: у тебя не пройдут.

Дениска теряет вдохновение, лирический настрой – и учительница тоже окончательно порывает с лирикой. Она произносит: «И именно это явление и вдохновило поэта на бессмертные строки: “Чуть трепещут, м-м-м… м-м-м, каких-то тополей листы!”», т.е. забывает самое выразительное, поэтичное слово – «сребристых». В самом деле: оно не нужно в том аспекте, в котором Елизавета Николаевна трактует текст. Что это тополя (часть украинской флоры) – важно, что листы чуть трепещут – важно, а что они сребристые – нет. Учительница не выдерживает взятой на себя роли, и урок литературы окончательно превращается в урок географии.

На перемене Дениска «выдает “научное лицо”» и пародирует Елизавету Николаевну, глумливо разбирая Мишкино любимое стихотворение из Лермонтова, т.е. через демонстративную игру показывает, что всерьез так интерпретировать классику нельзя. Мишка смотрит на Дениску с испугом: всё ли у него в порядке с головой? А затем оба они хохочут как безумные, или как ненормальные. Учительница превратила в абсурд любимое стихотворение Дениски, теперь, в подражание ей, Дениска издевается над любимым стихотворением Мишки.

Неадекватно бурная смеховая разрядка – это гиперреакция на ступор, в который только что впал Дениска. Он был косноязычен по отношению к Пушкину – и теперь становится красноречивым по отношению к Лермонтову. Конечно, это специфическое красноречие – косноязычное: это не те слова, которые следует говорить о Лермонтове. И о Пушкине тоже.

А какие следует? Главная ошибка учительницы в том, что она поставила перед Дениской невыполнимую задачу. Она всё время настойчиво взывает к пониманию. Но что следовало понять в данном случае?

Дело в том, что проанализировать этот фрагмент из «Полтавы» не мог бы и профессиональный филолог. Данный фрагмент мало о чем говорит сам по себе. Он имеет смысл только в контексте. Эта безмятежность природы обманчива. «Тихая» украинская ночь – это фон, на котором происходят страшные события: «Палач вошел... О, ночь мучений!». Это ведь та самая ночь. И в этой же ночи, как тать, скрывает свои коварные замыслы Мазепа. И Пушкин это подчеркивает, вновь вспоминая те же слова:

Тиха украинская ночь.

Прозрачно небо. Звезды блещут.

Своей дремоты превозмочь

Не хочет воздух. Чуть трепещут

Сребристых тополей листы.

Но мрачны странные мечты

В душе Мазепы: звезды ночи,

Как обвинительные очи,

За ним насмешливо глядят.

И тополи, стеснившись в ряд,

Качая тихо головою,

Как судьи, шепчут меж собою.

И летней, теплой ночи тьма

Душна, как черная тюрьма.

Вот где открывается смысл этой пейзажной зарисовки. Вот когда заговорили и «звезда с звездою», и тополи, и вся природа, которая осуждает и отторгает Мазепу.

Учительница и Дениска оба оказались не на высоте, проявив, так сказать, методологически порочный подход к Пушкину. Они виноваты каждый по-своему. Она – потому что взяла для анализа фрагмент, вырванный из контекста. Он – потому что этот фрагмент воспринимает исключительно произвольно и только в соответствии с собственным опытом. Дениску даже не интересует, есть ли в поэме вообще что-то, кроме украинской ночи, – он, выражаясь словами того же Пушкина, оказался ленив и не любопытен, хотя и чувствителен.

Но учительница невольно преподает – не ученикам, а, скорее, читателям – очень важный урок. И он не в том, что Елизавета Николаевна недопустимо примитивизирует Пушкина, сводя поэзию к географии. Этот вывод лежит на поверхности, и он совершенно справедлив – как справедливы банальности. Но более глубокий урок состоит в том, что у Пушкина можно вычитать и это. Пушкин – «наше всё», – и поэтому каждый может найти в нем то, что близко лично ему. И Елизавета Николаевна по-своему права, когда она заявляет: «В этих двух, как бы ничего не значащих словах Пушкин рассказал нам, что количество выпадающих осадков в этом районе весьма незначительно, благодаря чему мы и можем наблюдать безоблачное небо. Теперь ты понимаешь, какова сила пушкинского таланта?». Драгунский пишет об этом с иронией, но здесь есть немалая доля истины. Под этими словами подписался бы и филолог. Сила пушкинского таланта в том числе и в реализме, в точности деталей, в верности картин природы. Причем передается это очень простыми средствами («как бы ничего не значащими словами»). Да, это и есть настоящее мастерство.

Рассказ В. Драгунского «Тиха украинская ночь…» строится на обыгрывании классического текста А.С. Пушкина – фрагмента из «Полтавы». Эта интертекстуальная параллель – не единственная. В этом произведении можно усмотреть и другие переклички, связанные с более глубоким его пониманием, если учесть, что у Драгунского стихи Пушкина не просто зачитываются на уроке литературы, но и подвергаются профанации.

Более чем вероятно, что моделью для этой ситуации мог стать эпизод из романа Ф. Сологуба «Мелкий бес», в котором агрессивный дурак, постепенно впадающий в паранойю, – преподаватель гимназии – превращает в абсурд не менее классический пушкинский текст из «Евгения Онегина», трактуя его в соответствии со своими маниями и фобиями. «На иных уроках Передонов потешал гимназистов нелепыми толкованиями. Читал раз Пушкинские стихи:

Встает заря во мгле холодной,

На нивах шум работ умолк,

С своей волчихою голодной

Выходит на дорогу волк.

– Постойте, – сказал Передонов, – это надо хорошенько понять. Тут аллегория скрывается. Волки попарно ходят: волк с волчихою голодной. Волк – сытый, а она – голодная. Жена всегда после мужа должна есть. Жена во всем должна подчиняться мужу»

Между текстами Сологуба и Драгунского – при очевидном сходстве– есть существенные расхождения. Во-первых, текст из «Онегина» вполне самодостаточен и легко поддается филологическому анализу, тогда как фрагмент из «Полтавы» исключает самостоятельную трактовку, его невозможно правильно понять вне контекста. Елизавета Николаевна, побуждая ученика к такому анализу, ставит перед ним и перед собой технически неразрешимую задачу: герои говорят не то, что нужно, потому что из-за первоначальной ошибки в принципе невозможно сказать «то». И, напротив, Передонов полностью в ответе за свои, так сказать, «интерпретации».

Во-вторых, оба педагога настоятельно подчеркивают необходимость правильно понимать Пушкина и сами претендуют на такую правильную трактовку, скрытую от учеников. Елизавета Николаевна упрощает и обедняет Пушкина, хотя уверена в том, что углубляет. Однако она в общем не вводит учеников в заблуждение – пушкинский текст содержит в себе и то, о чем она говорит, т.е. сведения об украинском климате. И, напротив, Передонов низводит пушкинский текст до мизогинии, которая терзает его самого и которой в первоисточнике, разумеется, нет и быть не может.

В-третьих, Елизавета Николаевна целиком сосредоточивается на географии – она по необходимости ведет урок по предмету, в котором не компетентна. Так что она и не претендует на филологический анализ. Передонов, наоборот, ведет урок по своей специальности и подчеркивает «профессиональный» подход к тексту, используя даже терминологию: «Тут аллегория скрывается».

Елизавета Николаевна, пусть в очень наивной форме, занимается просвещением. Она дает детям знания по географии, открывает им что-то новое и в Пушкине, в природе его реализма – было бы желание это увидеть (у Дениски его пока нет). В своем трогательном профессиональном фанатизме она очень симпатична. Она обогащает представление детей о Пушкине, хотя и в забавной форме (он еще и географию знал!), тогда как Передонов – примитивизирует.

Другая параллель возникает с «Театральным романом» М. Булгакова, с эпизодом, в котором Максудов попадает на обсуждение его романа и пьесы по этому роману старейшинами Независимого (т.е. Художественного) театра.

«– Ваш роман очень, очень хорош... (…) исполнен психологической глубины, необыкновенно верно очерчены персонажи... Э... Что же касается описания природы, то в них вы достигли, я бы сказал, почти тургеневской высоты! (…)

– Эти, – продолжал он, – описания южной природы... э... звездные ночи, украинские... потом шумящий Днепр... э... как выразился Гоголь... э... Чуден Днепр, как вы помните... а запахи акации... Все это сделано у вас мастерски... (…) В особенности... э... впечатляет это описание рощи... сребристых тополей листы... вы помните?

– У меня до сих пор в глазах эти картины ночи на Днепре, когда мы ездили в поездку! – сказала контральто дама в соболях.

– Ничего, кроме комплиментов... э... э... по адресу вашего романа сказать нельзя, но... вы меня простите... сцена имеет свои законы!

Тут мы встретились взорами. И в моем говоривший прочитал, я полагаю, злобу и изумление.

Дело в том, что в романе моем не было ни акаций, ни сребристых тополей, ни шумящего Днепра, ни... словом, ничего этого не было.

“Он не читал! Он не читал моего романа, – гудело у меня в голове, – а между тем позволяет себе говорить о нем? Он плетет что-то про украинские ночи... Зачем они меня сюда позвали?!”»

Трудно сказать, повлиял ли «Театральный роман», опубликованный в 1965 г., на Драгунского (а также мог ли он быть известен Драгунскому до публикации). Однако здесь есть впечатляющие совпадения. Старейшины и сам присутствующий здесь же руководитель театра Иван Васильевич (т.е. Станиславский) – создатель гениальной теории – (на которую намекает «оратор» Ипполит Павлович: «сцена имеет свои законы») по отношению к Максудову играют роль мудрых наставников, учителей. Ему читают лекцию, имеющую отношение к литературе, но подменяющую литературу другим предметом – в данном случае театром: ваш роман хорош, но он не может быть поставлен, потому что сцена имеет свои законы. У Драгунского литература подменяется географией.

Дежурные комплименты Ипполита Павловича вводят роман Максудова в усредненный стереотипный контекст русской классики, тем более неуместный, что Максудов создал современную пьесу и претендует на оригинальность (см. далее: «– Я новый, – кричал я, – я новый! Я неизбежный, я пришел!»). Контекст, который навязывают Максудову, – это контаминация Тургенева, Гоголя и Пушкина – который, кстати, не упоминается, отчего даже создается иллюзия, будто «сребристых тополей листы» – выражение Гоголя. Во всяком случае, «звездная ночь» с одинаковым успехом может относиться и к Гоголю, и к Пушкину. И в самом деле совершенно неважно, кому это принадлежит, что у кого есть и чего у кого нет, поскольку это не имеет значения и по отношению к роману самого Максудова, в котором нет ни украинской ночи, ни тополей. Максудов включается в общий ряд с писателями XIX в., он в представлении старейшин только воспроизводит стереотипы одного и того же канона, а его собственное авторское лицо значения не имеет (своего рода «смерть автора», задолго до ее провозглашения Р. Бартом).

Существенно также, что старейшины воспринимают произведение Максудова сквозь призму личных переживаний:

«– В особенности... э... впечатляет это описание рощи... сребристых тополей листы... вы помните?

– У меня до сих пор в глазах эти картины ночи на Днепре, когда мы ездили в поездку! – сказала контральто дама в соболях».

Собственно, роман Максудова – это лишь повод к пробуждению личных, интимных ассоциаций. Поэтому у Максудова просто не может не быть строк, буквально совпадающих с пушкинскими (а заодно с гоголевскими, тургеневскими, а еще толстовскими, гончаровскими, достоевскими…), даже если их там нет. Максудов не может не писать, как Пушкин, даже если он так не пишет.

И Передонов воспринимает Пушкина исключительно через свои фобии (в том числе перед женщинами). Поэтому у Пушкина непременно должны содержаться страхи, интимные для Передонова, даже если их там нет.

И по мнению учительницы географии, «Пушкин намекает на тот факт, что на Украине находится небольшой циклонический центр с давлением около семисот сорока миллиметров». Намекает! Как же он может не намекать на предмет, обожаемый Елизаветой Николаевной!

И Дениска запомнил из «Полтавы» именно то, что греет его собственную душу, но проигнорировал всё остальное (что в настоящей «Полтаве» украинская ночь не такая уж мирная и благостная). И он даже мысленно «переписывает» пушкинский текст прозой: у него тополя «серебряные», а не «сребристые» (это другой оттенок), белая церковка «плывет на кудрявом облачке» (у Пушкина Белая церковь – топоним), а звезды «стрекочут и насвистывают, как кузнечики», Дениска вписывает в Пушкинский текст щенка и даже дедушку, подобно тому как «старейшины» Независимого театра вписывают в текст Максудова украинскую ночь и сребристых тополей листы.

Конечно, всё это очень разные ситуации. Дениске и учительнице мы прощаем их слишком субъективный подход к Пушкину – главным образом потому, что в его основе лежит любовь: они комментируют свои любимые стихи. Кроме того, Елизавета Николаевна, конечно, любит и знает свой предмет, а также не лишена и пиетета к литературе. Мэтры Независимого театра демонстрируют снобизм и снисходительно-равнодушное отношение к русской классике, а заодно и к роману Максудова – ими руководит уязвленное самолюбие: в пьесе Максудова по роману для них не нашлось ролей. Пьеса им очень понравилась, и они безусловно любят свою профессию. Они очень обижены на автора. Капризные старики через классику – в том числе через Пушкина – устраивают расправу над Максудовым, но им тоже простятся многие грехи за преданность делу и литературный вкус (пьеса-то им очень понравилась). Это сближает их с Елизаветой Николаевной.

Зато Передонов однозначно омерзителен потому, что не любит ни детей, ни даже свой профессии, ни литературы, он одержим ненавистью ко всем и ко всему. Как известно, его враг – сама жизнь.

В этих трех текстах в разных вариантах реализуется один и тот же композиционный инвариант: учителя (иногда в расширенном смысле слова) манипулируют текстами Пушкина для усмирения и подавления бунта младших. Передонов, одержимый манией преследования, любое поведение гимназистов считает «охотою на себя». В булгаковском романе «старейшины» оскорблены непочтительностью Максудова: он что же, в шутку написал такую пьесу, где нет ролей для них? И, наконец, Елизавета Николаевна вызывает к доске Дениску, играющего на ее уроке в морской бой.

Во всех трех текстах Пушкин используется для укрощения своеволия младших во имя авторитета старших. Эта ситуация одновременно закономерна и парадоксальна. Пушкин – высший авторитет, но именно потому, что он – певец свободы. Чтобы превратить Пушкина в орудие подавления чужой воли, нужно проявить своеволие по отношению к нему самому – извратить его содержание или, как у Булгакова, извратить содержание чужого текста через Пушкина.

И в заключение хочется привести курьезный пример из К. Чуковского. В одной статье 30-х гг. он упоминает бездарного бюрократа, по фамилии Швер, написавшего предисловие к сборнику стихов, сочиненных детьми. Он, между прочим, «восхищается тем, что нынешние дети не пишут стихов ни о “Дедушке-Морозе”, ни о “беспредметном” любовании природой. Так что если бы в Сталинграде какой-нибудь пионер написал:

Тиха украинская ночь,

Прозрачно небо. Звезды блещут, –

досталось бы ему от этого Швера!» [1, 1990: 462]. Дениска, правда, не написал этих строк – он их прочел. Но, как мы помним, в своем комментарии он изложил их своими словами, – таким образом, «отредактировав» Пушкина, создав собственный текст на ту же тему. И ему досталось от учительницы именно за «беспредметное любование природой», которое Елизавета Николаевна попыталась сделать предметным – вложив в них содержание своего предмета. Но, конечно же, она от этого не уподобилась ни Шверу, ни Передонову: дело здесь в оттенках – в чувствах людей, в побуждениях, в отношении к Пушкину и к природе. Однако мотив нечувствительности к его поэзии сближает эти три текста, хотя проявляется очень различно.

Теперь попробуем подытожить сказанное, поскольку нам необходимо извлечь уроки из урока.

1) Драгунский дает нам дополнительный повод убедиться, что для детей нужно работать «так же, как для взрослых, только еще лучше». Этот хрестоматийнейший детский рассказ далеко не прост. Первое, чему он учит нас, – это неоднозначность, при достаточной ясности и определенности.

2) Основная идея текста очень понятна: Пушкина нельзя упрощать, мерить своей меркой. Выражаясь его же словами, его «нужно судить по законам, им самим над собой поставленным». Драгунский говорит об этом не назидательно, а весело, превращая такую ограниченную трактовку Пушкина в абсурд – но не мрачный и мизантропический, как в случае с Передоновым, а веселый.

3) С другой стороны, в этой ситуации все герои по-своему и правы (в Пушкине можно увидеть то, что видят лично они), и неправы (Пушкин не сводится к тому, что они видят). Пушкин всех объемлет, но он – больше их всех.

4) Второй важный урок состоит в том, что признание текста классическим и пиетет к нему вовсе не означает его понимания. Напротив, очень часто приводит к непониманию, вплоть до полного извращения. Эта тема особенно актуальна для Пушкина, которого постоянно превращают в монумент и в орудие подавления личности. Разброс вариантов здесь широк: Передонов это делает грубо и вульгарно, «старейшины» Независимого театра – с иезуитской утонченностью, а Елизавета Николаевна – простодушно и беззлобно. И, наконец, Швер, жертва педологии, сохраняя ритуальное почтение к Пушкину (потому что – узаконенный классик), не пощадил бы нового юного Пушкина. «Пушкиным – не бейте!» – сказала Цветаева. Драгунский эту тему излагает по-своему: без пафоса и с мягкой иронией.

Литература

1) Чуковский К.И. Сочинения: В 2-х т. – М., 1990. – Т. 1.