Филологические науки / Русский язык и литература

Шевченко А.Г.

Харьковский национальный педагогический университет имени Г.С. Сковороды, Украина

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ ЭДУАРДА БАГРИЦКОГО

Первый серьезный подход к разработке волновавшей Багрицкого темы датируется 1915 годом, когда появляется стихотворение «Конец Летучего Голландца». Собственно, образ, обозначенный в заглавии стихотворения, возникает лишь в последней строфе, но ее правильное восприятие возможно лишь после пяти, которые ей предшествуют. Они насыщены густым рядом образов, нацеленных на то, чтобы снизить, прозаизировать картину припортового города, района, прилегающего к пристани и его обитателей.

Все здесь не такое, каким хотелось бы это видеть: гитары надтреснутые, руки костлявые, «кашляет» охрипшая труба, бранятся два пьяных боцмана, «струится липкий чад», «весь в пятнах от вина передник толстой Марты», луна «мерцает утомленно», и бьет волна «о полусгнивший мол». Но там, где проза жизни хоть немного уступает место возвышенному, воспоминаниям о героическом прошлом – глуше пьяниц крик, реже дым табачного угара,

Безумный старый бриг Летучего Корсара

Раскрашенными флагами поник [1; 228].

Спустя восемь лет Багрицкий вернулся к теме, волновавшей его с юности, чтобы дать ее более масштабное и разностороннее воплощение.

Уже из заглавия поэмы «Сказание о море, матросах и Летучем Голландце» ясно, что она посвящена не только Летучему Голландцу, но также морю и матросам. Состоит она из четырех песен: «Песня о море и небе», «Песня о матросах», «Песня о капитане» и «Песня о розе и судне».

Первая песня – «О море и небе». Это название отвечает лишь первой половине стихотворения. И это не те или, по меньшей мере, не такие море и небо, какие молодой Багрицкий мог видеть в своей родной Одессе. Вся система сравнений, составленная поэтом, как бы оживляет изнутри неодушевленные предметы: берега «поросли шерстью», одна скала «вытянула лапу», другая «присела крабом», третья «плавник воздела каменистый».

Вторая половина песни вообще не о море и не о небе, а изображает картину пира, насыщенную деталями, воспринятыми из средневековых легенд: «В медные начищенные блюда / Вывалены туши вепрей» «Жаркой медью полыхают шлемы», «Громыхая ржавыми щитами» [1; 283].

То же неполное соответствие названия содержанию и в следующей «Песне о матросах». Автор разделил его интервалом на две почти равные части: в первой 35 стихов, во второй – 29. Матросам посвящена вторая часть, в первой они лишь появляются в последних строках, выбегая «по сходням с корабля на берег». В первой же изображены рыбы, рыбная ловля, рыбачьи лодки, и внимание к ним поэта настолько глубоко, что даже день и ночь уподоблены рыбам:

День идет серебряной трескою,

Ночь дельфином черным проплывает… [1; 284].

Но с появлением матросов все, что связано с рыбами и рыбной ловлей, уходит, а внимание сосредоточено на них, сначала на колоритном, живописном, образно многообразном описании их внешности:

Тот – как уголь, а глаза пылают

Белизной стеклянною, тот глиной

Будто вымазан и весь в косматой

Бороде, а тот окрашен охрой,

И глаза, расставленные косо,

Скользкими жуками копошатся… [1; 284].

Затем – их времяпрепровождение на берегу: встреча с женой, драки в трактирах, где взлетают «синеглазые ножи» и застревают в потолочных балках пули, поет, голосит, целуется и ругается «матросская хмельная сила». А в самом конце – «спокойный голос капитана» – переброс к третьей песне, к «Песне о капитане». Но и здесь поэт остается верен избранной манере: вся первая и бόльшая (19 стихов) часть текста – о стариках окрестных, много повидавших на своем веку и собравшихся в трактире, «чтоб о судне толковать чудесном». Это «чудесное судно», которое в дальнейшем будет еще названо «судно дивное», «таинственное судно», – первое, скрытое, выраженное в сущности лишь намеком, упоминание о Летучем Голландце. И завершается третья песня портретом капитана судна, не того, реального судна, с которого сбегали матросы, – кто увидеться с женой, кто побуянить в трактире, а именно таинственного судна:

Рыжекудрый и огромный в драном

Он предстал плаще, широколобой

И кудлатой головой вращая,

Рыжий пух, как ржавчина, пробился

На щеках опухших… [1; 286].

И наконец, четвертая, самая обширная и, следует думать, главная часть поэмы – «Песня о розе и судне». Старики, собравшиеся в трактире, встречают капитана недружелюбно и дважды призывают его: «Уходи!». Перед тобой, дескать, «чужие океаны», «пламенный зияет океан», а к нам ты попал по ошибке: южный ветер или заиндевелый пламень звезд «иль буйство рулевого / Паруса твои примчало в бухту…».

Капитана такой прием не смущает: «мореходная покойна мудрость». Откинув плащ и протянув руку, он кладет на стол розу. И тут происходит необыкновенное:

Роза жаркая затрепыхалась…

И в чаду и в запахе плавучем

Увидали старцы: закипает

В утлой комнате чужое море,

Где крутыми стружками клубится

Пена. И медлительно и важно

Вверх плывут ленивые созвездья

Над соленой тишиной морскою

Чередой располагаясь дивной,

И в чаду и в запахе плавучем

Развернулся город незнакомый [1; 286-287].

И одна за другой нанизываются вольные ассоциации – составные создаваемого воображением поэта фантастического мира: город уподоблен птице, которая, распустив хвост и разбросав крылья, прильнула к влаге, чтоб напиться.

Поэма Багрицкого оставляет открытыми немало вопросов, на которые мы, может быть, никогда не получим ответа. Но к счастью, мы располагаем ценным свидетельством, содействующим правильному пониманию этой вещи.

Близко знавший его Ю. Олеша писал: «...Багрицкий рассказывал мне об одном своем замысле. "Представь себе… Летучий Голландец… он входит в харчевню. Деревянный стол. Девушка. Он кладет на стол розу. И вдруг все видят: начинается превращение розы… Сквозь нее проступают очертания города… Люди видят город…"

Я не помню, что рассказывал он дальше. Когда мы хоронили Багрицкого, я вспомнил эту импровизацию замечательного романтика. Ведь это же и есть сущность искусства – эти превращения!

Ведь это же и есть сила искусства – превратить материал своей жизни в вѝдение, доступное всем и всех волнующее…» [2; 35].

Вряд ли мы ошибемся, предположив, что замысел, которым поделился с Олешей Багрицкий, реализован в «Сказании о море, матросах и Летучем Голландце». Здесь, правда, нет «девушки», но налицо «харчевня», в которую он входит, положенная на стол роза, превращения розы и проступающие очертания города.

А главное – превращения, в которых Олеша, и сам бывший любителем и мастером «превращений» усматривает сущность искусства, – превращение материала жизни в вѝдение, доступное всем и всех волнующее.

Литература:

1. Багрицкий Э.Г. Стихотворения и поэмы. Л.: Сов писатель, 1964.

2. Эдуард Багрицкий. Воспоминания современников. М.: Сов. писатель, 1973.