В.В. Никулин.

Доктор исторических наук, профессор Тамбовского государственного технического университета

СОСТАВ КОНТРЕВОЛЮЦИОННОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ В УГОЛОВНОМ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВЕ СОВЕТСКОЙ РОССИИ. (1920-е годы).

Понятие контрреволюционного преступления, родившееся во времена французской революции, было воспринято советским законодательством сразу же после прихода большевиков к власти. СНК в своем обращении «К населению» призывало трудящихся арестовывать и предавать революционному суду народа всякого, кто посмеет вредить народному делу в любой форме.[1] Обращение не только упоминает о контрреволюционных преступлениях в общей форме, но и по существу содержит перечень преступлений, отнесенных к контрреволюционным. Юридическое возникновение контрреволюционного преступления в первый период советской власти являлось, как правило, результатом реакции на возникающие проблемы. Так, например, возникло понятие контрреволюционного преступления в форме саботажа, когда власть столкнулась с массовым невыполнением властных распоряжений в виде саботажа чиновничества. Декрет о суде № 1 от 22 ноября 1917 упоминает о контрреволюционных преступлениях в общей форме, указывая на необходимость борьбы с контрреволюционными преступлениями в целях ограждения революции от контрреволюционных сил. Вместе с тем, декрет перечисляет и те виды преступлений, которые приравнивались к контрреволюционным: мародерство и хищничество»; саботаж и прочие злоупотреблениями торговцев, промышленников, чиновников и прочих лиц».[2] По мере расширения форм сопротивления власти список контрреволюционных преступлений расширялся. В декрете о красном терроре от 5 сентября 1918г., в инструкции НКЮ от 19 декабря 1917г. «О революционном трибунале» и циркуляре Кассационного отдела ВЦИК от 6 октября 1918г. последующих постановлениях формируется понятие мятежа и восстания.[3] К контрреволюционным восстаниям и мятежам контрреволюционные выступления, подготовка и участие в организациях, ставящих своей целью свержение советской власти. Для состава преступления достаточно было наличия одной лишь организационной деятельности, направленной к совершению указанных контрреволюционных преступлений. Для квалификации преступления не имело значения повод, по которому возникло контрреволюционное выступление.

Таким образом, в первый период советской власти(1917- начало 1918гг.) вопрос о борьбе с контрреволюционными преступлениями уже довольно подробно регламентировался советским законодательством. Был создан и механизм борьбы с контрреволюцией в лице Революционных трибуналов и ВЧК. Именно на эти специфические институты возлагалась задача защиты завоеваний революции и борьба с контрреволюцией. В этой связке первенствующее место принадлежало ВЧК, а трибуналы должны были « оказывать содействие различными чрезвычайными средствами Чрезвычайной Комиссии».^[4]

С окончанием гражданской войны все предшествующие многочисленные правовые акты в сфере уголовного права были обобщены в УК РСФСР, принятом ВЦИК 24 мая 1922 г. В УК формулировалось общее понятие контрреволюционного преступления и давалась характеристика конкретных составов этих преступлений. Контрреволюционным признавалось «всякое действие, направленное на свержение завоеванной пролетарской революцией власти Рабоче-крестьянских Советов и существующего на основании Конституции РСФСР Рабоче-крестьянского Правительства, а также действия в направлении помощи той части международной буржуазии, которая не признает равноправия приходящей на смену капитализму коммунистической системы собственности и стремится к ее свержению путем интервенции или блокады, шпионажа, финансирования прессы и тому подобными средствами».[5] Перечень контрреволюционных преступлений насчитывал 16 статей(58 -73). Они охватывали практически весь возможный состав контрреволюционных преступлений, исходя из вероятных форм проявления антигосударственных деяний: начиная от организации в контрреволюционных целях вооруженных восстаний или вооруженных вторжений на советскую территорию (ст. 58) и до измышлений и распространения в контрреволюционных целях ложных слухов или непроверенных сведений (ст. 73). Ответственность по большинству преступлений была предельно жесткой, вплоть до высшей меры и конфискации всего имущества, с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения наказания до лишения свободы на срок не ниже пяти лет со строгой изоляцией и конфискацией всего имущества. Такой подход к мере наказания за преступления против советской власти был характерен и для остальных «политических» составов. Например, самовольное возвращение в пределы РСФСР в случае применения наказания в виде изгнания из пределов РСФСР (ст.71 УК) каралось безальтернативно смертной казнью. В УК РСФСР 1926г. определение контрреволюционного преступления расширилось(58.1- 58.18). В него теперь включалось и такое действие, которое, не будучи непосредственно направлено на достижение свержения или ослабления власти, тем не менее, содержало в себе покушение на « основные политические или хозяйственные завоевания пролетарской революции».[6] 58-я статья УК охватывала широкий спектр действий от пропаганды и агитации до организации террористических актов и вооруженных восстаний, и предназначались для преследования всякого, кто покушался на власть «рабоче-крестьянских советов» и «рабоче-крестьянского правительства». В УК была включена новая статья 58.14 – использование религиозных предрассудков масс с целью свержения Рабоче-крестьянской власти или для возбуждения к сопротивлению ее законам и постановлениям. Она предусматривала в качестве наказания высшую меру- расстрел и конфискацию всего имущества, при наличии смягчающих обстоятельств лишение свободы на срок не ниже пяти лет с конфискацией всего имущества. Круг составов контрреволюционных преступлений, предусмотренных УК РСФСР 1926 года, сохранился вплоть до 1959 года.

25 февраля 1927г. ЦИК СССР утвердил «Положение о преступлениях государственных (контрреволюционных и особо для СССР опасных преступлениях против порядка управления)» для включения его в Уголовные кодексы союзных республик. «Положение» содержало развернутую характеристику этого вида преступлений применительно к федеративному устройству СССР. [7]

В течение 20-х годов подход к контрреволюционным преступлениям претерпевал определенные изменения, жесткость отношения к ним то уменьшалась, то усиливалась, что зависело от развития конкретной политико-экономической ситуации. До начала кампании в деревне в 1927г. наблюдается явное смягчение подхода судов к контрреволюционным преступлениям. Циркуляром от 19 октября 1926г. НКЮ был установлен особый порядок прохождения дел о контрреволюционных преступлениях, которые не могли быть рассмотренными на месте, впредь до получения особого указания от прокурора республики.^[8] Эта мера ограничивала возможности судов применение высшей меры наказания. В конце 20- х. годов, в связи с обострением обстановки в деревне, от судов стали требовать более жесткого подхода при рассмотрении контрреволюционных дел. Постановлением второй сессии ВЦИК X созыва (декабрь 1928г) изменилась редакция ст. ст.26 и 26-а УПК (подсудность дел) в сторону расширения подсудности окружных судов и нарсудов. Все дела о контрреволюционных преступлениях передавались в ведение окружных судов. В январе 1929г. кассационные функции в отношении этих дел передавались областным, краевым судам. При их рассмотрении необходимо было соблюдать в полном объеме требования директивного письма Верховного Суда о делах по статьям 58-8,58-10 УК.^[9] Директива требовала от судов при рассмотрении контрреволюционных дел использовать «мощное оружие подавления контрреволюционной агитации кулаков» статью 58-10 (террористические действия, убийства, поджоги); статью 58-8(вредительские действия, уничтожение, попытки уничтожить или повредить урожай, порча сельскохозяйственной техники). В апреле 1930г Верховный Суд квалифицировал эти преступления, как контрреволюционные с необходимостью применения к ним жестких судебных репрессий.^[10] Расширялся и круг «политически- враждебных лиц», к которым применялась высшая мера. Дополнение, внесенное в ст. 33 УК в 1928 году позволяло применять высшую меру теперь и к лицам, участвовавших в терактах, направленных против представителей власти или деятелей революционных рабоче-крестьянских организаций, даже если они и не принадлежали к контрреволюционной организации.^[11]

В « благоприятных» условиях конца 20-х годов ширилась практика квалификации как контрреволюционных действий, не имевших никакого отношения к контрреволюции, порождая вал неправосудных решений. В директивном письме УКК верховного Суда РСФСР по делам о терактах (март 1930г) в качестве основной ошибки судебных органов называлось осуждение значительного числа крестьян при отсутствии достаточных доказательств. С легкостью приваривали к высшей мере по делам, по которым было установлено лишь недовольство (без активных действий и тяжелых последствий).^[12] Судебная практика изобиловала неправильной квалификацией преступлений, что было связано порой с чрезмерным « усердием судей в классовой борьбе», а чаще давлением органов власти на суды принимать жесткие решения. Например, такая ситуация сложилась с обвинениями крестьян в преступлениях, предусмотренных статьей 58-8 УК (теракт) и по другим « контрреволюционным» статьям. Хотя по смыслу статьи 58-8 УК террористическим актом признавалось, прежде всего, насильственные действия против представителей советской власти или деятелей революционных рабоче-крестьянских организаций, суды к террору относили бытовые убийства на почве ревности, убийства по другим мотивам. При таком широком толковании и жесткости приговоры были несоизмеримо жестокими совершенному преступлению. В начале 1929г. 30,5% осужденных по этим делам в Центрально- Черноземной области (ЦЧО) приговаривались к расстрелу, 27% к лишению свободы на 10 лет, 19,4% - на сроки от 5 до 10 лет.^[13] В конце 1929г по ст. 58-8 УК уже 47,3% всех осужденных приговаривались к высшей мере, 47,2% к лишению свободы на срок от 5 до 10 лет. Для сравнения в эти же сроки за бандитизм к высшей мере приговаривались 18% осужденных.^[14] Но надо сказать, что в количественном отношении исполненных приговоров о высшей мере наказания было мало. Приговоры, как правило, заменялись длительными сроками лишения свободы. В 1929г. в ЦЧО только в отношении пяти человек приговоры были приведены в исполнение.^[15] В целом в 1921- 1929 годы за контрреволюционные преступлении были осуждены 208863 человека, в том числе приговорены к высшей мере наказания 23391 человек.(11,2 %).[16] Много было нарушений и по статье 58-6(участие в контрреволюционной организации), когда не выяснялась конкретная роль обвиняемого в составе организации, не детализировались его преступные действия, а осуждали за факт службы в белой армии. Статья 58-13(антисоветская пропаганда и агитация) часто применялась лишь за критические высказывания в адрес местных руководителей.^[17]

В период раскулачивания для обеспечения быстры проведения следствия и рассмотрения дел создавались чрезвычайные органы – « тройки». Их деятельность регламентировалась исключительно циркулярами ОГПУ. В их состав входили представители ОГПУ, комитетов ВКП (б), прокуратуры. « Тройкам» были подсудны все дела о контрреволюционных преступлениях с предоставлением права окончательного вынесения решений по всем делам вплоть до применения высшей меры наказания. «Тройки» действовали предельно жестко. В 1931 г. ими было осуждено по ст. 58-2, 58-5, 58-8 только в ЦЧО 56458 человек, из них 29751 человек – кулаки, остальные более 25 тысяч середняки и бедняки.^[18]

Таким образом, основные тенденции развития законодательства о контрреволюционных преступлениях, развивались в следующем направлении. На первом этапе после революции временные законы отражали стремление всеми средствами подавить политических противников. В мирный период борьба с контрреволюцией приобрела системный характер, что нашло отражение в Уголовных кодексах 1922г. и 1926г. На всем протяжении рассматриваемого периода правоприменительная практика в отношении контрреволюционных преступлений носила жесткий характер, смягчаясь лишь в отдельные периоды. Жесткость определялась не только силой сопротивления власти, но шаткостью положения большевиков. Концепция и правоприменительная практика в отношении контрреволюционных дел в полной мере отвечала советской концепции права, согласно которой право неотделимо от политики.