Филологические науки/8. Родной язык и литература

К.ф.н. Сизых О.В.

Северо-Восточный федеральный университет, Россия

семантика пространства коммунальной квартиры в рассказах Т.Н. Толстой

В современном литературоведении ряд исследований посвящен поэтике дома. С.Н. Капустина включает стержневую для русской культуры тему дома и семьи в фундамент творчества Е.И. Замятина и связывает ее с художественно-философским видением писателя, в основе которого – идеи «скифства» [2, 5]. Автор работы говорит о концепте «русский дом и семья», семантическим ядром которой становится нуклеарная семья, выдвигающая на первый план отношения между супругами как представителями одного поколения. В исследовании А.И. Разуваловой [6, 234] образ дома осмыслен с позиции социально-исторической ситуации 1920-х годов. Обращаясь к смысловому полю дома, ученый прослеживает его сюжетообразующую роль через мифопоэтику. Н.С. Пояркова [5] подчеркивает значимость символических и функциональных значений моделей дома для выявления модели идеального мироустройства М.А. Булгакова, указывая на основополагающие архетипы человеческой культуры.

К проблеме дома, вобравшей в себя духовное, нравственное и философское измерение, обращались и продолжают обращаться российские писатели: Ю.В. Буйда, Л.Е. Улицкая, В.Г. Сорокин, А.В. Иличевский, Л.С. Петрушевская и др. В постмодернистской прозе Т.Н. Толстой, заявившей о себе в 1980-е годы как о «новом литературном явлении» [1, 58], нашла воплощение идея сакрализации домашнего пространства. Многочисленные отсылки автора к культурным архетипам, в частности, архетипу дома отражают понимание настоящего через восприятие прошлого. Ирония как повествовательная стратегия устанавливает связь между явлением и мыслительным процессом автора произведения с «целью осмысления мира и культуры человека» [9, 14]. Выявив и истолковав функции иронии, возможно понять идею произведения Т.Н. Толстой с минимальным искажением в ходе читательской интерпретации. Ироническая стратегия повествования Т.Н. Толстой представлена через художественную игру с читателем. Интеллектуальный код задан архетипом, который необходимо расшифровать. Ироничный философский взгляд Т.Н. Толстой на городское существование становится авторской дешифровкой культовых пространственных реалий: урбанистических и камерных, связанных с домом. Постмодернистская проза Т.Н. Толстой актуализирует семантику феномена «дом» посредством конструирующей функции иронии, моделирующей новый смысл архетипа, художественной интерпретацией которого выступает коммунальная квартира.

Практически в каждом произведении Т.Н. Толстой внутренний топос человека представлен через пространство дома. В сборнике «Не кысь» дом организован по принципу антиидеального хронотопа, олицетворением которого в большинстве случаев выступает коммунальная квартира. «Квартирный вопрос» отражает социальный рудимент – несообразности советского быта, подвергаемые сатире еще в 1920-30-е годы, в то время, когда образ общепролетарского дома у А.П. Платонова, по мнению Э. Маркштейн, воплощал идею «коммунальности жизни» [3, 284]. Коммунальная квартира с ее бытовым антуражем в рассказах Т.Н. Толстой предстает инвариантом архетипической структуры дома.

Территория городской коммунальной квартиры связана с семантикой архетипа дома, символом которого у Т.Н. Толстой является кухня. Поварское пространство как базисный компонент домашнего периметра выявляет деструктивные процессы, происходящие в душе человека, оказавшегося в мире, который раздирают противоречия. Алексей Петрович, герой рассказа «Ночь» воспринимает кухню как территорию страшной сказки, где «старухи ворчат у горячих плит, варят яд в ковшиках, подкладывают корни страшных трав» [8, 194]. Выступая в роли ангела-хранителя и проводника жизни, «мамочка» проявляет заботу о взрослом сыне: «…вошла с кипящей кастрюлькой. Заглянул. Там розовые пипочки сосисок. Обрадовался. Мамочка накладывает, двигает, вытирает» [8, 194-195]. Болезненное состояние персонажа – гротескное раскрытие нравственного конфликта, ставшего жизненной константой современного человечества. Мать-поводырь, оказывающая помощь умственно «незрячему» сыну, оберегает его от инфернального мира с темным началом, которое запечатлено в названии рассказа («Ночь»). Погружение разума человека в перманентный сон – слабоумие персонажа, символ перехода из культурной эпохи в другое измерение, в котором присутствует женщина-«колдунья-обольстительница»: «Угловатая дверь с матовыми стеклами распахнута; на пороге стоит наглая Морская Девушка, ухмыляется, подмигивает Алексею Петровичу; вся набекрень; пыхает Табаком, высунула Ногу, расставила сети: не хочешь ли попасться, а?» [8, 194]. Авторский акцент на ухмылку и ноги соседки по коммунальной квартире выполняет аллюзийную функцию, напоминая о стихотворении Ф. Сологуба «Недотыкомка серая»:

Недотыкомка серая

все вокруг меня вьется да вертится, –

То не Лихо ль со мною очертится

Во единый погибельный круг?

Недотыкомка серая

Истомила коварной улыбкою,

Истомила присядкою зыбкою, –

Помоги мне, таинственный друг!

Ннедотыкомку серую

Отгони ты волшебными чарами,

Или наотмашь, что ли, ударами,

Или словом заветным каким.

Недотыкомку серую

Хоть со мной умертви ты, ехидную,

Чтоб она хоть в тоску панихидную

Не ругалась над прахом моим. 1899 [7, 212]

Образ Морской Девушки напоминает о Недотыкомке – символе безумия Передонова из романа Ф. Сологуба «Мелкий бес». , отсылающего к взглядам Д.С. Мережковского о воплощении хаотического начала бытия [4]. Облик злого разрушительного и болезненного начала в мире Т.Н. Толстая создает, опираясь на классическое наследие, которое для автора становится объектом культуры. Помещая сказочную нежить в коммунальную плоскость, Т.Н. Толстая формирует смысловую цепь: слабоумный персонаж – его мать – Морская Девушка – ночь. Смысловая общность данных слов и словосочетаний обнаруживается в их метафорическом значении, которое формируется на базе литературной и архетипической преемственности (женские образы).

Доминанта пространственной категории «кухня» отражает переживание индивидом разного рода состояний: «У кофе есть Запах. Попьешь – и он переходит на тебя. Почему нельзя вытянуть губы трубочкой, глаза скосить в рот и нюхать самого себя?» [8, 195], «Он будет клеить коробочки… Алексей Петрович очень любит эти коробочки, жалко с ними расставаться... А потом чужие люди уносят их из аптеки, едят из них белые шарики, а коробочки рвут и выбрасывают! Бросают прямо в урну, да что там – у них в квартире, на кухне, в мусорном ведре он видел растерзанную, изгаженную коробочку с окурком внутри! Страшный гнев переполняет тогда Алексея Петровича» [8, 195]. Установка на нездоровую жизнь в контексте архетипа дома и архетипа матери соответствует тематике и проблематике рассказа, в котором автор реализует идею вырождения человечества. Душевное оскудение общества, потеря им человеческих качеств, становится постоянной характеристикой бытия.

Герои рассказов «Окошко», «Милая Шура», «Факир», «Лимпопо» принимают жизненно важные решения и ведут разговоры на политические, социальные и философские темы именно на кухне. В рассказах «Охота на мамонта», «Круг», «Огонь и пыль» нелепые коммунальные квартиры с кухнями неправильной формы определяют неблагополучие мироустройства, подчеркивая парадоксальную ситуацию бездомности при наличии жилья. В прозе Т.Н. Толстой пространство дома теряет семантику бытового благополучия, приобретая бытийную составляющую. Речь идет об особом пространстве, которое автор сакрализует особо, отрицая существующее пространство квартиры. Человек сосредотачивает личную жизнь на частной территории, которой архаически свойственны знаки, аккумулирующие в себе ощущение человеком собственного идеального пространства и его границ. Сакрализация жилого пространства Т.Н. Толстой включает следующие принципы (основополагающие правила): 1) освоение собственных владений, т.е. изучить предназначение всей площади. На деле: «…а все-таки приятно было помечтать о том времени, когда она станет хозяйкой целой квартиры, не коммунальной, собственной, сделает большой ремонт» [8, 165]; 2) почитание домашнего очага, т.е. знать культ пенатов – добрых домашних богов, дарующих благосостояние дому и охраняющих его. В данном случае речь идет не о религиозности. Имеется в виду идея покровительства, связанная с культурной памятью. У человека должна быть святыня – что-то любовно хранимое и чтимое, связанное с домом. На деле: «А дома – унылые зеленые обои, граненый стаканчик абажура в прихожей, тусклая теснота… и прикнопленная к стене цветная обложка из женского журнала – для украшения. Румяные противные супруги на лыжах. Она скалится, он греет ей руки… Сорвать бы проклятую…» [8, 45]; 3) кухня – заветное место в доме, связанное с мотивом спасительного убежища. На деле: на кухне «болезненная, безжизненная чистота» [8, 27], «малиновые надтреснутые чашки», «темный гроб буфета» [8, 28]. Текстуальные примеры отражают тотальное расщепление когда-то сакрального пространства и вскрывают внутренний конфликт человека (между образом жизни и мечтой о ней), желающего обрести дом – душевную опору. Образ дома наполняется охранной символикой.

Т.Н. Толстая задумывается о телесном и духовном бытии человека: «Кто не бежал, прижав уши, по такой страшной бронхитной погоде, кто не промокал до позвоночника, кто не пугался парадных и подворотен, тот не оценит животное, кухонное, батарейное тепло человеческого жилища» [8, 229]. Чувство родного дома непременно связывается с домашним очагом, восходящим к известному архетипу, который воскрешает автор, описывая бесприютную петербургскую или московскую действительность. Желание Т.Н. Толстой «непременно купить себе квартиру в Питере» разрастается до мечты о «гнезде из пуха» с «домашней дрянью, чашками и занавесками, горшками с белыми флоксами» [8, 229], обнажая подсознательную привязанность человека к дому. Грубая лексика подчеркивает неспособность восстановить утраченный хрупкий мир с прежним, существовавшим когда-то, укладом бытия.

Мотив гибели дома представлен в рассказе «Река Оккервиль» и структурно мотивирует поиск персонажем Симеоновым исполнительницу старинных романсов с серебряным голосом: «О, блаженное одиночество! Одиночество есть со сковородки, выуживает холодную котлету из помутневшей литровой банки, заваривает чай в кружке – ну и что? Покой и воля!» [8, 246]. Ситуация душевной бесприютности сообщает о нравственной коллизии рассказа, которая предстает в мировоззренческом аспекте. У героя внутренняя депрессия, порожденная конфликтом его идеала и действительности. Мировоззренческий кризис спроецирован на жизнь Симеонова, как это часто бывает у Т.Н. Толстой. Бытовая неустроенность персонажа сопрягается с мотивом поиска мнимого выхода из ситуации душевного одиночества.

Длинный коммунальный коридор, «пролегший» через жилье героини рассказа «Вышел месяц из тумана» предвещает несчастный исход. Учительница географии Наташа тщетно пытается создать семью, с которой к ней придет чувство домашнего порядка: «глядела в маленькие потертые карты и хотела быть похожей на даму бубен» [8, 287]. Принцип организации художественного пространства в рассказе – разграничение реального и придуманного, ложного мира, связанного с напряженным поиском героиней «сердечного дома»: «Входная дверь – как у дачной уборной, и за ней – круто вверх – темный тамбур, хомуты висят, корыта… «Коновалов-то? Наверхь, наверхь, стукните там...» [8, 292]. «Гул идущей жизни» как лейтмотив рассказа отрицает личную и семейную сферы бытия человека. Ситуация небытия для героини находит символическое выражение в топосе коммунальной квартиры с ее «полутьмой», тазами, «пыльными эоловыми арфами велосипедов», «черными черепами электрических счетчиков» [8, 286-287].

Образ коммунальной квартиры с центром в кухне как закулисной стороне человеческого существования расширяется до бездушного городского пространства, вводя в текст мотив одиночества. Потенциально кухня – это событийное пространство, способное возродить семейную преемственность, восстановить утраченные связи между поколениями.

Семантические трансформации пространства дома, представленного коммунальной квартирой, раскрывают бытийный кризис. Автор позиционирует 1980-1990-е годы как совершенно определенный период развития России. Философски осмысливается упадок русской культуры, гибель дома и обреченность человека.

Литература:

1. Золотоносов М.Н. Мечты и фантомы // Литературное обозрение. 1987. № 4. С. 58-61.

2. Капустина С.Н. Русский дом и семья в творческой эволюции Е.И. Замятина: пути художественных решений. Тамбов: ТГУ, 2002. 199 с.

3. Маркштейн Э. Дом и котлован, или Мнимая реализация утопии // Андрей Платонов. Мир творчества.: сб. статей. М.: Современный писатель, 1994. С. 284-302.

4. Мережковский Д.С. Воскресшие боги. М.: Панорама, 1993. 571 с.

5. Пояркова Н.С. Дом и мир в прозе М.А. Булгакова. Москва: МГУ, 2005. 210 с.

6. Разувалова А.И. Образ дома в русской прозе 1920-х гг. Красноярск: КГУ, 2004. 240 с.

7. Сологуб Ф. Недотыкомка серая // Собр. соч. в 8 т. Т. 1. СПб.: Навьи Чары, 2002. 464 с.

8. Толстая Т.Н. Не кысь. – М.: Эксмо, 2007. – 608 с.

9. Фархитдинова О.М. Ирония: проблема определения и роль в философском познании. Екатеринбург: УГУ, 2003. – 168 с.