Мелякова Ю. В.

кандидат философских наук, доцент Национального юридического университета имени Ярослава Мудрого, Украина

ВОЗМОЖНОСТИ ДЕКОНСТРУКЦИИ ПРАВА

Дискурс о применении метода деконструкции в юридической области открывает новые возможности понимания множественных смыслов и форм бытия права. В данном случае философия права рассматривает правовую реальность в качестве многослойного полионтичного пространства, случайная и изменчивая сущность которого проявляется лишь в динамизме его деконструкции.

Целью исследования является теоретическое сопоставление символических полей права и живописи для их структурного анализа и выявления смыслов посредством применения постструктуралистских приёмов. Для этого в качестве исходного принципа и образца взята филигранная тактика деконструкции М. Фуко рисунков бельгийского сюрреалиста Р. Магритта “Это не трубка”, поскольку, по словам самого М. Фуко, в ХХ веке философия обычно догоняет искусство [1]. Интертекстуальная практика интерпретации права весьма актуальна в условиях современной парадигмы интерсубъективизма, когда право заменило свою субстанциальность – симулятивностью.

Картина Р. Магритта содержит следующий сюжет. Старательно нарисованная трубка, под ней замечание: “это не трубка”; всё это помещено внутрь рамы, сама эта рама стоит на мольберте, мольберт, в свою очередь, – на отчётливо видимых половицах; над всем этим – трубка, абсолютно схожая с нарисованной на картине, но гораздо больших размеров. Сбивает с толку неизбежность соотнесения текста с рисунком и невозможность определить аспект, позволяющий сказать, что утверждение является либо верным, либо ложным, либо противоречивым. “Я не могу избавиться от мысли, – пишет М. Фуко, – что всё дело в некоей операции, которую простота результата сделала невидимой, однако именно она может объяснить вызванное этим результатом замешательство”. Эта операция – каллиграмма, тайно выстроенная Р. Магриттом, а затем со всей осторожностью демонтированная им же, созданная, а затем разрушенная. То, что мы видим – констатация её провала, её жалкие останки [1]. Р. Магритт перераспределил в пространстве текст и изображение каллиграммы. Каждый из них вновь занимает своё место.

Фактически речь идёт о тройственных отношениях: реальность – изображение – текст. В онтологии права им соответствуют такие формы, как деяние – норма – правовое решение. Реальность аналогична осуществившемуся правовому деянию; изображение – норме права, демонстрирующей стандартную правовую ситуацию; а текст на картине – тексту компетентного правового решения, являющемуся результатом правоприменения.

Настоящая каллиграмма, по мнению М. Фуко, заставляет скользить и взаимоналагаться, то, что она показывает и то, что она говорит. Нужно, чтобы сам текст ничего не говорил разглядывающему его субъекту, являющемуся зрителем, а не читателем. Как только он и вправду начинает читать, форма вокруг узнанного слова, понятной фразы рассыпается вместе с остальными графическими элементами. Интерпретатор каллиграммы должен пытаться одновременно удерживать в сознании три смысловых измерения (реальность-изображение-текст), уравновесив их в своей значимости и содержательности. Успех понимания гарантирован открытым полилогом этих смысловых горизонтов в пространстве так называемого каллиграмматического интертекста. Смысл данного многослойного текста возникает в деконструктивной динамике его интерпретации и вырисовывает предельно полный, живой образ предмета, о котором идёт речь.

Таким образом, пульсацию правовой реальности представляется возможным ощутить лишь в процессе продвижения от деяния к его юридическому наименованию. Сам путь “от – к” есть схватывание и освоение права в его динамике. Именно деконструкция как воображаемое расчленение и переструктурирование картины мира, делает возможным проведение параллелей и нахождение общих принципиальных моментов в информативности каллиграммы и правового поля. М. Фуко убеждён, что успех понимания каллиграммы наступает в момент вовлечённости в игру формы и слова, маскировки и утверждения, бессмыслицы и смыслов. Если настоящая каллиграмма либо показывает, либо пишет своё содержание и никогда не делает это одновременно, при этом вещь в ней схватывается не в слове и не в образе, но в какой-то момент перехода от одного к другому, то рисунок Р. Магритта “Это не трубка” являет собой деконструированную каллиграмму. При этом, не смотря на видимую тавтологию или противоречие на картине, она как раз представляет собой успешную попытку провокации смысла через деконструкцию двойной ловушки предварительной каллиграммы. Смысл игры, в которую вовлекает картина Р. Магритта, как раз в том, что текст даёт изображению имя путём отрицания его. Именно видимые грани противоречия смыслов увиденного и услышанного вовлекают зрителя в становление вещи [1].

Соотнесём в поисках философско-правового смысла юридический текст и деяние. Правовой приговор, звучащий: “Это преступление” указывает на очевидный и безусловный смысл конкретного противоправного деяния. Этот смысл замкнулся в своей исходной точке абсолютного совпадения всех признаков ситуации – с одной стороны, и положений закона – с другой стороны. Такое совпадение является иллюстрацией формального права, поверхностной, статичной, позитивной его формой, не чувствительной ко времени и ситуации – формой, давлеющей над сущностью. Используя бодрияровскую лексику, можно назвать это “прецессией симулякров” – когда “карта порождает территорию”, другими словами, когда текст закона порождает правовую ситуацию. Это модели без первопричины и без реальности – симулякры второго порядка.

В свою очередь, правовое решение, звучащее: “Это не преступление” однозначно отрицает преступный смысл конкретного деяния, вследствие несовпадения его признаков с положениями законодательства. Однако это же самое отрицание указывает на топологическую близость данного правового деяния и преступления, их родовую общность, в пределах которой они занимают полярные позиции. Это говорит о том, что диапазон околопреступных деяний весьма широк, и потому однозначная и окончательная их оценка как откровенно преступных либо не-преступных является очень зыбкой и относительной. Исходя из позитивистско-правового принципа “разрешено всё, что не запрещено”, квалифицированию юристом того или иного деяния как преступного предшествует тщательный анализ этого деяния на предмет установления сходства, подобия и различия с прописанными в законе признаками преступления. Матрица закона, накладываемая на юридическую ситуацию, проговаривает эту ситуацию языком права, обращая в очередной симулякр нормативной копии. Так, правовой нарратив поглощает и замещает изначальное деяние новой семантической формой – нормативной интерпретацией. Деяние абсолютно уступает своё место тексту и больше не проглядывает сквозь него в своей подлинности.

Предположим, относительно определённого поступка вынесено компетентное заключение: “Это преступление”. Не существует никаких оснований доверять данному утверждению, кроме признания легитимности источника утверждения. Смысл “преступного-неприступного” деяния полностью задан институциональной матрицей правовой системы. Видимое же противоречие между интимным значением поступка и значением формально-юридическим по его поводу ещё больше отдаляет эти значения друг от друга, разверзая пропасть сомнения. Очевидность ущерба, нанесенного пострадавшему, далеко не всегда является достаточным основанием для признания действий обидчика преступными. Сама по себе нормативная база законодательства не может охватить однозначным толкованием абсолютно все нюансы социально-правовой практики. Любое право имеет свои пробелы. Однако, для того, чтобы обеспечить вживание нормы в уникальное событие субъекта, заставить закон интериоризироваться в интерсубъективной правовой реальности необходимо культивировать сомнения по поводу правовых смыслов и правовых заключений, безапелляционно утверждающих: “это преступление”, “это не преступление”.

Если сомнение есть первый шаг к познанию, то следующим за ним шагом становится предположение обратного смысла и попытка реставрации первичной сущности, которая будет говорить сама за себя – по типу восстановления М. Фуко деконструированной каллиграммы. Если допустить возможность самопроявления деяния и права в их синтезе (общей ориентации на справедливость), то в этом случае, по совету М. Фуко, они не должны быть автономны, разведены в пространстве и времени. Слово и образ должны сплетаться в целостной динамичной инсталляции, образуя видимую полноту бытия права. Образ правовой ситуации будет отсылать к слову, а слово – к образу. Именно движение нашего сознания в этой трансферной зоне между опытом жизни и законом есть гарантия однократного осознания правового значения конкретной “каллиграммы” правовой реальности. Не сама норма несёт правовой смысл ситуации, как и не сама ситуация изначально обладает правовым смыслом. Правовой смысл возникает подобно проблеску искры справедливости в сознании зрителя-интерпретатора, скользящего от события к норме, от нормы к событию. Зритель, погружённый в пространство этой “каллиграммы”, как в действо живого перформанса, сам оказывается бытийствующим правом на время интерпретации и осознания конкретного события. Исходя из множественности онтологических форм права, успех его деконструкции возможен главным образом на пересечении всех форм его бытия (деяние–норма–правовое решение–правосознание). В своей динамике правовая реальность перформативна и деконструируема, представляет собой абсолютную возможность справедливости и примирения.

Попытка деконструкции правовых структур происходит в контексте постнеклассической парадигмы динамизма. Сам феномен динамизма права выступает сегодня предметом многих теоретических концепций: от коммуникативности до темпоральности права. К примеру, у А. Стовбы динамика права задаётся путём отслеживания временного разрыва между деянием и его правовыми последствиями – то есть чёткого различения “бытия правового сущего” и “чистого” бытия права, мыслимого без всякой опоры на сущее. Это “чистое правовое бытие” А. Стовба называет “бытием-тягой” [2]. Согласно же И. Честнову, само право как Бытие-Надлежащее есть бытие симулякров, а не субстанций. Другими словами, симулякр – динамичный, открытый и гибкий образ права – неограниченная, абсолютная возможность смыслов и свобод [3]. Деконструкция делает возможным мерцание чистого бытия права на стыке различных его измерений (между событием, текстом и значением) – через своего рода отсыл от одной реальности к другой, что есть эффект симуляции. В ходе этого право “происходит” как таковое.

Таким образом, в эпоху утраты подлинности симуляция является единственной тактикой актуализации вещи, а открытым пространством симуляции есть именно текст (нарратив). Текст говорит языком событий и очевидцев, законодательных норм и их применителей, материалов следствия и участников правосудия. Он способен динамично соотносить явления и знаки, создавая новые образы права. Право, выступающее как открытый полинарратив, интертекст или многослойная каллиграмма, вполне деконструируемо понимающим субъектом путём применения тактики независимой и некомментирующей интерпретации, разрушающей системы и стереотипы.

ЛИТЕРАТУРА

1. Фуко М. Это не трубка: [Электронный ресурс] / М. Фуко. – Режим доступа: // www.rulit.me/books/eto-ne-trubka-navyazchivost-vzglyada-m-fuko-i-zhivopis-download-free-237837.html.

2. Стовба О. В. Право і час: монографія / О. В. Стовба. – Х.: Тім Пабліш Груп, 2016. – 368 с.

3. Честнов И. Л. Диалогическая концепция права / И. Л. Честнов // Неклассическая философия права: вопросы и ответы. Коллективная монография / С. И. Максимов, Ю. Е. Пермяков, А. В. Поляков; под. ред. А. В. Стовбы. – Х: Библиотека международного журнала «Проблемы философии права», 2013. – С. 160-193.