К.филол.н. Леонтьева А.Ю.

Северо-Казахстанский государственный университет им. М. Козыбаева

Репрезентация концепта-зоосемизма «кот»

в поэзии Г.В. Иванова

Сквозь эту плесень, этот чад и тлен

Сверкнули два живые изумруда.

И кот мяукнул. Ну, идем домой!

Но где мой дом и где рассудок мой?

А.А. Ахматова

Репрезентация языковой картины мира через зоологическую концептосферу – актуальная проблема современной филологии. Постижение мира через ассоциации с животными имманентно общей человеческой культуре, ибо антропоморфизм, анимизм и тотемизм составляют универсальные формы древнего мировоззрения. Зоонимы свойственны всему творческому пути Г.В. Иванова. Так, в первой книге «Отплытие на о. Цитеру. Поэзы» (1912) лирического героя греет «шкура тигровая», «мечтательный пастух» пасёт мычащие стада [1, с. 3]. В последней книге с говорящим названием «Посмертный дневник» (1958) концепт «собака» символизирует отчаяние эмигрантского существования: «Для голодных собак понедельник, / А для прочего общества вторник. / И гуляет с метёлкой бездельник, / Называемый в вечности дворник» [1, с. 293]. Знаком тяжёлой «собачьей жизни» является голод. Кроме того, младоакмеист контаминирует зоосемизм «собака» с фразеологическим оборотом «Понедельник – день тяжёлый», усиливая негативное эмоциональное состояние. Особое место в сфере зоонимов Г.В. Иванова занимает концепт «кот». Его анализ в лингвокультурологическом аспекте является целью нашей статьи.

Мы опираемся на определение В.И. Карасика: «Основной единицей лингвокультурологии является культурный концепт – многомерное смысловое образование, в котором выделяются ценностная, образная и понятийная стороны. <…> Концептуализация действительности осуществляется как обозначение, выражение и описание» [2, с. 91]. Обозначение обусловливает номинативное значение лексемы. В «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля «кот» - это «самец кошки» [3, с. 179]. Кошка же – «известное домашнее животное, Felis catus; вообще же, весь род этот: лев, бабр (пантера, тигр, ягуар. – Авт.), барс, <…> самка животных этих, особн. кота домашнего» [3, с. 182]. Специфика концепта «объясняется культурными доминантами поведения, исторически закрепленными ценностными ориентациями, принятыми в соответствующей лингвокультуре» [2, с. 93]. В русской картине мира зоосемизму «кот» присуща «амбивалентность восприятия» [4, с. 12]. Эта двойственность репрезентируется у Г.В. Иванова по двум моделям. Первая - социально-культурная: «зооним в художественном тексте может быть наделён как собственно русскими, так и общеевропейскими характеристиками» [4, с. 10]. Вторая модель - оценочно-эмоциональная: «по шкале вызываемых чувств и эмоций» [4, с. 12]. В большинстве стихотворений Г.В. Иванова животное показано в действии, движении. Коты, кошки и котята у поэта блуждают, мечтают, играют, крадутся, царапают лирического героя, являются объектами его раздумий. Исключением является стихотворение 1957-го года «Накипевшая за годы / Злость, сводящая с ума…».

Впервые концепт с инвариантами «котёнок» и «кошка» репрезентируются в лирике Г.В. Иванова 1913 г. «Болтовня зазывающего в балаган», «Скромный пейзаж» и «Девушка» свидетельствуют об освоении поэтом акмеистической эстетики. Стихотворение «Болтовня зазывающего в балаган», посвящённое О.Э. Мандельштаму, реализует поликультурный аспект акмеизма. На романский надтекст указывают типичные маски итальянской комедии dell'arte и традиции старофранцузской баллады. Знаковые маски в стихотворении – Пьеро, Арлекин, Коломбина и пр.: «Вот я ломака, я Пьеро. / Со мною Арлекин. Он пышет / Страстями, клянчит серебро. / Вот принц, чей плащ узорно вышит, / Вот Коломбина, что не дышит, / Когда любовники уснут. / Паяц – он вздохами колышет / Любовь, веселье и уют!» [1, с. 36]. «Болтовня зазывающего в балаган» представляет собой пародию на классическую французскую балладу XIV-XV вв. с элементами драматизма. Комический элемент мотивирован темой балагана, веселья, танца: «Пляши, фиглярское перо, / Неситесь в пламенном матчише / Все те, кто хочет жить пестро…» [1, с. 36]. Французский контекст обусловлен канонической твёрдой формой: ослабленным сюжетом, структурой, строфикой, рифмовкой. Сюжет - это монолог актёра: «Да, размалевана пестро / Театра нашего афиша: / Гитара, шляпа, болеро, / Девица на летучей мыши. / Повесить надобно повыше, / Не то - зеваки оборвут. / Спешите к нам! Под этой крышей / Любовь, веселье и уют!» [1, с. 36]. Три восьмистрочных строфы имеют устойчивую рифмовку ababbcbc. Балладный структурный элемент – рефрен - звучит как мечта и обещание: «Любовь, веселье и уют!» Посылка с рифмовкой bcbc вводит апеллятивно-экспрессивное обращение: «О кот, блуждающий по крыше, / Твои мечты во мне поют! / Кричи за мной, чтоб всякий слышал: / Любовь, веселье и уют!» [1, с. 36].

Г.В. Иванов сближает лирического героя с котом общностью мечты и призывом к совместному крику. Адресат и адресант объединяются мотивом бесприютности – кот блуждает, т.е. ищет дорогу. Оба бездомны и скитаются – кот по крышам, ролевой герой с маской Пьеро: «Вчера в Париже, нынче тут…» [1, с. 36]. Кот и актёр, ведущие бродячую жизнь, сближаются как символы «свободы и поэтики странствий» [1, с. 22]. Бесприютность и балладная форма актуализируют традиции Франсуа Вийона, столь значимые для эстетики акмеизма. Так, у Н.С. Гумилёва французский поэт – «краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии» [5, с. 150]. В стихотворениях «Январский день. На берегу Невы…», «Где прошлогодний снег, скажите мне…» младоакмеист устанавливает интертекстуальные связи с вийоновской «Балладой о дамах былых времён». В посылке «Болтовни зазывающего в балаган» зоосемизм «кот» усиливает пародийный контекст, т.к. выступает адресатом баллады, лицом, которому она посвящена, вместо традиционного «принца», «государя» у Франсуа Вийона. Г.В. Иванов выстраивает метафору «человек (я) – кот» как частный случай «концептуальной модели «человек – это животное/зверь»» [6, с. 15].

В стихотворении «Скромный пейзаж» (1913) инвариант концепта «котёнок» помещается в живописное пространство, где на одной плоскости предстают «сизый голубок» на «золотистой плетёнке», «деревня - / Среди столетних тополей», тающая туча, охотник у ручья, воронёнок, улетающий «от непроворного ружья», «дальний топот стад», розовеющий виноград [1, с. 86-87]. Красочный, многофигурный мир стихотворения отражает выбор поэтом пространственное изобразительное искусство в качестве родственного – гравюры, фарфор, литографии, книжные украшения, ковры, полотна. Упоминание старофранцузской харчевни с сияющей вывеской [1, с. 86] указывает на европейское культурное поле, куда включаются и картина, и котёнок. Игра котёнка в «Скромном пейзаже» подразумевается благодаря описанию ситуации: «Бросает девочка – котёнку / Полуразмотанный клубок» [1, с. 86]. Настойчивый мотив детства, репрезентированный образами девочки, котёнка и воронёнка, акцентирует «кукольность» стихотворения, декоративную миниатюрность ранней акмеистической лирики Г.В. Иванова.

Стихотворению «Девушка» (1913) имманентна бытовая зарисовка: «На платье - брошенные спицы, / Вязанье скучного чулка... / Слегка дрожат швеи ресницы, / Как будто крылья мотылька» [1, с. 255]. Картинка частной жизни раскрывает акмеистическую концепцию приятия мира, ценности обыденного - «ощущение мира как живого равновесия», по О.Э. Мандельштаму [7, с. 26]. Г.В. Иванов передаёт сложные эмоциональные переживания, весеннее пробуждение героини с помощью природного сравнения: «Тебя страшит истомы голос, / Мятежной сладости прилив, - / Так по весне зелёный колос / Глядится в небо, боязлив...» [1, с. 255]. В художественный мир стихотворения органично вписывается играющая кошка: «Вечерний свет плывёт в окошко, / Мечтаешь ты над камельком, / А на полу играет кошка / С твоим оброненным клубком» [1, с. 255]. Противительный союз «а» создаёт контраст между статикой героини и подвижностью животного. В финале рисуется, по О.Э. Мандельштаму, «стройность органического бытия» [7, с. 45]: «...Пройдут года, истлеют грёзы, / И ты, усталая, поймёшь, / Какое счастье эти слёзы, / Как драгоценна эта дрожь!» [1, с. 255].

На первый взгляд, мотив игры объединяет «Скромный пейзаж» и «Девушку». Однако поэт использует разные инварианты концепта - «котёнок» и «кошка», разный культурный фон. В первом стихотворении котёнок окружён фоном французской культуры. Во втором культурный фон настолько условен и обобщён, что кошка может играть клубком, принадлежащим девушке любой национальности. Г.В. Иванов также не дифференцирует инварианты концепта по гендерному признаку, поэтому в стихотворениях нет парных персонажей кота и кошки, нет семантического деления на мужское и женское начало, не указана половая принадлежность котёнка. Зоонимы наделяются грамматической категорией рода, мужского («кот», «котёнок») и женского («кошка»), но гендерные характеристики отсутствуют, подчёркивая абстрактность концепта.

В 1913-м году зоосемизм «кот» предстаёт в трёх основных инвариантах концепта – мужском, условно женском и детском. Романский культурный фон, игра, живопись, домашний быт, вненациональный локус свидетельствуют об акмеистической ориентации на мировую традицию и безусловное приятие мира младоакмеистом.

Следующий этап репрезентации концепта – эмигрантское творчество Г.В. Иванова последних двух лет: 1957-й (книга «1943-1958. Стихи») и 1958-й год (книга «Посмертный дневник»). Зоосемизм «кот» получает принципиально контрастную раннему творчеству авторскую оценку. Так, в стихотворениях 1957-1958 гг. отсутствует инвариант «котёнок», поэтической картине мира имманентен экзистенциальный трагизм.

Если в 1913 году Г.В. Иванов чаще обращается к романскому надтексту, то в лирике 1957 года акцентируется эстетически сниженный национальный культурный фон и такое же условное пространство предполагаемых французских городов. Поэт, доживающий свои дни во Франции, противопоставляет «этой глухой европейской дыре» озлобленное отчаяние из-за разрыва с Отчизной: «Накипевшая за годы / Злость, сводящая с ума, / Злость к поборникам свободы, / Злость к ревнителям ярма, / Злость к хамью и джентльменам - / Разномастным специменам / Той же "мудрости земной", / К миру и стране родной» [1, с. 233, 249]. Боль лирического субъекта усиливается анафорой «злость». Экспрессивная злость во второй строфе трансформируется в риторический вопрос с ответом-уточнением: «Злость? Вернее, безразличье / К жизни, к вечности, к судьбе. / Нечто кошкино иль птичье, / Отчего не по себе / Верным рыцарям приличья, / Благонравным А и Б, / Что уселись на трубе» [1, с. 249]. Характеристика «нечто кошкино иль птичье» в контексте эмоционального состояния безразличья подчёркивает процесс метафорической зоологизации лирического героя, его противостояния современникам – «верным рыцарям приличья». Г.В. Иванов пародирует уже не единичный текст, как в балладе «Болтовня зазывающего в балаган», а поэзию в целом, сопрягая жизнь, вечность, судьбу с фразеологизмом «А и Б, что уселись на трубе». Творчество уже не может противостоять «скуке мирового безобразья», лирический герой существует, «потеряв даже в прошлое веру» [1, с. 228, 205].

Если в стихотворении «Накипевшая за годы / Злость, сводящая с ума…» на русский культурный контекст указывает словосочетание «страна родная», то в следующем произведении 1957-го года актуализируются интертекстуальные связи с национальной классической поэзией. Воссоздавая экзистенциальное отчаяние, Г.В. Иванов прибегает к полемическому цитированию прецедентного текста «Выхожу один я на дорогу…» М.Ю. Лермонтова: «Туман. Передо мной дорога, / По ней привычно я бреду. / От будущего я немного, / Точнее, ничего не жду. / Не верю в милосердье Бога, / Не верю, что сгорю в аду» [1, с. 249]. Разуверенье лирического героя подчёркивается контрастом зоосемизмов «лев», «кот» - хищники и «овца» - травоядная жертва. Младоакмеист формулирует уничижительную метафору судьбы поэта в эмиграции «я – животное/овца», вводит аллюзию своей роли в литературе русского зарубежья: «…Мне лев протягивает лапу, / И я её любезно жму. / <…> / Вы убежали из зверинца? / Вы – царь зверей. А я – овца, / В печальном положеньи принца / Без королевского дворца» [1, с. 249]. Концепты «лев» и «кот» означают животных общего семейства кошачьих и в контексте судьбы поэта актуализируют состояние агрессии. Введение в стихотворение концепта «ворóна» устанавливает контрастную связь со «Скромным пейзажем» и вместе с обсценной лексемой акцентирует универсальный масштаб дегуманизации мира: «Без гонорара. Без короны. / Со всякой сволочью «на ты». / Смеются надо мной вороны, / Царапают меня коты» [1, с. 249].

Однако зоологизация не состоялась – безразличием к издевательствам лирический герой устанавливает дистанцию с агрессивными котами. Он стоически принимает свой жребий и разделяет трагедию эпохи отказом от счастья: «Пускай царапают, смеются, / Я к этому привык давно. / Мне счастье поднесли на блюдце - / Я выброшу его в окно» [1, с. 250]. Стоицизм позволяет лирическому герою сохранить онтологические и творческие ценности: «Стихи и звёзды остаются, / А остальное всё равно» [1, с. 250].

Завершается репрезентация концепта «кот» инвариантом «кошка» во втором стихотворении книги 1958-го года «Посмертный дневник»: «Кошка крадётся по светлой дорожке, / Много ли горя в кошачьей судьбе? / Думать об этой обмызганной кошке / Или о розах. Забыть о себе» [1, с. 283]. Риторический вопрос: «Много ли горя в кошачьей судьбе?» - разграничивает лирического героя и животное. Подразумевается ответ в пользу лирического субъекта – в его судьбе горя больше. Информативность поэтической риторики подчёркивается впервые введённой характеристикой внешнего вида кошки – она «обмызганная», жалкая. Её жизнь достойна сопоставления с судьбой лирического героя.

Кошка как объект авторских размышлений противопоставляется розам – поликультурному символу поэзии Г.В. Иванова. Выбор между высоким (розы) и обыденным (кошка) ментальными образами позволяет снова увидеть имманентную позднему творчеству младоакмеиста пародию на поэзию: «О нет, не обращаюсь к миру я / И вашего не жду признанья. / Я попросту хлороформирую / Поэзией моё сознанье» («1943-1958. Стихи») [1, с. 240]. Контраст высокого, обыденного и низкого позволяет младоакмеисту выразить глобальное разочарование в спасительной миссии искусства. Так, готовность поэта «забыть о себе», выбирая кошку или розы, демонстрирует выбор между памятью и беспамятством в пользу забвения. Память для акмеистов равносильна жизни, она стоит жизни и смерти, как утверждает О.Э. Мандельштам в статье «Скрябин и христианство»: «…торжествует память - пусть ценою смерти; умереть - значит вспомнить, вспомнить - значит умереть... Вспомнить во что бы то ни стало! Победить забвение - хотя бы это стоило смерти…» [7, с.40]. Г.В. Иванов прибегает к полемическому самоцитированию, травестируя эстетические принципы акмеизма и образы собственной ранней лирики: «Вечер июльский томительно душен. / Небо в окне, как персидская шаль. / Даже к тебе я почти равнодушен. / Даже тебя мне почти уж не жаль» [1, с. 283]. Персидская шаль в книге 1921-го года «Сады» - эстетичный знак любовной темы: «Эоловой арфой вздыхает печаль / И звёзд восковых зажигаются свечи. / И дальний закат, как персидская шаль, / Которой окутаны нежные плечи» [1, с. 111]. Стихотворение посвящено И.В. Одоевцевой. Образ персидской шали ассоциативно связывает лирику «Садов» и «Посмертного дневника», последних книг значимых творческих этапов Г.В. Иванова. «Сады» завершают российский период жизни поэта, «Посмертный дневник» - собственно жизненный и творческий путь. В «Посмертном дневнике» обращение к И.В. Одоевцевой: «Даже к тебе я почти равнодушен. / Даже тебя мне почти уж не жаль», - свидетельствует о готовности к смерти, прощании с жизнью и любовью.

Итак, репрезентация концепта «кот» с его инвариантами охватывает важные периоды творческого пути Г.В. Иванова – период освоения акмеизма (1913) и последние годы (1957-1958) жизни и творчества. Выбор зоосемизма обусловлен тем, что он «относится к наиболее частотным ключевым словам в русской языковой картине мира» [6, с. 15]. В раннем творчестве Г.В. Иванова концепт «кот» репрезентируется в трёх инвариантах: кот, котёнок, кошка. Он сопрягается с поликультурным контекстом и акмеистическим приятием мира. Стихотворение «Болтовня зазывающего в балаган» актуализирует семантику игры, свободы, веселья и бесприютности. «Скромный пейзаж» отсылает к декоративной живописи, «Девушка» - к игре и домашности. Эмоциональная окрашенность ивановской лирики 1913-го года соответствует настроению его стиха: «Всё в жизни мило и просто» [1, с. 87]. В лирике 1957-1958 гг. концепт «кот» с русским культурным фоном указывает на экзистенциальный масштаб отчаяния («Накипевшая за годы / Злость, сводящая с ума…», «Туман. Передо мной дорога…», «Кошка крадётся по светлой дорожке…»). Поэт использует два инварианта, отказавшись от детского «котёнок». Бездомному лирическому герою остаётся «мужественно твёрдый и ясный взгляд на жизнь» [5, с. 147]. Его стоицизм вознаграждается надеждой: «Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами» [1, с. 290].

Литература

1. Иванов Г.В. Собрание стихотворений. - Würzburg: Jal-Verlag, 1975. - (Colloquium Slavicum: Beitrage zur Slavistik; band 7). – 367 p.

2. Карасик В.И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс. – Волгоград: Перемена, 2002. - 477 с.

3. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1-4. – М.: Русский язык. – Т. 2. И-О. – 1979. – 799 с.

4. Сидорова Ю.Е. Текстообразующий потенциал зоонимов (на примере концепта «кот») // Автореферат диссертации на соискание учёной степени кандидата филологических наук. – Ростов-на-Дону: ЗАО «Центр универсальной полиграфии», 2011. – 25 с.

5. Гумилёв Н.С. Полное собрание сочинений. В 10 т. Т. 7. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии. - М.: Воскресенье, 2006. - 552 с.

6. Маругина Н.И. Концепт «Собака» как элемент русской языковой картины мира // Язык и культура. Научный периодический журнал. - Томск: Изд-во ТГУ, 2009. № 2 (6). С. 11-30.

7. Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем: В трёх томах. Том второй. Проза. - М.: Прогресс-Плеяда, 2010. - 760 с.