УДК
– 531.717.8-003(2-каб) 833(2-черк) – 943.12
ББК
– (2-адыг)
У -
58
В.Х.
Унатлоков
г.
Нальчик, КБГУ
КАБАРДИНО-ЧЕРКЕССКИЕ И
КАРАЧАЕВО-БАЛКАРСКИЕ ИДЕОСЕМАНТИЧЕСКИЕ ПАРАЛЛЕЛИЗМЫ В АСПЕКТЕ НОМИНАТИВНЫХ
СТРАТЕГИЙ
Проблемы
взаимоотношений между интенсивно и долговременно контактирующими
разносистемными языками интересует не только лингвистов, но также социологов,
историков, психологов, этнологов, культурологов и т.д. Для отечественного
языкознания, в связи с многообразием языков народов России, проблемы взаимодействия
языков, различных форм развития диглоссии и полилингвизма особенно актуальны.
Не является исключением в этом отношении и обширный Северо-Кавказский регион,
испокон веков бывший ареной интенсивного контактирования многих и многих языков
самых разнообразных систем и в силу этого являющий собой естественную
лабораторию для изучения всевозможных путей взаимодействия и взаимовлияния
языков как в синхронии, так и в диахронии.
Масштабы
взаимодействия языков зависят от характера контактов между ними. Между
кабардино-черкесским и карачаево-балкарским
языками контакты происходили как между неродственными в генетическом
отношении и неблизкими в типологическом
смысле. Как правило, при скрещивании неродственных языков взаимодействие
их носит глобальный характер и затрагивает все уровни. Однако оно протекает
по-разному на разных ярусах языка. Наиболее интенсивно оно протекает на
лексическом и фонетическом уровнях.
Исследование особенностей
процесса взаимовлияния кабардино-черкесского и карачаево-балкарского языков
показало, что этот список существенно выходит за рамки лексики: особо обращали
на себя внимание интересные идеосемантические параллелизмы. Само собой разумеется,
что они могли быть обоюдными, т.е. результатом взаимовлияния, а не одностороннего
влияния (в данном случае адыгского на карачаево-балкарский).
Карачаево-балкарский материал проверялся по данным других тюркских языков, не
имевших контакта с адыгскими. В интересующем нас плане карачаево-балкарский
оказывается ближе к кавказским (адыгским).
Под идеосемантическими
параллелизмами обычно принято понимать схождения в путях языкового
мышления, осознания и выбора номинативных стратегий при вербализации предметов и явлений окружающей нас
действительности, обнаруживаемые в различных языках, в данном случае в языках,
принадлежащих к разным семьям. Данное явление привлекло внимание лингвистов,
исследовавших проблемы языковых контактов, и на настоящее время накоплен
определенный опыт по их изучению [см. 1, 286-287; 2, 59-60].
При сравнительном анализе номинативных стратегий, под которыми мы понимаем выбор из значительного числа
изофункциональных средств одного средства именования какого-либо элемента
действительности: субъекта (человека), предмета, отношения, процесса, признака,
состояния, ситуации и т.д., в
кабардино-черкесском и карачаево-балкарском языках наблюдаются совпадения
идеосемантики ряда
карачаево-балкарских и адыгских лексем, особенно сложных. Полное структурное
сходство обнаруживается в именных частях речи в основных способах образования:
основосложении и суффиксальном способе образования. Ниже попытаемся
продемонстрировать ряд кабардино-черкесских и карачаево-балкарских
идеосемантических схождений:
1.Для номинации растения “лисохвост
луговой” (Alopecurus pratensis) в
кабардино-черкесском используется лексема бажэкIэ (некоторые
биологи переводят как “мышей сизый, щетинник сизый”). Карачаево-балкарский язык
при вербализации данного понятия выбирает также идентичную номинативную
стратегию, совпадающую не только структурно, но и содержательно: тюлкюкъуйрукъ. Анализируемые в указанных
языках слова совпадают как по словообразовательной структуре, так по значению
компонентов: каб.-черк. бажэ / кар.-балк. тюлкю “лиса” и каб.-черк. к1э
/ кар.-балк. къуйрукъ “хвост”, что
при дословном переводе означает “лисий хвост”; интересен и тот факт, что и
русский язык практически строит номинативную стратегию при вербализации данного
понятия на тех же структурно-морфологических принципах, что кабардино-черкесский и карачаево-балкарский
языки. Мы полагаем, что речь здесь идет прежде всего об универсальности
процессов восприятия отдельных явлений окружающего нас мира у представителей
разных этносов: номинация неизвестного посредством сопоставления с известными конфигурациями, уже получившими
свое наименование в родном языке. Однако мы осознаем, что в нашем объяснении кроется только часть истины, ибо в данном конкретном случае встает вопрос:
почему же представители анализируемых языков данное растение не назвали
«собачий хвост»? Ведь конфигурация хвоста собаки не столь разительно отличается
от конфигурации хвоста лисы, да и сама собака человеку более знакома, чем лиса.
Но эти вопросы остаются открытыми, и на
них нет однозначного ответа.
2. Лекарственное растение “молочай” (Euphorbia L.)
обозначается в кабардино-черкесском лексемой блэшэ, а в карачаево-балкарском сочетанием жилян сют. В
кабардино-черкесском, в силу его структурных особенностей, данная лексема
представляет собой сложное слово, состоящее из двух компонентов (блэ “змея” + шэ “молоко”), в карачаево-балкарском языке же речь идет о
сочетании слов (жилян “змея” + сют “молоко”). Как видно из
приведенного примера, в основе номинации понятия лежит одна и та же стратегия.
Вопрос о том, какому языку изначально принадлежит данная номинативная
стратегия, остается весьма спорным и потому открытым.
Лексема блэшэ
функционирует в кабардино-черкесском также в качестве зоологического термина
“стрела-змея”, которая уже не имеет соответствующей параллели в
карачаево-балкарском языке в данном структурном оформлении.
3. Лексемой кхъуэбанэ (Xanthium strumarium)
в кабардино-черкесском обозначается “дурнишник зобовидный”, в
карачаево-балкарском для данных целей используется словосочетание тонгуз чыгъана. Как показывает пример,
кабардино-черкесский и карачаево-балкарский языки используют идентичную
номинативную стратегию при вербализации растения «дурнишник зобовидный»:
компоненты сочетаний идентичны структурно и семантически: кхъуэ, тонгуз “свинья” + банэ,
чыгъана “колючка”. В кабардино-черкесском лексема кхъуэбанэ представляет собой сложное слово в силу структурных
особенностей самого языка, в карачаево-балкарском же – словосочетание, что
также передает структурные особенности последнего.
4. В кабардино-черкесском языке словом псыпцIэудз (Carex L.)
обозначается “осока”, для передачи данного понятия в карачаево-балкарском используется словосочетание мырды ханс. Составляющие данные лексемы
компоненты в исследуемых языках в структурном и семантическом отношениях
идентичны (псыпцIэ / мырды “болото”
и удз / ханс “трава” – “болотная
трава”), т. е. речь идет об абсолютно тождественных номинативных принципах.
Здесь также наблюдается отмеченная нами выше закономерность, а именно, в
кабардино-черкесском понятие “осока” передается сложным словом, а в
карачаево-балкарском предпочтение отдается словосочетанию.
5. В кабардино-черкесском для номинации
понятия “подорожник большой” (Plantago major)
функционирует лексема хьэбзэгутхьэмпэ,
в карачаево-балкарском языке же лексема ит-тили-чапыракъ.
Кабардино-черкесское хьэбзэгутхьэмпэ
в структурном отношении представляет собой сочетание основ хьэ “собака”, бзэгу
“язык”, тхьэмпэ “лист”, в
карачаево-балкарском лексема ит-тили-чапыракъ
также представляет собой сочетание трех основ (ит “собака”, тил “язык”, чапрыкъ “лист”). В кабардино-черкесском и
карачаево-балкарском языках для номинации понятия «подорожник большой»
используется одна и та же номинативная стратегия, в основе которой лежит
сочетание трех основ, состоящих из хьэ -
ит “собака” + бзэгу - тил “язык” + тхьэмпэ+ чапрыкъ “лист”.
6.
Кабардино-черкесская лексема дыщэджэд
используется в качестве обозначения для понятия “павлин”, в
карачаево-балкарском данное понятие обозначается словом алтын тауукъ. Сложные лексемы имеют одинаковый состав компонентов: дыщэ / алтын “золото” + джэд / тауукъ “курица” – собственно
“золотая курица”, т.е. при вербализации понятия «павлин» исследуемые языки
прибегают к одной и той же номинативной стратегии.
7. При вербализации понятия “позолота”
кабардино-черкесский и карачаево-балкарские языки используют одну и ту же
модель, а именно: каб.-черк. дыщэпс –
кар.-балк. алтын суу, которая
членится на дыщэ / алтын “золото” + псы / суу “вода”.
8. В кабардино-черкесском лексемой дзэл обозначается “десна”,
карачаево-балкарский для этих целей использует лексему тиш эт. Как в кабардино-черкесском, так и в карачаево-балкарском
соответствующие лексемы представляют собой сочетание основ двух в структурном и
семантическом отношениях идентичных существительных: каб.-черк. дзэ / кар.-балк. тиш “зуб” + каб.-черк. л/ы/, кар.-балк.
эт “мясо”, что при дословном переводе
означает “зубное мясо”, т.е. исследуемые языки используют одни и те же принципы
номинации при обозначении понятия «десна». В качестве интересного наблюдения
отметим также, что и в абазинском и осетинском языках при номинации указанного понятия используется идентичная
номинативная стратегия: пыцыжь (пыц “зуб” + жь/ы/ “мясо”), дæндаджы фыд (дæндаджы “зуб” + фыд “мясо”).
9. Кабардино-черкесская лексема пхъацIэ, функционирующая в качестве обозначения для понятия
“клоп”, состоит из сочетания двух основ: пхъэ
“дерево (древесный)” + цIэ “вошь”
(дословно “древесная вошь”). При обозначении данного понятия в
карачаево-балкарском используется тождественная номинативная стратегия: агъач бит “клоп” (агъач “дерево
(древесный)” + бит “вошь”).
Интересный
материал в аспекте выбора номинативных
стратегий представлен в лексическом пласте цветообозначения.Как известно,
лексический пласт языка, представляющий цвет и цветовые гаммы представляет
большой интерес в лингокультурном плане и в плане отражения особенностей
языковой картины мира у определенного этноса. Так, в кабардино-черкесском яжьафэ означает “серый, пепельный”. В
карачаево-балкарском для обозначения этого понятия используется лексема кюл бетли. Сопоставляемые номинации
имеют одинаковый состав компонентов: каб.-черк. яжьэ, кар.-балк. кюл “зола”
+ каб.-черк. фэ, кбалк. бетли “цвет”. В буквальном переводе
приведенные единицы означают “цвета золы”. Такая же картина в исследуемых
языках наблюдается при номинации одного из оттенков зеленого цвета. Речь идет о
лексемах удзыфэ и кырдык бетли. Сопостовляемые слова имеют
одинаковый состав компонентов: каб.-черк. удз,
кар.-балк. кырдык “трава” +
каб.-черк. фэ, кар.-балк. бетли “цвет”, т.е. “цвет травы”. Таким
образом, из анализа структуры данных слов мы видим, что в основу образования
выражаемых ими понятий положена одна и та же стратегия номинации,
ориентированная на природные цветовые гаммы золы и травы.
11. В исследуемых языках богато
представлены идеосемантические параллели с компонентами унэ / юй “дом” и щхьэ / баш “голова”.
Так, кабардино-черкесская лексема унащхьэ
используется для обозначения понятия “крыша”, в карачаево-балкарском данное
понятие передается лексемой юй баш. В
исследуемых языках лексемы структурированы из идентичных компонентов: первые
компоненты сопоставляемых основ означают “дом”: каб.-черк. унэ, кар.-балк. юй +
вторые компоненты означают “голова, верх”: каб.-черк. щхьэ, кар.-балк. баш.
Лексема щхьэ / баш принимает участие и при вербализации понятия “сливки”:
каб.-черк. шащхьэ / кар.-балк. сют баш. Оба названия образованы с
помощью сочетания двух существительных: каб.-черк. шэ / кар.-балк. сют
“молоко” + каб.-черк. щхьэ /
кар.-балк. баш “голова, верх”. В буквальном переводе
означают “молока верх, точнее, верхняя часть”. Идентичное наблюдается и в
осетинском языке : æхсыры сæр “сливки”.
Лексема унэ / юй “дом” используется в исследуемых языках и при обозначении
понятия “домохозяйка”. По составу компонентов сопоставляемые лексемы идентичны:
каб.-черк. унэ / кар.-балк. юй “дом” + каб.-черк. гуащэ / кар.-балк. бийче “княгиня”. Как и в предыдущих случаях, при вербализации
анализируемого понятия в кабардино-черкесском предпочтение отдается сложному
слову, а в карачаево-балкарском – словосочетанию, в исследуемых языках
анализируемые лексемы имеют также идентичный, четко очерченный возвышенный
стилистический статус.
Компонент щхьэ / баш “голова” функционирует и в лексемах щхьэпцIэ / джалан
баш “без головного убора, с
непокрытой головой”. Лексемы образованы из сочетания двух компонентов:
каб.-черк. щхьэ / кар.-балк. баш “голова” + каб.-черк. пцIэ, кар.-балк. джалан
“голый”. Компонент каб.-черк. пцIэ / кар.-балк. джалан
“голый” используется также в следующей параллели: каб.-черк. лъапцIэ / кар.-балк. джалан
аякъ “босой”. Как показывают примеры, лексемы образованы структурно и
семантически из одинаковых компонентов: каб.-черк. лъэ, кар.-балк. аякъ “нога”
и каб.-черк. пцIэ, кар.-балк.
джалан “голый”.
Структурно-семантическое оформление анализуруемых лексем также подтверждает
отмеченные нами выше закономерности.
12. Особый интерес в исследуемом аспекте
представляют также названия дней недели. В кабардино-черкесском при номинации
понятия “четверг” используется лексема махуэку,
в карачаево-балкарском же орта кюн. Составные
элементы сопоставляемых сложных слов обнаруживают полное совпадение
идеосемантики: каб.-черк. махуэ /
кар.-балк. кюн “день” + каб.-черк. ку / кар.-балк. орта “cередина”. Следует отметить, что в исследуемых языках
представление о середине недели существенно отличается от русского языка, где
оно связано со средой, что свидетельствует об особой маркированности данного
сегмента кабардино-черкесской и карачаево-балкарской картины мира.
И название понедельника (блыщхьэ / баш кюн) в исследуемых языках имеет много общего. В языковом
оформлении этого понятия в кабардино-черкесском и карачаево-балкарском языках
принимает участие лексема щхьэ / баш
“голова”. Картина, заложенная в основу номинации данного понятия в
анализируемых языках идентична. Сравните в связи с этим и осетинское къуырисæр (из къуыри “неделя” и сæр
“голова”) “понедельник”.
Идеосемантический
характер в исследуемых языках носят и лексемы каб.-черк. мэзылI – кар.-балк. агъач киши “леший”, каб.-черк. напэншэ – кар.-балк. бетсиз “бессовестный, нахальный”,
каб.-черк. нэхъыбэ – кар.-балк. мындан кёб “больше (по количеству)”,
каб.-черк. сэшхуэ – кар.-балк. уллу бычакъ “шашка, сабля”, каб.-черк. щхьэмажьэ – кар.-балк. баш таракъ “гребень, гребешок”,
каб.-черк. Iэлъэ –
кар.-балк. къол къап “рукавицы”,
каб.-черк. Iупс –
кар.-балк. аууз суу “слюна”. В
перечисленных лексемах наблюдается также описанные нами выше явления.
В исследуемом аспекте важное значение
имеют и некоторые метафорические трансформации, лежащие в основе
идеосемантических параллелей. Многие сторонники когнитивного подхода
придерживаются мнения, что основную роль в повседневных семантических выводах личности играет
аналогия, а не формализованные процедуры дедукции и индукции. А так как в
основе аналогии лежит перенос знаний из одной содержательной области в другую,
то метафора является отображением важных аналоговых процессов.
Одной из последних тенденций в развитии
теории метафоры является «теория концептуальной метафоры». В ее основе лежит
идея о том, что метафора не просто языковой феномен, но и повседневная реальность,
когда мы думаем об одной сфере в терминах другой. В этой связи концептуальная
метафора служит орудием осмысления и понимания какой-либо более абстрактной
сферы в терминах и концептах более известной, конкретной сферы. Поэтому
метафоризация в современных когнитологических исследованиях рассматривается
сквозь призму общенаучной интеграции. Механизм создания метафоры принято
объяснять обычно следующим образом: метафорическая операция начинается
замыслом, постановкой цели, намерением человека, создающего вспомогательные
понятия на основе ассоциативных комплексов – энциклопедического,
рационально-культурного, личностного знания, затем возникает допущение
относительно подобия, контекст осуществляет фокусировку. Результатом такой
процедуры является фильтрация – соединение новых признаков со старым значением
и формирование нового концепта (понятия). Если происходит сближение концептов с
нечетким основанием метафоры, то при этом возможно отсутствие алгоритма
переноса, что объясняет образование метафоры через диффузное объединение двух
понятий, одно из которых имеет репрезентацию, другое ее использует. А.Н.
Баранов и Ю.Н. Караулов подчеркивают основную функцию подобной метафоризации
как “наведение” новой категоризации на действительность и на ее отдельные фрагменты.
Средством этого является новая концептуализация абстрактной сущности, которая
плохо поддается рациональному осмыслению. В этом и проявляется реактивность
мышления, создающего новую информацию и называющего ее [3, 26]. Как видно из
приводимых нами ниже примеров, кабардино-черкесский и карачаево-балкарский
языки используют практически один и тот же набор лексем для создания
метафорических трансформаций, что в результате приводит к появлению
семантических (идеосемантических) параллелей:
каб.-черк. бажэ, кар.-балк. тюлкю “лиса” – “хитрый”;
каб.-черк. гуауэщхьэуэ, кар.-балк. бушуу “горе” – “печаль”
каб.-черк. джабэ, кар.-балк. къабыргъа “бок” – “склон (горы)”;
каб.-черк. кIыхь, кар.-балк. узун “длинный” – “долгий”;
каб.-черк. кIуэн, кар.-балк. барыргъа “идти” – “ехать”;
каб.-черк. къабзэ, кар.-балк. таза “чистый” – “беспримесный” – “честный”;
каб.-черк. къутэн, кар.-балк. сындырыргъа “ломать” – “разбивать”;
каб.-черк. лъэдакъэ, кар.-балк. табан “пятка” – “каблук”;
каб.-черк. лъэпкъ, кар.-балк. тукъум “род” – “порода, вид” – “сорт, тип”;
каб.-черк. лIыхъужь, кар.-балк. жигит “герой” – “храбрый”;
каб.-черк. лIы, кар.-балк. эр “мужчина” – “муж”;
каб.-черк. напэ, кар.-балк. бет “лицо” – “совесть”;
каб.-черк. нысэ, кар.-балк. келин “сноха” – “невестка”;
каб.-черк. мазэ, кар.-балк. ай “луна” – “месяц”;
каб.-черк. псы, кар.-балк. суу “вода” – “река”;
каб.-черк. псынщIэ, кар.-балк. женгил “легкий (на вес)” – “быстрый”;
каб.-черк. пIащIэ, кар.-балк. жукъа “жидкий” – “тонкий” – “редкий”;
каб.-черк. тIэтэн, кар.-балк. тешерге “развязывать” – “расстегивать”;
каб.-черк. ут1ыпщын, кар.-балк. иерге “отправлять” – “отпускать” –
“упустить”;
каб.-черк. фэ, кар.-балк. тери “кожа” – “шкура” – “вид”;
каб.-черк. фыз, кар.-балк. къатын “жена” – “женщина”;
каб.-черк. щIалэ, кар.-балк. жаш “парень”
– “молодой”;
каб.-черк. 1энэ, кар.-балк. тепси “низкий, круглый столик” – “стол, еда, пища”;
каб.-черк. Iув, кар.-балк. къалын “густой” – “толстый”.
Результатом тесного контакта адыгов и
балкарцев является появление у обоих народов пословиц идентичного содержания.
Но следует отметить, с другой стороны, в данном случае причина структурного и
содержательного параллелизма объясняется универсальностью человеческого
мышления, идентичностью форм вербализации отдельных отрезков окружающей нас действительности,
о чем свидетельствуют приводимые нами из анализируемых языков ниже примеры:
каб.-черк. анэ иIэмэ, сабийр ибэкъым, кар.-балк. анасы саугъа ёксюзлюк жетмез “если жива мать, то ребенок не сирота”;
каб.-черк. блэ зэуар аркъэным щощтэ, кар.-балк. жиляндан къоркъгъан жыжымдан къоркъур “ужаленный
змеей аркана боится”;
каб.-черк. гъэмахуэм умыугъуей щ1ымахуэм
бгъуэтыжыркъым, кар.-балк. жаз
асырамагъанынгы къыш табмазса “чего
не собрал летом, зимой не найдешь”;
каб.-черк. делэ къуэлэн и щIасэщ,
кар.-балк. тели къоланны сюер “дурак
пёстрому рад”;
каб.-черк. джэдым зэрыфIагъэжыну сэр къеулъэпхъэщ,
кар.-балк. тауукъ къазды да кеси боюнуна
бичакъ чыгъарды “курица выгребает
нож, которым ее зарежут”;
каб.-черк. джэдум щигуф1эгъуэм, дзыгъуэм и гу1эгъуэщ, кар.-балк.
киштикге оюн да чычханнга ёлюм “коту
забава – мышке смерть”;
каб.-черк. жэм лъакъуэ шкIэ иукIыркъым / адыг. чэм лъакъо шк1э ыук1ырэп – кар.-балк. ийнек аягъы бузоу ёлтюрмез “коровья нога теленка не убивает”;
каб.-черк. зи гупкIэ уисым и уэрэд жыIэ, кар.-балк.
кимни арбасына минсенг, аны жырын жырла “на
чьей повозке сидишь, его песню пой”;
каб.-черк. и анэ еплъи ипхъу къашэ, кар.-балк. анасына къарап, къызын ал “посмотрев на
мать, женись на дочери”;
каб.-черк. лым и мэр зыщэм ахъшэ жьгъейм и (жьгъыжьгъ)
макъыр къылъос, кар.-балк. этни
ийисин сатхан ачханы тауушун алыр “кто продаёт запах мяса, тот получает
звон денег”;
каб.-черк. насыпыншэр махъшэм тесми, хьэ къодзакъэ,
кар.-балк. тюеге минсе да, жарлыны ит
къабар “несчастливый, сидя на верблюде, может быть укушен собакой”;
каб.-черк. нэгъуэщIым мащэ къыхуэптIмэ, уэ уохуэж, кар.-балк. биреуге уру къазсанг, ичине кесинг тюшерсе “если
яму роешь для другого, сам в нее попадешь”;
каб.-черк. хьэ банэ макъым унэм ухуешэри маф1э нэхум
губгъуэм урешэ, кар.-балк. ит юрген
юйге элтир, от жарыкъ тюзге элтир “лай собаки в дом заведет, свет огня в
степь заманит”;
каб.-черк. хьэ здэщымыIэм бажэ щобанэ, кар.-балк. ит болмагъан жерде тюлкю юрюр “там, где
нет достойного, верх берет недостойный (букв. где нет собаки, там лает лиса)”;
каб.-черк. хьэм къупщхьэкIэ уеуэкIэ гъыркъым, кар.-балк. итни сюек бла урсанг къансымаз “ударить
собаку костью, она скулить не будет”;
каб.-черк. шыдым уанэ теплъхьэкIэ шы хъункъым, кар.-балк. ат жерни
салгъанлыкъгъа, эшек ат болмаз “ишак от того, что оседлаешь, лошадью не
станет”;
каб.-черк. щхьэм имытмэ, лъэм и мыгъуагъэщ / адыг. шъхьэм акъыл имылъымэ кар.-балк. башда акъыл болмаса, эки аякъгъа кюч жетер “если
в голове нет ума, то страдают ноги”;
каб.-черк. щхьэр псэумэ, пыIэ щыщIэркъым,
кар.-балк. баш болса, бёрк табылыр “была
бы голова, шапка найдется”;
каб.-черк. щIалэр щыжэкIэ, лIыжьым и лъакъуэ мэуз, кар.-балк. жаш чапса, къартны бутлары аурур “когда
мальчик бежит, у старика ноги болят”;
каб.-черк. щIэм лъакъуэ ядешх, жьым щхьэ ядешх,
кар.-балк. жашла бла аякъ аша, къартла
бла баш аша “с молодыми молод, со старыми стар (дословно: с молодыми ноги
есть, со стариками голову есть”);
каб.-черк. Iуэху мыублэм блэ хэсщ “в неначатом деле змея водится”, кар.-балк. башланмагъан ишде жилян жатар “в неначатом деле змея зарыта”.
В заключение следует отметить, что при исследовании идеосемантических параллелей все же представляется правомерным постановка вопроса о приоритете конкретного языка в оформлении структуры и семантики той или иной лексемы в аспекте идеосемантики. Но этот вопрос можно решить только на основе учета комплекса интра- и экстралингвистических факторов. В то же время очень важным, на наш взгляд, является тот факт, что носители анализируемых языков являются представителями одного культурного (в широком смысле) и географического ареала, что делает бессмысленным подобную постановку вопроса и попытку однозначного ответа на поставленный вопрос.
Примечание
1.В.И. Абаев. Осетинский язык и фольклор. М.-Л., 1949.
2.Б.Х. Балкаров. Адыгские элементы в осетинском языке. Нальчик. 1991.
3.Баранов А.Н., Караулов Ю.Н. Русская политическая метафора. Материалы к словарю. М., 1991