Филологические науки / 1. Методика  преподавания языка и литературы

Д.п.н. Крылова Л.А.

Северо-Казахстанский государственный университет им М.Козыбаева, Казахстан

Бытие провинциального города в русской классике: постижение мифологемы «нечестивого города»

Мир русской провинции широко и объёмно запечатлён в произведениях классической литературы. Первоначально значение слова «провинция» – «нестоличность» [1,203]. Слово это сразу приобрело оценочно-пренебрежительный оттенок и употреблялось как синоним неистребимой патриархальности, дикой невежественности и косной заскорузлости. Однако есть у него и другое значение. Провинция – это всегда оппозиция столице. Культурно-временное пространство провинциального города на страницах русской классики имеет бинарное бытие. Город ассоциируется, с одной стороны, с застоем и мещанством, ленью и духовным раболепием его обитателей, с другой – является колыбелью духовно-нравственных национальных натур. В пространстве губернских и уездных городов есть незабываемые пейзажи с цветущими садами, чистыми прудами и речными плёсами. Такие пространства являлись ценностно-смысловыми ориентирами, но не для обывателей, а натур от природы поэтических и духовных, которые воспринимали эти пейзажи как пространство гармонии и воли.

О провинциальном городе и его жителях немало сказано и в фольклоре: «Что город, то норов», «В городе суета, в деревне маета», «В городе толсто звонят, да тонко едят», «Город затейный: что ни шаг, то съестной да питейный», «Хорош город домами, да плох головами». Исторический срез социально-культурной среды провинциального города XIX века на материале произведений русской классики показывает, что его типичность была нормой, а его символами следует считать высокие заборы, улицы-близнецы и дома с мезонинами. Чем меньше по своим масштабам город, тем он подчинен замкнутому хронотопу. Провинциальный город был болен не только хроническими социальными болезнями: поборами, взяточничеством, манией преследования, пьянством, но и духовными заболеваниями. К ним следует отнести и сугубо национальные такие, как « русская скука», «теснота русской жизни», самодурство. Грязь убогих улочек проникает и в мысли обывателей города, заражая их пустомыслием и пустодушием. Даже те, кто в молодости обладал благородными устремлениями, в скором времени деградировали и становились обывателями.

Интересной представляется гоголевская оценка русского города: «Всем строениям городским стали давать совершенно плоскую, простую форму. Дома старались делать похожими один на другого; но они более были схожи с сараями или казармами, нежели с веселыми жилищами людей. И этою архитектурою мы еще недавно тщеславились, как совершенством вкуса, и настроили целые города в ее духе!». [2,154]. Это типическое единообразие было подчёркнуто классиками и в названиях губернских и уездных городов в своих произведениях, а именно: город N, город NN, город С. Идеалом для Н.В. Гоголя являлся средневековый город, потому что он представлял собою тот романтический образец напластования различных культурно-исторических эпох. В этом и была его ценность.

На культуру и жизнь города оказывали влияние земство и мещанство. Земские нововведения, связанные с теорией малых дел, должны были способствовать прогрессу. Однако он был мизерным и исторически бесполезным, но подавался земством в ранге общенационального прогресса. Чехов нашёл точный для этой теории символ - мезонин, дополнительная надстройка на доме, которая не меняла сущности жизни народного дома. Основу провинций составляло мещанство - низший разряд городских обывателей. Это понятие не только социальное, но и философское. Дух мещанства опутывал и тормозил развитие города, порождая пошлость и косность в мыслях, действиях и интерьерах. Пространство провинциального города обладает двумя функциями: на макроуровне - это средство осмысления исторической коллизии российского общества, а на микроуровне - форма авторского вердикта.

Тема провинциального города в творчестве А.П. Чехова в 90-е годы претерпела качественные изменения. В его рассказах 80-х годов губернский город мало чем отличался от города Гоголя и Салтыкова-Щедрина. В нём махрово процветали пошлость застоя, в 90-е годы автор исследует его в аспекте онтологическом. Город становится у него многозначным символом, в котором проглядывает древнейшая мифологема «нечестивого города» Вавилона, в гоголевской традиции запечатлена гротескная картина его уклада, подавляющего человека. Повесть Чехова «Моя жизнь» занимает особое место в контексте темы «русская провинция 90-х годов XIX века».

Главный герой повести – молодой человек дворянского происхождения, не захотевший жить, как все люди его круга, и выбравший свой образ жизни. Он даёт объективную оценку городу и его жителям, которые погрязли в бессмысленном и бесцельном прозябании, в глупости и дикости, взяточничестве и повальной антисанитарии. У других городов, рассуждает герой, есть какая-то «индивидуальность», своя примета, своя «физиономия»: «Кимры добывают себе пропитание сапогами, что Тула делает самовары и ружья, что Одесса портовый город, но что такое наш город и что он делает – я не знал»[3,84]. Это был «город лавочников, трактирщиков, канцеляристов, ханжей, ненужный, бесполезный город, о котором не пожалела бы ни одна душа, если бы он вдруг провалился сквозь землю» [3,83].

Обвинения героя в адрес отца - это обвинения и в адрес города. В его воспоминаниях о детстве отец предстает как сила безликая и подавляющая. Как справедливо заметил исследователь А.Д. Степанов, «отец героя – только часть традиции, он не обладает никаким позитивным личным содержанием» [4, 153]. Считая себя человеком праведным, он кощунственно отрекается от дочери и сына, которые пошли против его воли.

От религиозной святости в городе осталось только внешнее благочестие да звон колоколов. Многие горожане «редко заглядывают в храм божий», а некоторые из них «по десяти лет на духу не бывали». Отсутствие в бытие человека сакральной и нравственной доминанты превращало существование иных горожан в животную особь. Вечно пьяный обыватель Иван Чепраков «смеялся, точно ржал», «из озорства бегал по полю голый», « ел мух и говорил, что они кисленькие»[3, 71].

Массовое бытие толпы опасно тем, что разрушает онтологию отдельного человека. Такой человек думает и действует, как все. Причиной обезличивания человека является бытовая житейская стихия, стремящаяся заглушить духовные порывы человека, заблокировать исторические перемены. Датский философ Сёрен Киркегор одним из первых в XIX веке поставил проблему нивелировки человека. Он подчёркивал, что «…индивидуумы испытывают ужас перед экзистенцией, потому что она оставлена Богом; они отваживаются жить только в больших потоках и сплачиваются en masse, чтобы все-таки быть чем-то» [5,409] . Чехов на личном опыте ощутил губительную силу застойной повседневности. В письме к Суворину в 1892 году он признавался: «Душа моя просится вширь и ввысь, но поневоле приходится вести жизнь узенькую, ушедшую в сволочные рубли и копейки. Нет ничего пошлее мещанской жизни с ее грошами, харчами, нелепыми разговорами и никому не нужной условной добродетелью». [6, 145].

В провинциальном городе ничего не изменилось со времен Гоголя, Островского и Салтыкова-Щедрина. Всё те же «свиные рыла», дикие и кабанихи. Чтобы обрести подлинное бытие и собственного «Я», герой порывает с безликой массой и приобретает онтологическое одиночество. В преждевременной смерти своей доброй матери Мисаил Полознев винит отца и город: «эти ваши дома – проклятые гнезда, в которых сживают со света матерей, дочерей, мучают детей» [84, 70]. Смерть матери и повернула жизнь героя в другое русло.

Для понимания авторской идеи произведения необходимо постичь оппозицию «провинция – столица», на это акцентирует внимание читателя подзаголовок повести: «Рассказ провинциала». Прогрессивному столичному человеку уклад, царящий в провинциальном городе, кажется не столько диким, сколько смешным. Для героя-провинциала столица ассоциируется с Машей Должиковой и доктором Благово. Они, по его наблюдению, «увлечены жизнью», но жизнью не внутренней, а внешней. Свобода, новые впечатления и удовольствия порождают у них мнимую уверенность в том, что их собственное бытие абсолютно ценностно. Они понимают жизнь как эстетическое удовольствие для себя, пренебрегая чужой болью. В этом контексте Петербург в чеховской повести выступает символом ущербного эстетического отношения к жизни. Столичный эстетический футляр, как и безличность провинции, не даёт истинной полноты бытия.

Герой доволен тем, что его терпение тронуло сердца обывателей. Они не зовут его «маленькой пользой», не смеются над тем, что дворянин стал маляром. Ему охотно дают заказы и считают «уже хорошим мастером». Однако пробуждение обывателей не состоялось, все закончилось банальным привыканием. Фабульное время рассказа – время замкнутое. Оно воссоздаёт уклад жизни, ограниченный бытом, узким миром, существующим вне контакта с историческим миром. Такой финал свидетельствует о том, что процесс нивелирования массы способен адаптировать «я» нравственного человека «под себя». Провинциальный город Чехова – бездушная масса, подчиняющаяся застарелым традициям, привычке жить по бытовым стереотипам, подавляя самобытность и достоинство человека.

Литература:

1. Даль В. И. Толковый словарь русского языка. – М., 2009.

2. Гоголь Н.В. Об архитектуре нынешнего времени. Т.8.- М., 1989.

3. Степанов А. Д. «Проблемы коммуникации у Чехова». – М., 2005.

4. Чехов А.П. Моя жизнь. - М., 1987.

5. Киркегор С. Наслаждение и долг. – М., 1990.

6. Чехов А.П. Письма и воспоминания.- М.,1974.