Философия / 2. Социальная философия.

Уваров А.Н.

Аспирант кафедры истории, методологии и философии науки факультета социальных наук ННГУ им. Н.И. Лобачевского, Россия

Cамоубийство в европейской философии первой половины XX в.

Самоубийство в первой половине XX в. сохранило свой статус особой философской, социально-демографической и культурно-психологической проблемы, который, как было отмечено нами прежде, она приобрела в XIX в., с начала которого наблюдался рост числа самоубийств в развитых странах в абсолютных и относительных числах. Более того, можно утверждать, что его значимость не только сохранилась, но и возросла, что можно обосновать появлением в философии и науках социально-гуманитарного цикла крупных и глубоко проработанных исследований, тематически посвящённых самоубийству.

Ярким примером такого сочинения является книга «Самоубийство: Социологический этюд» Эмиля Дюркгейма (1858 – 1917). Труд Дюркгейма носил методологический характер, был направлен на то, чтобы отделить предмет социологии от психологии и философии, и написан в широком хронологическом, географическом и социальном масштабе, поэтому может быть рассмотрен в социально-философском контексте.

Примечательно наблюдение, которое автор высказывает в самом начале своего изыскания и которое является для него стимулом ко всему последующему рассмотрению: «Самоубийства в том виде, в каком они сейчас наблюдаются, являются именно одной из тех форм, в которых передается наша коллективная болезнь, и они помогут нам добраться до её сути» [2; С. 5]. Таким образом, суицид трактуется не как чьё-то индивидуальное решение, принимаемое каждым индивидуумом в его особой ситуации, но как проявление некоего особого нездорового состояния общества, как социальный феномен. Все последующие рассуждения Дюркгейма исходят именно из этого тезиса.

Эмиль Дюркгейм определяет самоубийство как «каждый смертный случай, который непосредственно или опосредованно является результатом положительного или отрицательного поступка, совершённого самим пострадавшим, если этот последний знал об ожидавших его результатах» [2; С. 11]. Из этой дефиниции Дюркгейм делает вывод, что гибель неосторожного человека, играющего со смертью, или того, кто подвергает себя опасности ради другого лица, или учёного, истощившего свои силы постоянным бодрствованием, стоят с самоубийством на одной линии, но отличаются от него менее высокой степенью.

В основной части своей работы Эмиль Дюркгейм последовательно рассматривает социальные и внесоциальные факторы (индивидуально-психические, климатические, этнонациональные), которые влияют или могли бы влиять на принятие человеком решения о самоубийстве, различные формы суицида (эгоистическое самоубийство, альтруистическое самоубийство, аномичное самоубийство), социальный элемент в самоубийстве и соотношение между самоубийством и другими социальными явлениями.

Дюркгейм делает вывод, что причина ненормального роста числа самоубийств связана не с социально-экономической ситуацией, не с обострением конкуренции, не с ростом реальных физических страданий, не с тем, что потребности людей стали удовлетворяться хуже, словом: «Тяжёлое состояние, которое мы переживаем, вызывается не тем, что усилились в числе или в интенсивности объективные причины страданий; оно свидетельствует не о большей экономической нужде, а о тревожной нужде моральной» [2; С. 380]. Далее автор высказывает мысль, что по мере движения человеческой истории центром моральной жизни последовательно были семья, соседская община, территориальное объединение, и, в конце концов, им стало государство, которое, однако, не может удовлетворительно играть эту роль, из-за чего общество превращается в массу разобщённых индивидов, мало друг с другом связанных.

Примечательно, что соединение Дюркгеймом в один ряд морального упадка, огосударствления общественной жизни и роста числа самоубийств созвучно следующему высказыванию Фридриха Ницше: «Государством зову я то, где все пьют яд, хорошие и дурные; где все теряют самих себя, хорошие и дурные; где медленное самоубийство всех – называется “жизнью”» [7; С. 51].

Карл Ясперс (1883 – 1969) также начинает своё рассмотрение проблемы самоубийства с терминологического уточнения. Он пишет, что психиатрический термин «суицид» помещает данное деяние в сферу чистой объективности, и поэтому скрывает от исследовательского взгляда бездну субъективного, а литературное выражение «добровольная смерть» помещают это явление на «бледный розово-красный фон, который опять-таки скрывает». Только слово «самоубийство», считает Ясперс, сочетает в себе все стороны этого феномена: свободу, уничтожающую существование этой свободы, и насильственную активность по отношению к самости, неотделимой от этой активности [10; С. 306].

Ясперс отмечает существование «моральной статистики», свидетельствующей о том, сколько человек, какого пола, возраста, национальности и социального положения, в какое время года и в каком регионе оканчивают свою жизнь самоубийством, на которую ссылался и Дюркгейм, но утверждает, что она не поясняет ничего о сущности каждого отдельного случая суицида. В том числе и в тех случаях, когда сопровождается указанием причины, почерпнутой авторами статистики у полиции или родственников погибшего, поскольку самоубийство – это тайна, загадка, у него не может быть одной конкретной причины.

Ясперс говорит, что лишь одна треть самоубийц относится к числу душевнобольных, и добавляет к этому, что «ни душевная болезнь, ни психопатия не означают совершенной исключённости смысла» [10; С. 308], в то же время, говоря, что этот смысл может быть сокрыт даже от самого человека, убивающего себя. Далее Карл Ясперс пытается построить несколько конструкций, которые призваны «просветлить безусловность в её истоке».

В первой конструкции причиной самоубийства становится отчаяние экзистенции, оказавшейся в пограничной ситуации, в смысле и содержании своего и всякого вообще существования. Зачем существовать, если «всё преходяще; к чему радость жизни, если всё погибнет!» [10; С. 310]. Для человека, рассуждающего так, самоубийство становится единственным логичным решением, однако в тот момент, когда возникает «акт свободы, избранный с наивысшей степенью ясности», основание для суицида исчезает, поскольку им было «отсутствие во всём твёрдой субстанции», а обнаружение воли приводит экзистенцию к осознанию своей субстанции. При этом самоубийство может быть последним и высшим актом самоотрицания, стоящим в одном ряду с аскезой, формальным следованием полученным извне или сформулированным самостоятельно законам или постоянным преображением формы собственного бытия.

По второй конструкции, самоубийство может произойти из утверждения жизни в том случае, когда самоубийца оказывается не удоветворён качеством и сущностью своей реальной повседневной жизни, наполненной рутиной и мелкими заботами, сопоставляя их с некой моделью богатой, насыщенной, полнокровной и полноценной жизнью. В этом контексте, по мнению Ясперса, вопрос: «Зачем самоубийство?» обращается в вопрос: «Почему мы остаёмся жить?» [10; С. 312-313].

Ясперс видит несколько причин. Во-первых, человеческая витальность, ни о чём не спрашивающее удовольствие жить. Во-вторых, экзистенциальная воля к жизни – самодостоверность актов нашей свободы и жизненных целей, которые мы перед собой ставим. В-третьих, важную роль играет тот факт, что решимость жить существенно отличается от решимости лишить себя жизни. «В то время как самоубийство как активное действие затрагивает целое жизни, всякая активность в жизни есть партикулярная активность, и оставаться жить в свете возможности самоубийства есть недеяние. Поскольку я не сам дал себе жизнь, я решаю только оставить существовать то, что уже есть. Не существуют соответствующего тотального действия, которым бы я давал себе жизнь, как существует действие, которым я себя жизни лишаю» [2; С. 314].

Согласно третьей конструкции, самоубийство может произойти из-за помещения человека в невыносимые жизненные условия, которые могут заключаться в нищете, физических страданиях, полной социальной отчуждённости или сочетании нескольких этих явлений сразу. И, наконец, четвёртая конструкция предполагает возможным самоубийство вследствие стечения обстоятельств, например, из-за банкроства или оскорбления.

В заключении, Ясперс рассматривает возможности для помощи потенциальному самоубийце. Он утверждает, что в некоторых случаях помочь невозможно, например, когда это решение принимается человеком в абсолютном одиночестве и он никак его не демонстрирует до самого последнего момента, не вступает в коммуникацию. В то же время, те, кто в моменты переживания грозят покончить с собой, могут искать помощи у окружающих, и поэтому к ним нужно прислушиваться.

Жан-Поль Сартр (1905 – 1980) трактовал самоубийство с нескольких точек зрения. Во-первых, он видел в нём возможность прекратить тревогу, которая начинает преследовать человека, сталкивающегося с неподконтрольными ему угрозами (например, угрозой упасть в пропасть). Однако, эти мотивы «не могут неизбежно толкать меня к самоубийству, так же как и ужас перед падением в пропасть не может заставить меня избегнуть его». Эти колебания создают антитревогу, которая превращает тревогу в нерешительность, а из последней вырастает решение: «быстро удалиться от края пропасти и снова отправиться в путь» [8; С. 69].

Во-вторых, самоубийство может быть бунтом против прошлого. Каждый человек имеет в своём бытии прошлое, и оно невозвратимо. Мы не можем принимать новые решения иначе, чем начиная с него. Действия, направленные против прошлого, на разрыв с ним, в том числе и такие радикальные как самоубийство, по мнению Сартра, в сущности, являются признанием его огромного значения как «платформы и точки зрения» [8; С. 504].

В-третьих, самоубийство может быть одной из форм проектирования собственной смерти (наряду с мученичеством и героизмом), которое предпринимается личностью, чтобы придать жизни смысл ввиду неизбежной смерти, которая самим своим фактом обессмысливает все другие цели и устремления («Если мы должны умереть, наша жизнь не имеет смысла, так как её проблемы не получают никакого решения и само значение проблем остаётся неопределённым») [8; С. 544-545]. Но поскольку смерть в любом случае является разрушением всяких возможностей, она не может быть одной из возможностей человека, следовательно, такое проектирование абсурдно по своей природе.

В романе Сартра «Тошнота» главный герой Антуан приходит к выводу, что все вещи в мире и в том числе он сам – «лишние». «ЛИШНИЙ – вот единственная связь, какую я мог установить между этими деревьями, решёткой, камнями» [9; С. 140]. Мысль о столь глубокой бессмысленности собственного существования толкает его к идее покончить с собой, однако он останавливается, заключив, что и его тело, и кровь, оставшаяся бы после него, и сам акт самоубийства тоже были бы лишними.

Альбер Камю (1913 – 1960) также неоднократно обращался к теме самоубийства на страницах своих философских и литературных произведений. Так, в своём эссе «Миф о Сизифе» Камю поставил самоубийство в центр своих рассуждений, начав книгу следующими словами: «Есть лишь один поистине серьёзный философский вопрос – вопрос о самоубийстве. Решить, стоит ли жизнь труда быть прожитой или она того не стоит, – это значит ответить на основополагающий вопрос философии. Все прочие вопросы – имеет ли мир три измерения, существует ли девять или двенадцать категорий рассудка – следуют потом» [4; С. 7].

В целом же это сочинение представляет собой детальный анализ философских и психологических причин самоубийства и формулирование различных моделей жизни, различных её смыслов, фактически, оборону жизни от самоубийства! Суммировать построения Камю можно в его тезисе о том, что, хотя жизнь является абсурдной, самоубийство не является верным выходом, поскольку представляет собой логичный вывод из абсурда. Верным же выходом является бунт против абсурда, борьба с ним его же оружием, то есть продолжение жизни, несмотря на осознание абсурдности бытия.

В прозе Камю следует обратить внимание на два эпизода. Во-первых, в повести «Счастливая смерть» инвалид Загрей, ведший до того, как лишился ног, активную и бурную жизнь, просит главного героя, Патриса Мерсо, убить его и платит ему за это крупную сумму денег [3; С. 152-153]. Перед тем как решиться на это самоубийство третьими руками, Загрей рассуждает о том, как он в особенно трудные моменты брал в руки револьвер, подолгу держал его у лба, думая о том, как легко он может умереть, засыпал в таком положении, а потом просыпался с ощущением счастья жизни.

Во-вторых, в повести «Падение» в прошлом успешный адвокат Жан-Батист Кламанс приходит к глубокому осуждению собственного и в целом западноевропейского образа жизни, когда становится свидетелем самоубийства женщины, сбросившейся с моста, и оказывается не в силах каким-либо образом помочь ей [5; С. 499].

В литературном творчестве Альбера Камю отчётливо прослеживается влияние Ф.М. Достоевского в подходе писателя к изображению самоубийства. Конечно, чувства Загрея из «Счастливой смерти» можно интерпретировать как литературное распространение философского высказывания Ницше, согласно которому: «Мысль о самоубийстве является большим утешением. Она помогает пережить не одну тяжкую ночь» [6; С. 368]. Но, в то же время, сами рассуждения этого персонажа, для которого мысли о самоубийстве становятся не просто временным душевным лекарством и облегчением, но шагом к реальному действию, находятся в пространстве образов «логических самоубийц», о которых писал Достоевский.

Также для Фёдора Михайловича было свойственно смотреть на самоубийство как на некую мрачную загадку человеческой души, разгадать которую можно лишь в ограниченных пределах, если вообще возможно. Так, об одном из самоубийств он писал: «В этом самоубийстве всё, и снаружи и внутри, – загадка. Эту загадку я, по свойству человеческой природы, конечно, постарался как-нибудь разгадать, чтоб на чем-нибудь "остановиться и успокоиться"» [1; С. 145]. Одновременно с этим, самоубийство для него – признак наличия в обществе проблем, язв, размышления о нём приводят к чувству собственной вины: «Об иных вещах, как они с виду ни просты, долго не перестаётся думать, как-то мерещится, и даже точно вы в них виноваты» [1; С. 146].

Такой взгляд на самоубийство демонстрирует Камю в повести «Падение». Там суицид остаётся неразгаданной загадкой: его совершает незнакомая главному герою женщина, о ней ничего не сообщается впоследствии, не производится никаких попыток интерпретировать её поступок, как если бы сама попытка этого была бы бессмысленна. При этом именно с данного события начинается критическое переосмысление Жаном-Батистом Кламансом своих душевных качеств и состояния современного европейского общества.

Подведём итог. Взгляды на самоубийство в европейской философии первой половины XX в. обнаруживают несколько качественных отличий от таковых предшествующего столетия. Во-первых, самоубийство не трактуется более как некое индивидуальное решение, как уникальное событие в личной жизни отдельного человека. Если ранее дискуссии велись о том, имеет ли человек право на самоубийство или не имеет и почему он как личность может захотеть принять такое решение, то теперь в качестве потенциальных самоубийц рассматриваются все люди вообще. Это, конечно, не значит, что причины самоубийства как индивидуального акта вовсе уходя из поля исследований, что показывает, например, работа Ясперса. Однако общие акценты смещаются, самоубийство становится социальным, массовым явлением.

Во-вторых, мыслителям становится всё труднее защищать и оправдывать жизнь перед лицом самоубийства. Одни, как Эмиль Дюркгейм признают его проявлением общественного недуга и пытаются предложить реформы, направленные на его излечение, указывая при этом как сложно сформулировать некий конкретный и ожидаемо успешный проект. Другие, как Сартр и Камю прибегают к явной «логической акробатике», пытаясь представить самоубийство абсурдным, ошибочным решением.

В-третьих, концептуальная значимость самоубийства, очевидно, растёт. Появляются целые главы, разделы, эссе, трактаты, тома, посвящённые исключительно ему. Оно становится главной темой философских, научных и литературно-философских произведений.

Всё это говорит о том, что в рассматриваемый период, несмотря на демократизацию западного общества, повышение в среднем уровня жизни всех его социальных слоёв и достижения научно-технического прогресса, проблема самоубийства не только сохранила свою актуальность, но даже стало ещё более значимой.

Литература:

1. Достоевский Ф.М. Дневник писателя // Соч. в 30-и т. – Т. 23. – Л.: Наука, 1981.

2. Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд / Пер., с фр. с сокр.; под ред. В. А. Базарова. – М.: Мысль, 1994.

3. Камю А. Счастливая смерть // Соч. в 5-и т. – Т. 1. – Харьков: Фолио, 1998.

4. Камю А. Миф о Сизифе // Соч. в 5-и т. – Т. 2. – Харьков: Фолио, 1997.

5. Камю А. Падение // Соч. в 5-и т. – Т.3. – Харьков: Фолио, 1998.

6. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего // Соч. в 5-и т. – Т. 3. – СПБ.: Азбука, 2011.

7. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого // Соч. в 13-и т. – Т. 4. – Пер. с нем. Ю.М. Антоновского; пер. комментария А.Г. Жаворонкова; науч. ред. Е.В. Ознобкиной. – М.: Культурная Революция, 2007.

8. Сартр Ж.-П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии / Пер. с фр., предисл., примеч. В. И. Колядко. – М.: Республика, 2004.

9. Сартр Ж.-П. Тошнота. / Пер. с фр. Ю. Яхнина. – СПБ.: Азбука, 2006.

10. Ясперс К. Философия. Книга вторая. Просветление экзистенции / пер. с нем. А.К. Судакова. – М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2012.