Ревяков И.С.

Донецкий НИИ судебных экспертиз Министерства юстиции Украины

Гоголь vs Пушкин: анализ одного «случая» Даниила Хармса

А о Гоголе писать нельзя…

Д. Хармс [1, II, с.151].

Предметом нашего рассмотрения является драматическая сценка «Пушкин и Гоголь» (1934г.). В данном произведении реализуется на буквальном уровне символическое противостояние Пушкина и Гоголя как своего рода выражений (воплощений) двух типов реальности.

Указанный текст входит в сборник «Случаи», который Хармс, как известно, составил из текстов, «писавшихся ранее без ориентации на их последующее объединение» [2, с.398], что дает возможность рассматривать нам данный текст как сам по себе, так и в контексте сборника. В качестве «случая» данная миниатюра является седьмым случаем из тридцати, представленных в сборнике. Текст этой миниатюры следующий (отметим, что при цитировании текстов Д.И. Хармса нами сохраняются особенности авторской орфографии и пунктуации):

«Гоголь (падает из за кулис на сцену и смирно лежит).

Пушкин (выходит, спотыкается об Гоголя и падает): Вот чорт! Никак об Гоголя!

Гоголь (поднимаясь): Мерзопакость какая! Отдохнуть не дадут. (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) – Никак, об Пушкина спотыкнулся!

Пушкин (поднимаясь): Ни минуты покоя! (Идет, спотыкается об Гоголя и паадет) – Вот чорт! Никак, опять об Гоголя!

Гоголь (поднимаясь): Вечно во всем помеха! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) – Вот мерзопакость! Опять об Пушкина!

Пушкин (поднимаясь): Хулиганство! Сплошное хулиганство! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает) – Вот чорт! Опять об Гоголя!

Гоголь (поднимаясь): Это издевательство сплошное! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) – Опять об Пушкина!

Пушкин (поднимаясь): Вот чорт! Истинно что чорт! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает) – Об Гоголя!

Гоголь (поднимаясь): Мерзопакость! (Идет, спотыкается об Пушкина и падает) – Об Пушкина!

Пушкин (поднимаясь): Вот чорт! (Идет, спотыкается об Гоголя и падает за кулисы) – Об Гоголя!

Гоголь (поднимаясь): Мерзопакость! (Уходит за кулисы).

За сценой слышен голос Гоголя: «Об Пушкина!»

Занавес» [1, II, с.311-312].

Очевидно, что рассматриваемый нами текст связан с другим текстом Д. Хармса, созданным в 1936 г. и называющемся «О Пушкине»: «Трудно сказать что ни будь о Пушкине тому, кто ни чего о нём не знает. Пушкин великий поэт. Наполеон менее велик, чем Пушкин. И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто. И Александры I и II, и III просто пузыри по сравнению с Пушкиным. Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь.

А потому, вместо того, что бы писать о Пушкине, я лучше напишу вам о Гоголе.

Хотя Гоголь так велик, что о нём и написать то ничего нельзя, поэтому я буду всё таки писать о Пушкине.

Но после Гоголя писать о Пушкине как то обидно. А о Гоголе писать нельзя. Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу» [1, II, с.150-151].

Оба текста являются реализацией основного «онтологического (и эстетического?) принципа Хармса, который, – по словам В.Н.Сажина, – можно назвать тотальной инверсией. Суть этого принципа во всеобщей смене знака: жизнь, всё посюстороннее, природа, чудо, история, наука, личность – ложная реальность; потустороннее, смерть (небытие), неживое (камень), безличность – истинная реальность» [3, c.10].

В тексте рассказа «О Пушкине» повествователем четко формулируется следующая бытийственная установка, которая должна быть безоговорочно принята читателем: «все люди по сравнению с Пушкиным пузыри». Однако, с рациональной точки зрения, если «все люди по сравнению с Пушкиным пузыри», то есть являют собою ничто, то Пушкин должен быть чем-то значимым, однако тут же выясняется, что «по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь», и поэтому ни о ком ничего написать нельзя.

Связано это с тем, что в данном тексте противопоставляется относительная, физическая, «людская» реальность и реальность трансцендентная, запредельная, идеальная. Гоголь оказывается выразителем именно трансцендентной реальности, а описать эту реальность в категориях, терминах и логике физической, относительной, «человеческой», «здесь-и-сейчас» реальности невозможно. Но точно так же невозможно и языком трансцендентной реальности описать нашу реальность. И это приводит к тому, что можно назвать фантомностью произведения. Текст существует, он написан. Но возникает вопрос: что описывает данный текст? И наш ответ на этот вопрос звучит следующим образом: ничего, потому что нельзя в данном случае что-либо описать вообще. И текст, в котором рассказывается о столкновении двух реальностей, это объясняет. Таким образом, данный текст оказывается объяснением невозможности собственного существования. Пушкин оказывается выразителем «здесь-и-сейчас», физической, относительной реальности, а Гоголь – выразителем реальности идеальной, трансцендентной. Именно здесь и кроется онтологическая причина невозможности данного текста, потому что обе реальности описываются с точки зрения несвойственных им (и в этом смысле – неестественных и даже противоестественных по отношению к ним) языков.

В тексте же драматической сценки «Пушкин и Гоголь» Гоголь «выпадает» из своей реальности на сцену, в то время как Пушкин просто выходит на сцену. Это наводит нас на мысль о том, что Гоголь является в реальность Пушкина, или, скажем по-другому, трансцендентная реальность «выпадает» в реальность относительную. На сцене происходит своего рода «смешение» двух реальностей, которые постоянно «спотыкаются» друг о друга и сосуществовать вместе не способны.

А.Никитаев в своей статье «“Пушкин и Гоголь”. Об источнике сюжета» отмечает следующее: «Миниатюра «Пушкин и Гоголь» представляется настолько законченной и самодостаточной, настолько «замкнутой на себя» и в литературном, и, как кажется, в сценическом плане (нам не приходилось, впрочем, встречаться с ее театральным воплощением), – являя собою как бы “сценический палиндром”, – что вопрос об источнике “сюжета” этой сценки выглядит совершенно излишним, кажется вторжением чего-то постороннего, нарушающего ее имманентную гармонию. И тем не менее такой источник по-видимому есть» [4, c.49], и таковым источником, по мнению А.Никитаева, является десятое заседание Петербургских Религиозно-Философских Собраний, которое состоялось 18 апреля 1902 года и отчет о котором был опубликован в майском номере журнала «Новый Путь» за 1903 год: «На заседании во время обсуждения реферата Д.С. Мережковского “Гоголь и о.Матвей” на реплику Мережковского: “Для вас Пушкин неинтересная величина”, а для Гоголя в Пушкине было хотя еще не вмещенное историческим христианством, но несомненно религиозное начало”, – В.А. Тернавцев ответил: “Да, но это абсурд: для идущего на пророческое служение – спотыкаться об Пушкина!..”»[4, c.49].

Проявляя свое бытие в качестве героя хармсовских текстов, Гоголь проявляется в поэтической реальности Хармса и как своего рода «отец» многих персонажей хармсовских текстов [см. 5, с.7-9].

Отдельно следует отметить и то, что Н.В. Гоголь, как известно, был одним из самых любимых и почитаемых Д. Хармсом писателей, интерес к которому не ослабевает у Хармса на протяжении всей его жизни, о чем свидетельствуют как произведения Хармса, так и его дневниковые записи [см., например, 1, II, c.283; 6, с.477, с.482, с.501].

Чем же вызвана необходимость столкновения Пушкина и Гоголя, такого резкого их противопоставления, ведь при жизни А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя такого противопоставления не было?

Как известно, для Н.В. Гоголя А.С Пушкин был образцом и идеалом собственно художественного творчества («Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет» [7, VI, c.63]), в массовом же сознании А.С. Пушкин вообще стал своего рода архетипом, вошедшим в разного рода распространенные высказывания типа: «А делать кто будет? Пушкин?», «А платить кто будет? Пушкин?». Указанная архетипичность Пушкина, с одной стороны, показывает его значение и указывает на то, что действительно «Пушкин – это наше все», а с другой стороны превращает Пушкина в своего рода онтологического пришельца из иных миров, который для нашего мира становится никем, как это справедливо отметил Е.С. Отин [8, с.290; 9, с.185-187].

Но если Пушкин – никто, то кто же, тогда Гоголь, который ощущал свою постоянную духовную творческую зависимость от Пушкина? Если Пушкин – пришелец, который в контексте нашего мира становится никем, оставаясь при этом всем «нашим всем», на которого возлагается ответственность, по сути дела, за все мелочи, то каково же место Гоголя в духовном пространстве и измерении художественного творчества?

В массовом читательском, литературоведческом и художественном сознании А.С. Пушкин и Н.В. Гоголь всегда присутствуют рядом друг с другом. Сравнение А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя уже стало риторическим: достаточно вспомнить, например, А. Белого.

Так, первая глава книги А. Белого «Мастерство Гоголя» начинается с указанного риторического сравнения «Пушкин и Гоголь»: «Весь размах лирики, данный ритмами, от которых себя отвлекает в прозе Пушкин, вложил Гоголь в прозу, заставляя вздрагивать, как струны, вытянутые свои строки, дающие звук ассонансов и аллитераций. До него попытки в этом роде не увенчивались успехом: лирика Карамзина охладела для нас; Марлинский нам и вовсе не нужен. Гоголь же и волнует, и удивляет нас через сто лет; и это есть факт им осуществленной победы, граничащей с революцией нашей словесности» [10, c.5].

И здесь возникает закономерный вопрос: что конкретно в Гоголе вызывает удивление и волнение? Полагаем, что именно трансцедентность Гоголя-автора, которая может быть обозначена как онтологическая ненаходимость, почувствованная Хармсом и впоследствии им описанная через столкновение с Пушкиным. Но вот здесь и начинается фактически непреодолимая трудность. Что можно сказать о Гоголе, если он онтологически ненаходим и как, тогда, при условии его абсолютной онтологической ненаходимости можно об этом говорить? Ключевым словом для описания поэтической действительности Н.В. Гоголя является, на наш взгляд, «тайна», недаром исследователями отмечено, что «странность героев Гоголя заключается прежде всего в их причастности к некой тайне, скрытой от других» [11, с.150]. Для того, чтобы приблизиться к пониманию тайны Гоголя-автора обратимся к некоторым моментам его биографии.

В октябре 1835г. Н.В. Гоголь пишет свое знаменитое письмо к А.С. Пушкину, в котором сообщает ему, что уже завершены первые три главы «Мертвых душ» и просит о сюжете «Ревизора», комедии, которая «будет смешнее черта» [7, VII, с. 121–122] (в скобках зададимся вопросом: насколько смешон сам черт как таковой, как про-явление инфернальности в актуальной для человека реальности?).

В 1836г. в «Современнике» А.С. Пушкин публикует свою известную заметку о «Вечерах на хуторе близ Диканьки» [12, VII, с.237, 497].

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Н.В. Гоголь вспоминает о том, как он читал А.С. Пушкину первые главы «Мертвых душ» и о реакции последнего на услышанное [7,VI, с.259–260].

Итак, приблизительно в одно и то же время А.С Пушкин характеризует произведения Н.В. Гоголя как «заставляющие нас смеяться, нас, не смеявшихся со времен Фонвизина!» [12, VII, с.237] и, приблизительно в то же самое время, делается «совершенно мрачен» и говорит: «Боже, как грустна наша Россия!» [7,VI, с.259–260].

Отчего же А.С. Пушкин становится «совершенно мрачен»? Мы полагаем, что ответ на это вопрос содержится в XVIII главе «Выбранных мест из переписки с друзьями», в которой Н.В. Гоголь указывает: «Мне потребно было отобрать от всех прекрасных людей, которых я знал, все пошлое и гадкое, которое они захватили нечаянно и возвратить законным их владельцам» [7,VI, с.260], однако же, как все в той же главе пишет сам Н.В. Гоголь, «герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми» [7,VI, с.258].

По сути дела, Н.В. Гоголь как автор совершает онтологическую операцию по удалению «всего пошлого и гадкого» от «всех прекрасных людей», то есть выполняет функцию шестикрылого серафима из пушкинского стихотворения «Пророк» [12, II, с.304]. Но ведь пушкинский серафим онтологически чужд этому миру, он ненаходим в пределах только этого мира: чтобы встретиться с ним, нужно томиться духовной жаждою, и не в этом обустроенном мире, а в мрачной пустыне.

Н.В. Гоголь как раз и создает модель указанной пустыни. И только в этой пустыне и возможно духовное преображение и очищение его героев, которые «вовсе не злодеи», недаром же П. Вайль и А. Генис, завершая одну из глав своей книги «Родная речь: Уроки изящной словесности», писали: «Вот так несся гордый Гоголь к вершинам российского эпоса – туда, к третьему тому «Мертвых душ», в призрачном сиянии которого высились велелепный Ноздрев, громоподобный Плюшкин, богоравная Коробочка» [13, с.131].

В этом же кроется, на наш взгляд, и причина гоголевской трагедии, потому что герои его, которые «вовсе не злодеи», оказались онтологически неспособны достичь горнего мира, о чем очень хорошо писал В.В. Розанов в одной из своих последних статей под символическим названием «Апокалиптика русской литературы» [14, с.675-676].

Сам же Д. Хармс – автор не менее таинственный, нежели Н.В. Гоголь. Тайна Даниила Хармса [см.15] во многом связана со следующими важными моментами, а именно: во-1-х) с историей его творческого наследия (которое уцелело, по сути дела, самым что ни на есть чудесным образом [см.16; 17; 18]); во-2-х) с тем влиянием, которое Хармс-автор оказывает на многочисленных исследователей своего творчества, о чем очень метко говорил Н.В. Гладких в предисловии к своему, так и не вышедшему в печати, фундаментальному исследованию о прозе Д. Хармса [19]; в-3-х) с невозможностью описания поэтической реальности Д. Хармса «классическим» языком науки, в привычных категориях и терминах, с помощью классической логики в связи с тем, что Хармс и его поэтическая реальность просто-напросто не поддаются рациональному описанию и рациональному осмыслению [20, c.24-25]. В силу указанных моментов Хармс-автор также, словно вторя непонятому современниками и потомками Гоголю (был бы понят и понятен – не было бы столько споров и дискуссий вокруг его творчества), оказывается в ситуации онтологической ненаходимости.

Именно эта ситуация онтологической ненаходимости и является, на наш взгляд, предметом изображения в миниатюре «Пушкин и Гоголь». Какая-то неведомая сила заставляет Гоголя «выпасть» из-за кулис на сцену, «выпасть» из внутреннего мира театра во внешний мир сценической, объективированной присутствием предполагаемого зрителя как (по)-стороннего (внешнего, другого) наблюдателя, действительности и смирно лежать до того момента, как выйдет Пушкин, «спотыкнется об Гоголя», чем пробудит его к жизни, словно Моцарт, который,

«…Как некий херувим,

Он несколько занес нам песен райских,

Чтоб, возмутив бескрылое желанье

В нас, чадах праха, после улететь!» [12, V, с.446], а затем идти далее спотыкаясь о Пушкина во внешней сценической действительности и продолжая спотыкаться о него, уже вернувшись во внутренний мир. Почти таким же образом дело обстоит и с Пушкиным, с той только лишь разницей, что Пушкин не «падает из за кулис на сцену и смирно лежит», а сам выходит, но тут же «спотыкается об Гоголя и падает».

Момент падения Пушкина для Хармса не является случайным. В тексте «Анегдоты из жизни Пушкина» (1939г.), который также входит в сборник «Случаи» под №28, приводится следующий «анегдот»:

«У Пушкина было четыре сына, и все идиоты. Один не умел даже сидеть на стуле и все время падал. Пушкин-то и сам довольно плохо сидел на стуле. Бывало, сплошная умора; сидят они за столом: на одном конце Пушкин все время падает, а на другом конце – его сын. Просто хоть святых вон выноси!» [1, II, c.335]. При этом отметим, что приведенный нами «анегдот» в самом тексте «Анегдотов» идет под №7, имея тот же номер, что и «случай» «Пушкин и Гоголь» в сборнике «Случаи», что не может быть простым совпадением, если принять во внимание известный интерес Хармса к различного рода оккультным учениям и, в частности, к нумерологии.

Таким образом, Пушкин в поэтической действительности Хармса обречен на постоянное, вечно повторяющееся («все время падает»!) падение, а в качестве своего рода «поэтического отца» Гоголя, в качестве «явления чрезвычайного и, может быть, единственного явления русского духа» обречен «подталкивать» Гоголя также к постоянно повторяющемуся падению.

И вот теперь-то мы можем сделать вывод о том, что сценка «Пушкин и Гоголь» является «случаем» проявления игры в ее собственно платоновском понимании, как «неизменного исполнения только одних законов, неизменного и вечно повторного их воспроизведения» [21, с.623]. Если законом действительности является постоянное падение, то этот закон, соответственно, должен вечно и неизменно со строгой неуклончивостью и неотвратимостью быть осуществляем, что и реализуется в исследуемом нами «случае» Даниила Хармса.

Литература:

1. Хармс Д. Собрание сочинений. В 3 т. – СПб., 2000.

2. Сажин В.Н. Примечания // Хармс Д. Собрание сочинений: В 3т. Т.2: Новая Анатомия. – СПб., 2000.

3. Сажин В.Н. Приближение к Хармсу // Хармс Д. Цирк Шардам: Собрание художественных произведений. – СПб., 1999.

4. Никитаев А. “Пушкин и Гоголь”. Об источнике сюжета // Литературное обозрение. – 1994. – № 9/10.

5. Сажин В.Н. С классической основой … // Хармс Д. Собрание сочинений: В 3т. Т.2: Новая Анатомия. – СПб., 2000.

6. Дневниковые записи Даниила Хармса / Публикация А. Устинова и А. Кобринского // Минувшее: Исторический альманах. – 1991. – Вып. 11.

7. Гоголь Н.В. Собрание сочинений. В 7 т. – М., 1976 – 1978.

8. Отин Е.С. Словарь коннотативных собственных имен. – Донецк, 2004.

9. Отин Е.С. Коннотативные онимы Пушкин и Болдинская осень в современной русской речи // А.С. Пушкин: филологические и культурологические проблемы изучения. Материалы международной научной конференции 28-31 октября 1998 г. – Донецк, 1998;

10. Белый А. Мастерство Гоголя. – М.; Л., 1934;

11. Дыкун Е.С. «Странные герои» В.М. Шукшина и «маленький человек» Н.В. Гоголя // Литературоведческий сборник. – Вып. 17-18. – Донецк, 2004.

12. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. В 10 т. – Л., 1977—1979.

13. Вайль П., Генис А. Родная речь: Уроки изящной словесности. – М., 2008.

14. Розанов В.В. О писательстве и писателях. – М., 1995.

15. Ревяков И.С., Коновалова И.В. Тайна Даниила Хармса // Литературоведческий сборник. – Вып. 31-32. – Донецк, 2007.

16. Сажин В.Н. Приближение к Хармсу // Хармс Д. Цирк Шардам: собрание художественных произведений. – СПб., 1999.

17. Мейлах М. Вокруг Хармса // Столетие Даниила Хармса. Материалы международной научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения Даниила Хармса. – СПб., 2005.

18. Дмитренко А.Л., Сажин В.Н. Краткая история «чинарей» // «…Сборище друзей, оставленных судьбою». А. Введенский, Л. Липавский, Я Друскин, Д. Хармс, Н. Олейников: «чинари» в текстах, документах и исследованиях. В 2 т. – Т.1. – М., 2000.

19. Гладких Н.В. Проза Даниила Хармса: Вопросы эстетики и поэтики // http://gladkeeh.boom.ru/Kharms/Otavtora.htm.

20. Богатырева Е.А. Драмы диалогизма: М.М. Бахтин и художественная культура ХХ века. – М., 1996.

21. Лосев А.Ф. История античной эстетики. Софисты. Сократ. Платон. – М., Харьков, 2000.