Філологія / 8

Варченко Н.А.

Николаевский национальный университет

имени В.А. Сухомлинского

А.П. Чехов в критике Д.С.Мережковского

Для юбилеев Чехова настало уже новое тысячелетие, и в этом факте – вечная правота пушкинского пророчества о победе гения над «завистливой далью веков».

Чехов, привычно воспринимаемый нами в статусе классика, обрел его, стоит напомнить, еще при жизни, когда из уст Толстого прозвучало сравнение писателя с Пушкиным – «Чехов – это Пушкин в прозе».

Однако общественную репутацию писателя создает критика, и ее деятелям понадобились десятилетия усилий для того, чтобы «узаконить» толстовскую оценку, сделать ее общепризнанной.

История понимания и истолкования Чехова началась одновременно с его вхождением в большую литературу, и в ней, как известно, есть свои курьезные провалы и опережающие время прозрения.

Долго бытовавшее в чеховедении мнение о тотальной „глухоте” к писателю прижизненной критики вряд ли оправданно. Негативными откликами, с их обычными упреками в безыдейности „партийных” критиков различных лагерей, она не исчерпывается. Справедливым представляется ныне напоминание о том, что новеллистический талант Чехова, оригинальность его писательской техники были замечены современниками уже на исходе раннего, „осколочного” периода творчества, что позволило наиболее прозорливым из них выдвинуть Чехова на первое место в поколении писателей-восьмидесятников.

Таким критиком, удостоившим чеховскую прозу монографической статьи, воспринятой самим Чеховым как «весьма симпатичное явление», был Д.С.Мережковский [1].

Опубликованная в «Северном вестнике» осенью 1888 года статья «Старый вопрос по поводу нового таланта» признается сегодня одной из лучших в ранней чеховиане» [2] .

В последующее двадцатилетие Мережковский будет не раз обращаться к творчеству Чехова, - и в своей знаменитой лекции 1892 года «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», где автор «Степи» в числе других молодых писателей представляет эти «новые течения», и в «специальных» статьях: «Чехов и Горький»/1906/, «Асфодели и ромашка» / 1908/, «Суворин и Чехов» /1914/.

Статья Мережковского о Чехове 1888 года была его дебютом в качестве критика: в авторе двух вышедших к тому времени сборников прозы «В сумерках» и «Рассказы» Мережковский увидел недооцененный «новый талант». Отсутствие адекватной оценки его искусства в тогдашней критике молодой Мережковский объяснял отсутствием в России критики «художественной», способной «почувствовать и проанализировать живую красоту живых образов» [3]. Себя Мережковский позиционирует в этой статье именно таким критиком, способным раскрыть и оценить принципиальную эстетическую новизну чеховской прозы, по своим художественным признакам /музыкальность, лаконизм, отрывочность, импрессионистичность/ принадлежащей, утверждает он, к образцам новейшей европейской литературы.

Анализ конкретных произведений Чехова Мережковский считает нужным предварить попыткой определить тип его писательского таланта, главной чертой которого критик называет гармоничность. «Г.Чехов соединяет в себе два элемента, две художественные сферы, которые бывают вполне слиты и уравновешены только в очень немногих гармоничных талантах. Он одинаково любит и природу, и человеческий мир» [26]. Обширные текстовые иллюстрации призваны доказать этот главный тезис критика.

Чехова-пейзажиста Мережковский ценит не только и не столько за художественную наблюдательность /он отдает должное тонкости его эстетического восприятия, «мастерству оригинального эпитета», точности детали/, сколько за инстинктивное понимание писателем бессознательной жизни природы. «На дне природы поэт чувствует тайну: эстетическое наслаждение, испытываемое при поверхностном созерцании, уступает место более глубокому мистическому чувству, почти ужасу, не лишенному, впрочем, неопределенной, но увлекающей прелести.»[28].

Гармоничность, или гибкость, как еще это свойство таланта Чехова называет Мережковский, он демонстрирует «специально» подробным изложением рассказа «Мечты». Критика восхищает умение Чехова «от лирических мест, написанных музыкальной прозой», свободно перейти «к изображению бытовой стороны жизни, к простонародному жаргону» героев рассказа. Способность Чехова «безгранично отдаваться мечтательному, музыкальному настроению, возбуждаемому природой», «нисколько не мешает ему понимать и глубоко сочувствовать самой будничной, серенькой стороне человеческой жизни, самым мелким насущным вопросам дня, обыденному горю маленьких людей». Объединение в Чехове «очень широкого мистического чувства природы и бесконечности с трезвым здоровым реализмом, с гуманным отношением к самым обыкновенным, сереньким людям» представляется Мережковскому «тайной немногих гибких и гармоничных натур», к которым он и относит Чехова [32].

Так, в рассказе «Враги», посвященном «большой нравственной задаче», герои разделены нелепым недоразумением и эгоизмом личного горя, делающих их навеки врагами, Мережковский видит существо авторской позиции в высшей объективности, помогающей Чехову одинаково понять каждого, вызвать читательское сочувствие к обоим. Гуманное чувство, проникающее этот и другие чеховские рассказы, соединенное с поэтическим описанием природы, являют, по мысли Мережковского, в Чехове пример истинного художника, доказывающего, «что можно быть безгранично свободным поэтом, воспевать «красу долин, небес и моря», и вместе с тем искренне сочувствовать человеческому горю, обладать чуткой совестью и откликаться на «проклятые вопросы современной жизни»[34].

«Трудной и важной для современного писателя», каким представляет Чехова Мережковский, является способность изображать характеры.

Констатируя этот талант у Чехова, критик признает его еще недостаточно выразившимся, а «силуэтность», «акварельность» обрисовки персонажей объясняет избранными писателем «формами коротеньких, отрывочных новелл».В прозе Чехова, по наблюдениям критика, присутствует сквозной, «лучше всего удающийся ему» человеческий тип мечтателя-неудачника, страстного идеалиста и поэта. «Этот излюбленный поэтом образ героя-неудачника является в самых разнообразных обстановках и под всевозможными видами: под видом каторжника-бродяги, неведомого монаха, слагающего поэтические акафисты святым, образованного русского интеллигента, увлекающегося модными прогрессивными идеями, в личности армейского офицера, мечтающего об идеальной и несуществующей «сиреневой барышне», и бесприютного бобыля Савки, деревенского Дон Жуана. В сущности, это одно лицо, один основной тип под различными физиономиями, в самых разнообразных костюмах и обстановках…/…/»[35]. Таков, в частности, Лихарев, герой рассказа «На пути», где названный тип разработан, с точки зрения Мережковского, «глубже и шире, чем в других». Признав безусловную художественность рассказа, критик, тем не менее, остается парадоксально глух к сложности авторской оценки героя, исповедующегося случайной путнице о своей пролетевшей жизни, состоявшей из беспорядочной смены вер и увлечений. Мережковский не увидел дистанции между автором и героем, в отличие от того, как сумел увидеть ее во «Врагах». Он приписал Чехову идеализацию «праздношатающегося русского интеллигента», неудачника, требовавшего в обрисовке, по мнению критика, для большего правдоподобия, внятных отрицательных черт.

В интерпретации чеховской прозы как новой и цельной художественной системы Мережковский опирается, помимо повторяющегося типа неудачника и мечтателя, на еще один лейтмотив, – повышенный, как представляется критику, интерес Чехова к известного рода «драматическим положениям», «сопоставлению в их резкой противоположности и непримиримом антагонизме двух психологических элементов – сознания, разлагающего анализа, рефлексии и бессознательной, неразложимой силы инстинкта, чувства, страсти, сердца»[40].

В очередной раз, подкрепляя свои утверждения обширными цитатами из рассказов «Верочка», «Дома», и завершая этим свои наблюдения над творчеством молодого Чехова, Мережковский приходит к выводу о присущем художнику «объективном творческом темпераменте» и отсутствии в его произведениях тенденции, традиционно понимаемой тогдашними критиками как «резко обозначенного политического направления». Одушевляющее рассказы Чехова чувство Мережковский определяет как «несколько неопределенную, расплывчатую, но задушевную, теплую гуманность, формулу которой критик находит в восклицании одного из чеховских героев: «В жизни ничего нет дороже людей!».

«Старый вопрос», «чрезвычайно запутанный» о пользе для произведения искусства «сознательной намеренной тенденции» или достоинствах такового при ее отсутствии, как полагают сторонники «чистого искусства», Мережковский решает, принципиально отмежевываясь от его «фанатических проповедников» в пользу «громадного» жизненного и художественного значения тенденции, - «одного из роскошных, неисчерпаемых источников поэтического вдохновения»,- полагает критик. Только органически присущая таланту тенденция, какой она была, по Мережковскому, у Ювенала, Барбье, Некрасова, художественно оправданна, поскольку проистекает из самой сущности творческого темперамента художника. Резкой тенденциозностью своих произведений такого рода художники, утверждает он, непосредственно стремятся к достижению общественной пользы.

Искусство Чехова, его «общественная польза» видится Мережковскому в ряду таких явлений, «которые служением идеалу красоты», «вдохновением, звуками сладкими и молитвами» увеличивают общую сумму эстетических наслаждений, доступных человечеству»[44].

Статья Мережковского, несмотря на ряд высказанных Чеховым к автору претензий / «отсутствие простоты», смешение различных понятий из-за недостаточной уясненности вопроса, «кричащие натяжки и туманности»/, объективно воспринималась в литературном контексте эпохи как защита молодого писателя / «нового таланта»/ от нападок суровых сторонников «направленчества». Высказанные критиком в связи с анализом чеховских рассказов мысли о природе творческого процесса и задачах новой критики вызвали, как известно, их автора на размышления о «научном методе» в искусстве /письмо А.С.Суворину от 3 ноября 1888 года /, - факт сам по себе отрадный для любого критика.

Значение Чехова будет определяться для Мережковского самоценностью его словесного искусства еще раз в лекции, в том ее разделе, где проза писателя трактуется как пример наступившего в русской литературе эстетического обновления.

В ином ракурсе, - своеобразно «прикладном»,- Мережковский будет писать о Чехове уже после его смерти.

Зачинатель религиозно-философского движения в русской культуре и литературе рубежа веков, провозвестник «нового идеализма», Мережковский, как известно, свою литературную деятельность, включая и критическую ее область, уже на ранних этапах подчинил развитию и утверждению своих убеждений. По отзыву Чехова, Мережковский «верует определенно, верует учительски…» [П.11, 234].

На эволюцию общественно-религиозных взглядов Мережковского существенно повлияла первая русская революция, побудив его пересмотреть свои взгляды на роль русской интеллигенции в историческом процессе. Мережковский переосмысляет ранее отвергавшийся им интеллигентский нигилизм, народолюбие же интеллигенции начинает трактовать как проявление «религиозности».

Мережковский религиозные оценки приспосабливает к общественной злобе дня, и они начинают у него совпадать с партийно-политическими: божественное или Христово начало всецело отождествляется с революционным движением, а дьявольское или антихристово – с реакцией. «Бог и дьявол», «Христос и антихрист» становятся, по остроумному замечанию С.Франка, простыми кличками для партийных направлений и партийной борьбы. «Проектировавшаяся в 10-е годы Мережковским религиозно-политическая реформа, по мысли С.Франка, сводилась к тому, чтобы, сохранив в неприкосновенности революционную интеллигентскую душу, вынуть из нее Маркса и атеизм и на их место поставить апостола Иоанна и апокалипсическую религию» [4]. Искусственность и надуманность этой реформы была современникам очевидна, как очевидно было и то, что критика Мережковского к этому времени совершенно «растворилась» в его страстной публицистике.

Статья «Суворин и Чехов» не может быть понята без учета указанных особенностей религиозно-общественных взглядов и позиции Мережковского. Будучи сам остро партиен, Мережковский именно с партийных позиций обвиняет Чехова в равнодушии к общественным течениям. «Правда - в освобождении России /…/. Ошибка Чехова, пишет Мережковский, – ошибка 90-х годов – отказ от освобождения, примирение с действительностью, обывательщина, суворинщина» [5]. Разумеется, «освобождение» и «борьба» здесь понимаются в религиозном смысле. Нигилизм общественный и нигилизм религиозный Мережковским эпохи первой русской революции отождествляется. По его мнению, недаром Чехов проходит не только мимо революционного народничества 80-х , 90-х годов, но и против народничества религиозного тех же годов, Л.Толстого и Достоевского /о Достоевском даже не вспоминал ни разу в письмах, как будто его вовсе не было/»,- обиженно констатирует Мережковский »[6]. Цитируя чеховское «в освобождение мы не верим, Бога у нас нет», Мережковский утверждает: «Обе веры мы потеряли вместе и только вместе найдем». Он призывает «преодолеть в самом Чехове чеховщину, суворинщину, обывательщину. В статье «любимый Чехов» противопостален ненавистному автору А.Суворину, злому гению, демону писателя: «черт», связавшийся с «младенцем», «леший», воплощение обывательщины 90-х годов. Для Мережковского дружба Чехова с Сувориным не внешняя, не случайная, а внутренняя, необходимая, метафизическая»: «Чехов – оправдание Суворина». По Мережковскому, Чехов погиб в «русских потемках», подобно малютке-сыну из баллады Гете «Лесной царь». Через всю статью своеобразным аккомпанементом проходят строфы этой баллады: младенец погибает в руках отца, скачущего на коне сквозь ночной лес, оттого, что страшный царь заворожил его своим гипнотическим взором. Лесной царь, леший – это Суворин. Парадоксально, но Мережковский в этой статье в своих претензиях к Чехову смыкается с отрицательными либерально-народническими характеристиками писателя, которые были объектом его критики в первой статье о Чехове конца 80-х годов.

Так закономерно замкнулся, следуя логике мировоззренческой эволюции Мережковского, круг его многолетних размышлений о Чехове. Но сама постановка /впервые/ в данном случае проблемы «Чехов-Суворин» была плодотворна, имела исследовательское будущее, остается она актуальной в чеховедении и сегодня.

При всей очевидной неравноценности сказанного Мережковским о Чехове, существенно уступающем его мыслям о других русских классиках, таких ему духовно соприродных, как Достоевский и Толстой, можно констатировать, что критик практически первым в своих статьях 80-х-90-х годов попытался определить суть поэтического новаторства молодого тогда писателя, увидел в нем не просто очередного бытописателя, но почувствовал в чеховской прозе экзистенциальную глубину, ввел в европейский литературный контекст.

Литература:

1. Чехов А.П.Полное собрание сочинений и писем: В 30 томах. Письма. Т.3. - С.69. - Далее ссылки на это издание в тексте.

2. Чудаков А.П. Чехов и Мережковский: два типа художественно-философского сознания // Чехов и «серебряный век»- М: Наука, 1996. - С.51.

3. Мережковский Д.С.Старый вопрос по поводу нового таланта // Мережковский Д. Акрополь. Избранные литературно- критические статьи. М.: Наука,1991. - С.26. Далее ссылки на страницы этого издания в тексте.

4. Франк С.Л. О так называемом «новом религиозном сознании» // Франк С.Л.Русское мировоззрение. СПб.: Наука, 1996. - С.546.

5. Мережковский Д. Суворин и Чехов // Указ. Соч. - С.291.

6. там же.