Филологические науки / 8.Русский язык и литература

К. филол. н. Колмакова О.А.

Бурятский государственный университет, Россия

Концепция «кайротического времени»

в современной русской прозе

В европейской культуре ХХ столетия возрождается античная идея «кайротического времени», которое противопоставляется «хронологическому» по шкале «качественное – количественное». «Кайросом» древние греки называли бога счастливого мгновения. Как замечает немецкий философ П. Тиллих, «тонкое языковое чутье заставило греков обозначить хронос, «формальное время», словом, отличным от кайрос, «подлинное время», момент, исполненный содержания и смысла» [1, с.217].

Русскую прозу конца XX – начала XXI вв. характеризует необыкновенное многообразие способов воплощения авторской концепции времени. Так, образы бытового времени-пространства исследуют Л. Улицкая и В. Маканин. Для Ю. Мамлеева, А. Королева и Т. Толстой характерно романтическое мироощущение, ориентированное на создание дублирующих, «виртуальных» реальностей. «Замкнутое время» сказки привлекает внимание Ю. Буйды и М. Елизарова. Концепция «кайротического времени» находит свое воплощение в прозе Л. Петрушевской, О. Славниковой и В. Пелевина.

Повесть Л. Петрушевской «Время ночь» (1990) – монолог-исповедь главной героини, 55-летней поэтессы Анны Андриановны. Монолог этот – цепь несчастий, происходящих одно за другим в ее семье: сына посадили в тюрьму за драку, откуда он вернулся озлобленным и нервным. Тем временем мать Анны Андриановны, Серафима, методично «складывая у себя в комнате на серванте свои свободно вынутые из десен зубы», окончательно сходит с ума. Дочь Алена живет «неизвестно где» и «неизвестно на что», и в каждый ее приход к матери Анна Андриановна узнает о новом внуке. Сама героиня живет с внуком, пятилетним Тимошей, у которого «нервы расшатаны, как у истеричной бабы».

В поэтике повести время «здесь и сейчас» часто является более значимым, чем прошлое, а иногда и будущее героя. Появляется мотив кайроса как мига, минуты, определяющей всю жизнь героя. В повести кульминационным моментом во взаимоотношениях матери и дочери является такая минута. «Как я жила! Мама!» – восклицает вернувшаяся домой Алена. «Одна минута между нами, одна минута за три последних года», – размышляет Анна Андриановна [2, Т.1, с.385]. Эта минута подсвечена христианской символикой – сценой покаяния блудного дитя перед родителем, любящим его несмотря ни на что.

Основная коллизия романа О. Славниковой «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки» (1997) – те же, что и у Л. Петрушевской, отношения матери и дочери, Софьи Андреевны и Катерины Ивановны. Приемом максимальной поляризации взаимоотношений героинь друг с другом и с окружающим миром является отсутствие коммуникации между ними: все повествование в романе организованно как несобственно-авторское, диалоговые реплики исключены.

Однако момент смерти героинь изображается автором в аспекте «кайротического времени» – как этап наивысшего духовно-нравственного развития, когда, по словам С.С. Имихеловой, происходит «обретение <…> смысла собственной жизни, несмотря на трагический исход» [3, с.142]. Так, перед смертью на Софью Андреевну «сходит благость»: в самый последний сознательный миг она вдруг поняла, «что ее так скоро прошедшая жизнь была нестерпимо счастливой, вынести это удалось, только выдумывая себе несчастья, которых на самом деле не было» [4, с.456]. Последнее мгновение перед смертью становится откровением и для Катерины Ивановны, прозревшей, что между небом и землей «нет непроходимых границ».

Особая акцентуация определенного момента времени, «секунды» характеризует время героя в романе В. Пелевина «Чапаев и Пустота» (1996). Петр Пустота постигает, что единственной подлинной ценностью в пустоте реального бытия является миг, «секунда»: «…я подошел к ближайшему коню, привязанному к вбитому в стену кольцу, и запустил пальцы в его гриву. Отлично помню <…> ощущение полноты, окончательной реальности этого мига. И хоть оно длилось всего одну короткую секунду, я в очередной раз успел понять, что эта полная и настоящая жизнь никогда не длится дольше в силу самой своей природы» [5, с.221]. Так, антитезой реальности, далекой от совершенства, оказывается космос отдельной «собственной вселенной» героя – как учил Чапаев: каждый «в силах создать собственную вселенную» [5, с.331].

У Пелевина в мотиве секунды объективируется не столько психологический, сколько онтологический аспект категории времени. Главная цель героя –достижение сверхвременного бытия, именуемого вечностью. Рассуждая об «ощущении полноты мига», Петр задает вопрос Чапаеву: «Значит ли это, что этот момент, эта граница между прошлым и будущим, и есть дверь в вечность?» Чапаев отвечает: «Этот момент, Петька, и есть вечность» [5, с.259].

Итак, в концепции «кайротического времени» русские писатели конца ХХ в. реализуют идею восприятия индивидуального, «частного» времени героя как части вечности, универсального бытия, задающего личности ее метафизические и нравственные ориентиры.

Литература:

1. Тиллих П. Кайрос // Тиллих П. Избранное: Теология культуры: пер. с англ. / П. Тиллих. – М.: Юрист, 1995. – С. 216-235.

2. Петрушевская Л.С. Собр. соч. В 5 т. / Л.С. Петрушевская. – Харьков: Фолио; М.: ТКО АСТ, 1996.

3. Имихелова С.С., Грязнова О.Б. Особенности структуры «текст в тексте» в повестях Г. Башкуева «Пропавший» и «Записки пожилого мальчика» / С.С. Имихелова, О.Б Грязнова // Вестник Бурятского госуниверситета. Сер. Язык. Литература. Культура. – 2013. – №1. – С.141-152.

4. Славникова О.А. Стрекоза, увеличенная до размеров собаки: Роман / О.А. Славникова. – М.: Вагриус, 2000. – 508 с.

5. Пелевин В. Чапаев и Пустота. Желтая стрела: Проза / В. Пелевин. – М.: Вагриус, 1999. – 416 с.