Философия / 2.Социальная философия.

Уваров А.Н.

Аспирант кафедры истории, методологии и философии науки факультета социальных наук ННГУ им. Н. И. Лобачевского, Россия

Философские и социальные корни литературных образов: самоубийство в художественном мире Г. Гессе, А. Камю и Т. Манна

Культура не могла бы выполнять свои существенно важные для функционирования общества функции (формирование групповой идентичности, выражение норм поведения и образцов для подражания, фиксация опыта старших поколений и передача его поколениям молодым), если бы также не выступала в качестве зеркала для всего социального мира в целом. Явно или скрытно демонстрируя черты и характеристики своей эпохи, культура и литература, являющаяся одной из её составных частей, служат важнейшим источником при изучении норм, ценностей и условий существования социума и тревожащих его проблем и противоречий. Рассмотрим на примере отображения самоубийства в произведениях писателей первой половины XX в., как жизненные реалии и их философское осмысление влияет на художественное творчество.

Выбор темы обусловлен высокой актуальностью и печальной современностью проблемы самоубийства, представляющей собой один из индикаторов распространения в западной цивилизации тенденций к саморазрушению. Тезис об особом и современном характере проблемы самоубийства подтверждается как статистическими данными, согласно которым с начала XIX в. наблюдается постоянное и равномерное возрастание числа самоубийств во всех странах мира, так и определёнными изменениями в культуре, в частности, в философии и литературе. Так, пожелав отследить изменения в отношении к проблеме самоубийства в европейской философии на протяжении XIX-XX вв., мы увидим три примечательных тенденции. Во-первых, этой проблеме начинают уделять всё больше внимания. Во-вторых, из периферии философских построений самоубийство постепенно переходит в их центр. В-третьих, меняется оценка этого явления с отрицательной или нейтрально-сдержанной до понимающей или даже положительной. Подобное развитие философской мысли оказывало глубокое влияние на содержание творчества писателей соответствующего ему периода.

В рамках данного текста мы рассмотрим творчество трёх писателей, в произведениях которых самоубийство играет важную сюжетообразующую роль и участвует в формировании идейного содержания: Германа Гессе, Альбера Камю и Томаса Манна. Приведём несколько примеров, а затем проинтерпретируем их.

Гессе проявил своё внимание к проблеме самоубийства уже в одном из первых своих романов «Под колёсами», но капитальное развитие эта тема получает в «Степном волке». Главный герой, Гарри Галлер находит «Трактат о степном волке» при таинственных и либо мистических, либо воображенных им обстоятельствах, представляющий собой очерк внутреннего мира самого писателя и его персонажа. В «Трактате», в частности, говорится: «Другой отличительной чертой была его принадлежность к самоубийцам» [2; С. 262]. Далее в больших подробностях развивается мысль о том, что далеко не все люди, совершающие суицид, являются самоубийцами по своему внутреннему складу и, напротив, что есть люди, не оканчивающие свою жизнь подобным образом и при этом являющиеся самоубийцами «по своим задаткам». Гессе в деталях показывает, что мысли о самоубийстве как о запасном выходе из любой гнетущей и тяжёлой жизненной ситуации становятся для человека, похожего своими духовными качествами на Гарри Галлера, облегчением, позволяющим ему продолжать жить.

В этом же контексте интерес для нас представляет завершение жизненного пути Йозефа Кнехта, главного героя романа «Игра в бисер». Решив оставить позади рафинированные интеллектуальные игры Касталии, в которой он уже в течение долгого времени был магистром игры, и посвятить себя служению миру, он становится наставником юноши из благородной семьи, Тито. Вместе с ним он отправляется к горному озеру, в котором, несмотря на свой возраст и ощущение слабости, решает искупаться и очень быстро тонет [3; С. 359-360]. Конечно, это действие нельзя в полном смысле назвать самоубийством, поскольку в осознаваемые намерения Кнехта не входило желание утонуть, однако бессознательные мотивы этого поступка дискуссионны, и, во всяком случае, бесспорно, что он, фактически, убил себя по неосторожности.

В творчестве Альбера Камю проблема самоубийства занимает центральное место. Ему, например, принадлежит мысль, что вопрос о самоубийстве, собственно, является первостепенным вопросом философии, в то время как все остальные – второстепенными и третьестепенными. Но в этой статье нас интересуют его прозаические, а не публицистические тексты.

В повести «Счастливая смерть» инвалид Загрей, ведший до того, как лишился ног, активную и бурную жизнь, просит главного героя, Патриса Мерсо, убить его и платит ему за это крупную сумму денег [5; С. 152-153]. До того как решиться на это самоубийство третьими руками, Загрей рассуждает (совсем в духе «Трактата о степном волке»!) о том, как он в особенно трудные моменты брал в руки револьвер, подолгу держал его у лба, думая о том, как легко он может умереть, засыпал в таком положении, а потом просыпался с ощущением счастья жизни.

В повести «Падение» в прошлом успешный адвокат Жан-Батист Кламанс приходит к глубокому осуждению собственного и в целом западноевропейского образа жизни, когда становится свидетелем самоубийства женщины, сбросившейся с моста, и оказывается не в силах каким-либо образом помочь ей [7; С. 499].

Томас Манн уделяется немного меньше внимания самоубийствам на страницах своих произведений. Тем не менее, суицид персонажей в некоторых его романах становится трагическим завершением второстепенных сюжетных линий и при этом важным рубежом в духовном развитии главных героев.

Так, в романе «Волшебная гора» иезуит Нафта, отстаивающий идею тоталитарного государства и постоянно вступающий в дискуссию с гуманистом Сеттембрини на глазах у главного героя, Ганса Касторпа, вызывает своего миролюбивого оппонента на дуэль. Сеттембрини приходит на дуэль, но сознательно стреляет в воздух, отказываясь выстрельнуть в человека. Разгневанный Нафта объявляет гуманиста трусом, а затем, неожиданно для читателя, стреляет сам себе в голову [8; С. 514]. А в «Докторе Фаустусе» Кларисса Родде принимает яд после измены своему жениху, предпочтя, как это объясняет рассказчик, смерть жизни в бесчестье [9; С. 496].

Перед тем как переходить к интерпретации этих примеров следует оговориться, что на творчество всех затронутых нами писателей как в их отношении к проблеме самоубийства, так и в целом, оказали огромное влияние двое мыслителей: Ф. Ницше и Ф. М. Достоевский. У Гессе многие герои, портреты которых, как известно, носят автобиографический характер, читают романы Достоевского и труды Ницше. Камю подробно разбирает идеи Достоевского в своём эссе «Миф о Сизифе» (в частности, его интересует образ Кириллова из «Бесов» [6; С. 89-96]), а также цитирует Ницше. Томас Манн в юности был увлечен философскими идеями Ницше и Шопенгауэра, а на его писательский стиль оказала неизгладимое влияние проза Достоевского, что проявляется, например, в обстоятельности и размеренности изложения и в образе рассказчика, отводящего себе роль скромного хрониста. Поэтому в своих трактовках мы будем опираться на связь и духовную близость рассматриваемых авторов с этими мыслителями.

Те размышления о самоубийстве, которые мы встречаем в «Степном Волке», по сути, являются более развёрнутым воплощением идей, высказанных Ницше в своей афористичной манере. Так, например, долгое рассмотрение того, каким образом мечты о том, чтобы покончить с жизнью, и этим разом избавиться от боли и тягот, дают человеку новые силы жить, вырастает из следующего изречения: «Мысль о самоубийстве является большим утешением. Она помогает пережить не одну тяжкую ночь» [11; С. 368]. Этим же афоризмом можно суммировать чувства Загрея из «Счастливой смерти», засыпавшего с револьвером у лба.

Неоднозначную гибель Йозефа Кнехта также можно трактовать с позиции идей Ницше, который оправдывал самоубийство пожилого и ослабевшего человека и считал, что самоубийство может быть социально полезно. Относительного этого он писал: «Почему для состарившегося человека, ощущающего упадок сил, должно быть достойнее терпеть свое медленное истощение и разрушение, чем совершенно сознательно положить ему конец?» [13; С. 78-79] и «Свою смерть хвалю я вам, свободную смерть, которая приходит ко мне, ибо я хочу.

И когда же захочу я? – У кого есть цель и наследник, тот хочет смерти вовремя для цели и наследника.

Из почтения к цели и наследнику больше не повесит он сухих венков святилище жизни» [12; С. 349-350].

В первом случае речь идёт об облегчении участи ослабевающего организма. Во втором – о том, что такая смерть в форме медленного разрушения, во-первых, в принципе неприемлема для человека борьбы, во-вторых, несёт в себе угрозу для осуществлённых в течение жизни замыслов и свершений. Можно предположить, что гибель Кнехта в сочетании с предшествовавшими ей эпизодами романа, во время которых он постепенно приобретал доверие Тито и начинал оказывать на него положительное влияние, и последующей сценой безутешного ученика, оставшегося без учителя, полюбившемуся ему, является своего рода полемикой Гессе с изложенными выше идеями Ницше. Герман Гессе показывает, что старость ещё не тождественна духовной слабости и неспособности быть полезным для своего «наследника».

Кроме того, допустимо трактовать образ Йозефа Кнехта как аллегорию на самого Ф. Ницше (сравнение жизненного пути, взглядов и ценностей персонажа и немецкого мыслителя позволяют это сделать). В таком ракурсе станет ясно, что его утопление в холодном горном озере, в котором он пытался плыть, несмотря на уже малые силы, является метафорой на погружение Ницше в «воды бессознательного», случившееся с ним в последние десять лет его жизни из-за чрезмерной траты его нервных сил в процессе творчества.

В прозе Альбера Камю влияние Ф.М. Достоевского на подход писателя к изображению самоубийства прослеживается отчётливее. Конечно, чувства Загрея из «Счастливой смерти» можно интерпретировать как литературное распространение философского высказывания Ницше. Но в то же время сами рассуждения этого персонажа, для которого мысли о самоубийстве становится не просто временным душевным лекарством и облегчением, но шагом к реальному действию, находятся в пространстве образов «логических самоубийц», о которых писал Достоевский.

Также для Фёдора Михайловича было свойственно смотреть на самоубийство как на некую мрачную загадку человеческой души, разгадать которую можно лишь в ограниченных пределах, если вообще возможно. Так, об одном из самоубийств он писал: «в этом самоубийстве всё, и снаружи и внутри, – загадка. Эту загадку я, по свойству человеческой природы, конечно, постарался как-нибудь разгадать, чтоб на чем-нибудь "остановиться и успокоиться"» [4; С. 145]. Одновременно с этим, самоубийство для него – признак наличия в обществе проблем, язв, размышления о нём приводят к чувству собственной вины: «Об иных вещах, как они с виду ни просты, долго не перестаётся думать, как-то мерещится, и даже точно вы в них виноваты» [4; С. 146].

Такой взгляд на самоубийство демонстрирует Камю в повести «Падение». Там суицид остаётся неразгаданной загадкой: его совершает незнакомая главному герою женщина, о ней ничего не сообщается впоследствии, не производится никаких попыток интерпретировать её поступок, как если бы сама попытка этого была бы бессмысленна. При этом именно с данного события начинается критическое переосмысление Жаном-Батистом Кламансом своих душевных качеств и состояния современного европейского общества.

Самоубийство иезуита Нафты в «Волшебной горе» Томаса Манна, поражающее своей внезапностью и неожиданностью как героев произведения, так и читателей, тоже можно объяснить в этом ключе, как некую загадку, недоступную пониманию другого. Возможна и иная точка зрения, с позиции философии Ницше, утверждавшего, что «человек предпочитает хотеть Ничто, чем ничего не хотеть» [10; С. 146]. Противостояние Сеттембирини наполняло жизнь иезуита, дойдя до кульминационной точки этого конфликта, Нафта уже не мог хотеть ничего иного, кроме как сокрушить своего противника. Когда же тот, не отказываясь от дуэли, сознательно выстрельнул мимо, нежелание Нафты убивать того, кто не стал в него целиться, вступило в противоречие со стремлением к борьбе с итальянцем, дававшей смысл его жизни. В такой ситуации он предпочёл «хотеть Ничто», нежели «ничего не хотеть», и убил себя.

Помимо философских корней взятых нами литературных образов и сцены, мы должны учитывать социальные тенденции и ситуации, ставшие прототипами и первоисточниками для созданного писателями поведения их персонажей и ложившееся в основу философских размышлений, которые, как было показано, влияли на содержание литературы.

Обратившись к французскому социологу и социальному философу Ж. Бодрийяру, мы увидим, что в социальной реальности действительно происходили и происходят изменения, которые можно охарактеризовать как распространение аутодеструктивности на самые различные сферы человеческой жизни.

Бодрийяр, анализируя наш социум, пришёл к выводу, что все проявления общественной системы отмечены влечением к смерти. На экономическом уровне это производство ради производства, производство труда ради создания всеобщей и постоянной занятости, маркирование всякого доступного пространства и человека знаками производства, ведущее к истощению природных и людских ресурсов, гуманитарным и экологическим катастрофам. На уровне социокультурных практик это мода, упраздняющая прошлое и настоящее, а вместе с ними и время в целом. На уровне сексуальных отношений – направленность желания не на партнёра, а на самого себя, аутосексуальность, приводящая в конечном итоге к извлечению человека из репродуктивных отношений. В то же время единственными релевантными формами сопротивления этой системе Бодрийяр видит те, что также предполагают влечение к смерти: терроризм, захват заложников либо самоубийство. Бодрийяр подводит черту под своими размышлениями: «Вся наша культура является культурой смерти» [1; С. 234]. Ему вторит Э. Сиоран, восклицая: «На ум приходит один и тот же неизменный вопрос: как так происходит, что он не убивает себя? Ибо нет ничего более естественного, чем мысленно представить себе самоубийство других людей» [14; С. 25].

Наше исследование подтвердило известный тезис о наличии тесной связи между содержательным наполнением произведений художественной литературы и философией и социальной действительностью современной ей эпохи. Также анализ творчества известных писателей первой половины XX в. показал, что самоубийство в современности стало актуальной социокультурной проблемой, требующей осмысления и разрешения.

Литература:

1. Бодрийяр, Ж. Символический обмен и смерть / Пер. Зенкина С.Н. – М.: Добросвет. 2000.

2. Гессе Г. Степной волк // Соч. в 8-ми т. – Т. 3. – М.: Издательская группа «Прогресс» - «Литера», Харьков: «Фолио». 1994.

3. Гессе Г. Игра в бисер // Соч. в 8-ми т. – Т. 5. – М.: Издательская группа «Прогресс» - «Литера», Харьков: «Фолио». 1994.

4. Достоевский Ф.М. Дневник писателя // Соч. в 30-и т. – Т. 23. – Л.: Наука. 1981.

5. Камю А. Счастливая смерть // Соч. в 5-и т. – Т. 1. – Харьков: Фолио. 1998.

6. Камю А. Миф о Сизифе // Соч. в 5-и т. – Т. 2. – Харьков: Фолио. 1998.

7. Камю А. Падение // Соч. в 5-и т. Т.3. Харьков: Фолио. 1998.

8. Манн Т. Волшебная гора // Соч. в 10-и т. Т. 4. М.: Государственное издательство художественной литературы. 1959.

9. Манн Т. Доктор Фаустус. Жизнь немецкого композитора Адриана Леверкюна, рассказанная его другом // Соч. в 10-и т. – Т. 5. – М.: Государственное издательство художественной литературы. 1960.

10. Ницше Ф. Генеалогия морали // Соч. в 5-ти т. – Т. 5. – СПб.: Азбука. 2008.

11. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего // Соч. в 5-и т. – Т. 3. – СПБ.: Азбука. 2011.

12. Ницше Ф. Так говорил Заратустра // По ту сторону добра и зла: сочинения. – М.: ЭКСМО-Пресс; Харьков: Фолио. 2002.

13. Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое // По ту сторону добра и зла: сочинения. – М.: ЭКСМО-Пресс; Харьков: Фолио. 2002.

14. Сиоран, Э. Искушение существованием / Пер., предисл. Никитина В.А., редак., примеч. Вдовиной И.С. – М.: Республика; Палимпсест. 2003.