Филологические науки/2. Риторика и стилистика

К.филол.н. Ватченко С. А.

Днепропетровский национальный университет им. Олеся Гончара, Украина

Идиллическая мотивика в романах Л. Стерна

Постепенно по мере смены впечатлений к путешествующему по Лангедокской равнине Франции Тристраму Шенди приходит настроение томления и трепета, и на закате теплого сентябрьского дня, когда поля радуют глаз изобилием, а виноградные лозы клонятся из-за тяжести гроздьев, перед путником возникает мир радостный, напоминающий идиллию, где юные крестьянки, расплетя тугие косы, предстанут нимфами (“the nymphs had tied up their hair afresh”), молодые люди – пастухами, ожидающими хороводного танца (“…swains were preparing for a carousal…”), а хромой юноша, которого Аполлон наделил даром музыканта, наигрывает сладостную мелодию (“a lame youth, whom Apollo had recompensed with a pipe…., ran sweetly over the prelude…”) [2, р. 376–377]. И прежде опечаленного и одинокого Тристрама увлечет вихрь праздника, под звуки свирели и тамбурина он, забывая о болезни, пустится в пляс с Нанеттой, кокетливо поправляющей непослушный локон. Дистанцию, которую поначалу ощущает герой между собою и поселянами, разрушит бурный поток личных впечатлений, слово Тристрама «заблещет» красками подлинными и живыми, а его слог перестанет быть излишне сдержанным и возвышенным. Несмотря на избыток впечатлений, Тристрама обескураживает и волнует небрежность наряда деревенской красавицы. Обращаясь к читателю, он восклицает: «О, здесь царит живая непринужденность, что мигом расправляет все складки на одежде лангедокцев! – Что бы под ней не таили люди, а все у них удивительно смахивает на невинную простоту той золотой поры, которую воспевают поэты. – Мне хочется создать себе иллюзию и поверить, что это так» [1, с. 448].

Именно эта сцена отдыха и плясок поселян, апофеозом которой становятся строфы гасконской рондели “Viva la joia! Fidon la tristessa!” («Да здравствует радость! Долой печаль!»), вероятно, и оказывается содержательным итогом всей книги мемуаров Тристрама, сюжетно завершая роман, так как VIII и IX тома вернут читателя во времена любовной истории дяди Тоби и вдовы Водмен, случившейся до рождения героя. Эпизод, в котором Тристрам, отбросив условности, наслаждается свободой и счастьем, обращен автором в символический образ полноты жизни и наслаждения, которые подарены ему, бегущему от смерти, идущей за ним по пятам. Тристрама не покидает ощущение того, что эти краткие минуты веселья уже на исходе, но ему хотелось бы остановить мгновение, и он вопрошает: «Зачем я не могу жить и кончить дни свои таким образом? О праведный податель наших радостей и горестей…, почему нельзя здесь расположиться в лоне Довольства – танцевать, петь, творить молитвы и подняться на небеса с этой темноволосой девушкой?» [1, с. 449].

И хотя радость переполняет Тристрама, все же чувство тревоги не уходит. Нанетта и Тристрам, соединившись в задорном танце, не столько разнятся по происхождению, личному опыту, сколько не совпадают друг с другом в их укорененности в жизнь: она молода, здорова, исполнена сил, а он скорее походит на своего мрачного преследователя. Неслучайно, Тристрам оговаривается и, упоминая о Смерти, использует местоимение «он». Нанетта приглашает в праздничный круг незнакомца, бледного, худого (упоминается о пепельном лице, мучительном кашле, черной потрепанной одежде), и в этом портрете рассказчика невольно читатель улавливает сходство между автором и тем роковым посланником Смерти, который предстает как двойник Тристрама. Так, в начале, пока Тристрам имеет силы спорить со Смертью, он восклицает: «Остановите этого похожего на смерть, волочащего ноги негодяя, пугающего грешников, который все время маячит за моей спиной» [1, с. 341]. Все же известный мотив, навевающий грусть, не чуждый миру классической идиллии, “Et in Arcadia ego”, здесь оттеснен и смягчен Тристрамом, который желает, чтобы его последние минуты были наполнены счастьем и живительным теплом любви.

Картины умиротворенного существования вдали от суеты больших городов не оставляют равнодушными Тристрама и Йорика, заставляют читателя также испытывать волнение, дают возможность оценить душевную организацию каждого из героев, вслушивающихся в себя, сопереживающих первозданной естественности и чистоте. Эти пейзажные зарисовки, выступающие фоном действия в романе, еще раз напоминают об увлечении современников Стерна поэтизацией природного течения жизни, темой, открытой еще античной буколикой, затем унаследованной западноевропейской пасторалью, которая не только войдет в содержательный канон идиллии, но и с течением времени будет восприниматься как важная грань индивидуального мироощущения либо личностный этический выбор.

В романах Стерна идиллическая мотивика предстает как реалия житейского опыта героев, которые в своих характерах воплощают черты человека чувствительного, сдержанно оценивающего успех в социуме. Тристрам и Йорик склоняются скорее в непубличному, частному существованию, не проявляя интерес к событиям большой истории, и идиллическое пространство, где более всего ценят простые радости (близость домашнего круга, культ любви, дружбы, чувство гармонии в восприятии природы), оказывается для них желанной обителью счастья, они не разрушают, но, напротив, припадают к его живительному источнику. Авторы-герои романов Стерна – динамичны, увлекаются путешествиями, и для них представление об идиллическом прежде всего воплощается в скоротечном миге бытия и переживается как момент покоя, часто обретенного благодаря случайности, когда каждый из них попадает в мир, выстроенный в соответствии с канонами идиллии, где проступают узнаваемые черты изобилия, довольства, изначальные свойства locus amoenus. Так, пастор Йорик в «Сентиментальном путешествии», посещая Бурбонне, центральную провинцию Франции, в разгар лета, благодатной поры сбора винограда, «буйного и веселого пира ощущений и любви», замечает: «Природа сыплет свое богатство в подол каждому и глаза каждого смотрят вверх, … музыка отбивает такт Труду, и все дети его с ликованием собирают гроздья…, - проезжать через все это, когда твои чувства переливаются через край и когда их воспламеняет каждая стоящая впереди группа – и каждая из них чревата приключениями» [1, с. 641]. И так же, как в «Тристраме Шенди», Йорик наблюдает сцену семейной идиллии, достатка, счастливого сельского быта французских поселян, с благодарностью принимает их приглашение разделить с ними вечернюю трапезу, щедрое угощение свежим пшеничным караваем, изысканным вином, завершившееся веселым танцем и благодарственной молитвой.

Но в «Сентиментальном путешествии», отчасти, быть может, перекликаясь с «Тристрамом Шенди», повествование организовано так, что этой счастливой встрече с большой, гостеприимной семьей фермера предшествует эпизод, который приносит соприкосновение с глубоким возвышенным чувством, когда случай сводит Йорика с Марией, чей образ, несмотря на ощутимый трагизм, все же сохраняет в себе патетику идиллического (живописная деревушка вблизи Мулена, тихо струящийся ручей под одиноким тополем, свирель на бледно-зеленой ленте, украшающей белое одеяние Марии, игривый козленок, а затем щенок на привязи), где безмерное страдание девушки, утратившей возлюбленного, приводит в волнение и героя, и читателя, размыкает границы реальности, преображая, казалось бы, заурядное событие.

Литература:

1. Стерн Л. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена. Сентиментальное путешествие / Лоренс Стерн ; пер. с англ.
А. Франковского. – М. : Художественная литература, 1968. – 686 с.

2. Sterne L. Tristram Shandy / Laurence Sterne. – Chatham : Wordsworth Editions Limited, 1996. – 457 p.