К.иск. Стеклова И.А.

Пензенский государственный университет архитектуры и строительства, Россия

Концепция смыслообразования в архитектуре

Фантом метафизических обобщений, укрупнений, прогнозов завладел русской культурой XIX в. Романтизм с его манией извлекать потаенные смыслы занесло и в архитектуру, за добычей чего-то сверх пользы, прочности, красоты. Для пытливых творцов отражение этого предмета в разных искусствах казалось подлиннее, чем отражаемое, пленяло более высокой одухотворенностью. Хотя в архитектуре России, как и в архитектуре других стран, романтизм не создал самостоятельной системы формообразования, он, будучи передовым ракурсом мировосприятия, сильно повлиял на процессы такового. В частности, поиски одухотворенности архитектуры, помимо ее стихийного программирования с необратимой путаницей декларируемых реалий и идеалов, перенаправили созидательный пафос профессионалов на освоение памятников собственной истории. И профессионалы, и обыватели начали открывать исторические залежи архитектуры не только воочию, но и через вдохновляющую стереоскопию описаний, выхваченных зоркостью Карамзина, Батюшкова, Жуковского, Чаадаева, Гоголя, Одоевского, где проявились философия, эстетика, этика и т.д. Вряд ли случайно резко активизировалась тогда и архитектурная наука. Так что, если попробовать наложить траекторию совершенствования русского художественного слога на траекторию развития русской архитектуры, можно увидеть, как молодая азартная литература консолидировала архитектурную мысль в искусстве и науке и возвысила ее до фактора атакующего воздействия на практику. Вероятно, из этого же пробного причинно-следственного наложения выводится и уклон отечественной культуры в мифологизацию архитектуры – то поразительное засилье архитектурного идеализма, что блокирует в России неотложные проблемы архитектурного наследия и сегодня.

Рабочая гипотеза данного исследования заключается в предположении воздействия художественной литературы на русскую архитектуру через стабилизацию ее романтизированных смыслов. Собственно, в онтологии познания, погруженного в диалектику языка, нет сомнений в том, что именно художественная литература, особо поэзия, способствует формированию смыслов вообще. Истолкование предельной компрессии поэтического слова стало, например, одной из излюбленных дискуссионных площадок герменевтической философии, с позиций которой магнетически интонированные формулы должны играть в анализе смыслообразования в архитектуре роль самого авторитетного фильтра. Смыслы архитектуры, как и остальные смыслы действительности, жаждут взаимности в откровении поэтического слова, ищут его. Впрочем, бывает, что не ищут, а невольно обнаруживаются от посторонних попаданий, сделанных, скорее всего, мимоходом. Иногда эти попадания и указывают на цель, впитываясь от расплескивания чьего-то избыточного дара, в том числе, не редкого, а уникального. Речь – о бессрочных по значимости и сверхорганичных по читательскому усвоению результатах некоего встречного движения: о наращиваемой с отроческих лет расположенности А.С. Пушкина к контакту с архитектурой и об архитектуре, прорывавшейся в поэзию и прозу молчаливо, но настойчиво.

Мотив для актуализации данной гипотезы – в желании видеть необъятную культуру максимально целостно. В ситуации нынешнего мировоззренческого кризиса, когда все отношения приблизительны и зыбки, только здесь приходится отыскивать универсалии, константы, абсолюты, прочерчивать связи между ними для схватывания искомой целостности. В данном случае, литература с признанным гением в центре и архитектура с плеядой блестящих мастеров нависают в поле отечественной культуры совсем близкими вершинами. И продолжают таковыми оставаться, оправдывая статус ее классических опор безостановочной эффективной работой, перекрывающей мощным интеллектуально-духовным содержанием саму современность. Обращение к смыслообразованию через творчество А.С. Пушкина исходит из обнадеживающего позитива именно этого автора, претворенного в русском языке полнее, чем у кого-либо, в частности, в представлениях об архитектуре. Смыслы, привнесенные сюда крупнейшим интеллектуалом и эстетом, персонифицировавшим эпоху самых грандиозных в России проектов, актуальны и для профессионального осознания беспредельной ответственности зодчества, и для всеобщего осознания универсальных ценностей культуры.

Размышляя о будущем зодчества, А. В. Иконников надеялся, что архитектурный поиск будет перенаправлен с проблем визуальной формы на проблемы развития смыслов, которые эта форма несет. Возвысить над профессиональным маневром гуманную стратегию управления смыслообразованием, интегрирующим разнородную данность предметно-пространственной среды, – заманчиво, но трудно уже на уровне концепции. Не потому, что область изучения смыслов, транслируемых визуальной формой, была локализована по академическим меркам недавно, в последние десятилетия ушедшего столетия, но потому что эти смыслы претендуют на идейные обоснования, принадлежащие всей культуре. Они вырабатываются в диалектике иерархического взаимопроникновения ее материальных и духовных ценностей, где одни, тотально значимые, занимают центральную и фундаментальную позицию, другие – вспомогательную. То есть, формальные смыслы неоспоримо фундаментальной архитектуры перенимают и распространяют универсальные смыслы культуры.

В целом, суверенная архитектурная наука, замкнутая традиционными текстовыми и графическими документами, с этим согласилась, признавая, что оговариваемые смыслы рождаются на свободе, вызревают в родственных и отдаленных системах искусства, оформляются в независимых интеллектуальных пределах. Существенной для нее стала и рефлексия иконическая, прежде всего, оптика изобразительного искусства, и рефлексия словесная. Например, то, что русское зодчество со второй трети XIX в. выпало из обоймы государственных приоритетов, прямо относится ведущими историками архитектуры к усилению роли литературы. По их мнению, архитектурная форма тогда стала подчиняться слову – сводному тексту, большинство непосредственных сочинителей которого входили в окружение А. С. Пушкина.

Настоящее положение дела сложилось на фоне единодушного признания вклада основоположников словесности в мировую архитектуру, где есть согласие с подвижничеством Гомера, Данте и Шекспира, с отдачей готической волны классицизма от рыцарских романов Вальтера Скотта, с воздействием французских утопистов на ампир дворянских гнезд или немецких сентименталистов на бидермайер разночинских интерьеров и т.п. Притом что многие литературные вершины архитектуроведением давно задеты, проблема влияния архитектуры на А.С. Пушкина, как и персонального влияния творчества А.С. Пушкина на архитектуру, обозначена до сих пор не была. Ситуация вопиющего пробела усугубляется тем, что теория и история архитектуры уже освоены культурологией, занятой общей типологией мира ценностей, и искусствоведением, обнаружившим внутренние аналогии между такими откровенно несопоставимыми явлениями, как искусство, литература, философия, общественно-политические течения, религиозные движения и т.д. Они все чаще погружаются в чужие гуманитарные измерения – в семиотику, лингвистику, психологию, антропологию, экологию и т.д., рассматриваются в формате утопического мышления с проектностными качествами нереализованных альтернатив. В приоритетном анализе геометрических, архитектонических или стилистических структур эволюция архитектурных форм и композиций стала так или иначе соотноситься с базовыми и культурными универсалиями миропонимания, установленными как бы в стороне.

Ощущение сближенности искусства А. С. Пушкина и русского зодчества проскальзывает, скорее, у исследователей литературы. Это понятно: если результат таковой в архитектуре не прояснен, то в поэзии и прозе Пушкина он отпечатан черным по белому. Притом что пересечение со столь обыденной предметностью нередко выпускается, выдающиеся знатоки, заложившие безбрежную науку о Пушкине, отдавали должное значению архитектуры в изображениях Царского села, Санкт-Петербурга, Москвы, Кавказа, деревенских усадеб и приуральских крепостей. Реальные архитектурные пространства рассматривались ими не только в качестве вспомогательной декорации, но как фактор продвижения сюжетов. Одно из них, предъявленное событийно, максимально крупным планом в поэме «Медный всадник», резонирует с пониманием своей прототипической сущности до сих пор. Более того, оно заразительно – настолько, что вызывает интерес к менее выдвинутым в других текстах подобиям, фонам, боковым деталям, символам и т.д. Для осмысления последних достаточно того, что они предшествуют или наследуют стихам, за каждым словом и порядком слов которых стоят конкретные природно-географические, культурно-исторические, архитектурно-стилистические обстоятельства Санкт-Петербурга.

Данный ракурс получил наиболее веское раскрытие у В.Н. Топорова и его соратников, в исследовании так называемого петербургского текста. Обнаружилось очевидное: новшества на невских берегах показали себя столь провокационно, что способствовали размножению редкостно схожих и устойчивых ассоциаций. Если миф – вымысел художественной образности, доведенной до предельного обобщения символа, приобретающего сюжет, эти ассоциации отрывались от банальной натуры, чтобы резонировать с ее мифопоэтической символикой. В результате мифологизации как процесса накопления текстов мифологического класса, и добрая, и недобрая слава о петербургской архитектуре разнеслась стихами и прозой. Пространственный образ города стал символизировать русскую историю имперского периода и расшифровывать ее проблематику. В некотором смысле, этот образ раздвоился, отбросив, как тень, миф о себе на свободу беспрерывного самовоспроизведения. Непревзойденно солидарное, вопреки всяческой разобщенности, сотворение мифа Санкт-Петербурга заставляет углубляться в закономерности взаимодействия мифа и утопии как проекта, который взрывает существующий в данный момент порядок вещей и исправляет мир.