Д.ф.н. Черепанов С.К., к.ф.н. Роговой Ю.П.

Санкт-Петербургский национальный исследовательский университет информационных технологий, механики и оптики, Россия

Логические исследования языка в зеркале аналитической философии

Наука, интересовавшаяся человеческим мышлением, никогда не отрицала, что мышление осуществляется посредством языка. Считалось, что он является вспомогательным эмпирическим подспорьем мысли, ее материей, ограничивающей мыслительный полет.

Логическая наука (далее – L) изучала законы сохранения мыслительного содержания, главным образом, через сохранение истинности последнего. Идея сохранения иллюстрировалась кругами Эйлера. Таким образом, L пыталась оперировать формами мысли, представляющими одну из разновидностей естественного языка (далее – ЕЯ) – его теоретико-множественный жаргон. Но отношение этих форм к ЕЯ выглядело невероятно загадочным. Несмотря на повальное оперирование в современных логико-математических публикациях словом «язык» (пусть даже в виде ИЯ), собственно проблема языка в логике отсутствует. Любой джентльменский набор сведений о категории знаковых средств, используемых при символизации собственного научного жаргона (будь то жаргон логики предикатов или теории множеств), сводится к перечислению способов репрезентации некоторых смыслов (значений), ассоциируемых с введенной символикой (сигнатура ИЯ).

Иное дело аналитическая философия, становление которой ознаменовалось лозунгом «лингвистического поворота». После неудачных попыток выработать рецептуру ответов на два принципиальных вопроса: «Что значит быть?» и «Что значит знать?», исследовательское сообщество не могло не прийти к выводу, что эти неудачи во многом связаны с непроясненностью понятия «значить». В этом смысле уход от метафизических проблем, составляющих проблемное поле традиционной философии, не мог не сопровождаться выдвижением на передний план проблемы значения языковых выражений.

К сожалению, лингвистический импульс довольно скоро исчерпал себя. Аналитическая философия, сформулировав новый проблемный ракурс, не смогла сконструировать адекватный метод исследования, взяв на вооружение традиционный логико-математический инструментарий. Разумеется, завоевания аналитической философии эпохальны. Тем не менее, проблема значения осталась. Трудность состояла в том, чтобы избежать объяснения неизвестного через непонятное. А в более строгом смысле – избежать petitio principii (далее – Р.Р.). О некоторых подходах к разрешению упомянутых трудностей можно познакомиться в публикациях [ 1]. По большому счету, единственным общепризнанным результатом в ходе попыток концептуализации значения, остается идущее от Фреге разграничение значения на предметное (денотативное) и смысловое (сигнификативное), ассоциируемые с двумя вершинами при основании семиотического треугольника (далее –Δ)

Если фрегевская трактовка семиотического Δ вдохновляла логиков , а аналогичная по структуре остиновская классификация речевых актов на локутивные, иллокутивные и перлокутивные, равно как и вычленение в структуре речевого акта фонетических, физических и ретических аспектов вдохновляла лингвистов, то аналитическому философу оставалось только примкнуть к той традиции, которая ему ближе.

Основная задача данной публикации – обратить внимание на тот эпистемологический потенциал, который присутствует в образе семиотического Δ. Мы попытаемся показать, что образ Δ несет в себе большой заряд информации относительно глубинных аспектов языковой (речевой) деятельности.

В литературе обычно с образом семиотического треугольника ассоциируется концептуальная сложность понятия значения языкового выражения. Иначе говоря, на вопрос: «Что значит «значить»?» однозначный ответ невозможен. При этом спецификация вершин Δ терминологически неоднородна: у Пирса – объект и интерпретанта; у Фреге - значение и смысл имени; у Морриса и Черча – денотат и десигнат; у Огдена и Ричардса – референт и мысль о нем и т.п.

Недооценка эффекта визуализации, присущая представителям строгих наук, и вытекающая из этих пристрастий второстепенность «эмпирических маяков» в конечном итоге завели аналитическую философию в тупиковое состояние. Совершенно справедливо полагая, что отсутствие однозначного ответа на общий вопрос относительно значения не закрывает поиск однозначных моделей для частного случая, первопроходцы аналитического метода - Фреге и Рассел - предприняли попытку ввести одноплоскостную семантику для классической первопорядковой логики предикатов (Lp²). В итоге появилась формально-логическая тория языковых конструкций, называемых предложениями, которая как будто с неба свалилась: ведь ни теоретических образов слов (имен), ни теоретических образов букв (фонем) не существовало даже в зародыше! Фреге и Рассел пришли к выводу, что все предложения, посредством которых выражалась законченная мысль, можно классифицировать по признаку их истинности – Л(р) или И(р), а сами эти признаки (свойства) истинности или ложности однозначно связать с объектами И (истина) и Л(ложь), ограничив последними предметную область логической семантики.

В результате произошло то, что сопровождало все развитие математической (логико-математической) науки и что в философии науки называется опредмечиванием свойств: свойства, присущие некоторым предметам, утратили зависимость от исходной субстанции и оказались самостоятельными сущностями. Известный математик Г.Вейль сравнивал подобные переходы со скачками в потустороннее [2]. Оправданием таких переходов является отчетливая тенденции к унификации научного языка и универсализации предметных областей различных теорий в рамках соответствующей науки. Разумеется, в самой науке требуются дополнительные процедуры, связанные с доказательством существования абстрактных объектов. Критерии приемлемости подобных доказательств – непрерывная головная боль всякой науки.

В отношении логической семантики Lp², нужно констатировать, что в узкотехнических рамках введение стандартной истинностной, или референтативной, семантики (т.е. теории абстрактных объектов «И» и «Л») себя оправдало. Исследователи получили прекрасный аппарат вычислимости истинностных функций (теорию истинностных функций, т.е. отображений из {И.Л}ⁿ в {И,Л}), для успешного функционирования которого запрещалось только одно: адресовать абстрактным объектам вопросы относительно присущности им тех свойств, субстанциализацией которых они являлись. Призрак Лжеца совершенно деморализовал исследователей на протяжении тысячелетней безуспешной борьбы с ним. Во избежание нового провала потребовалось запретить интересоваться вопросом, обладает ли предмет Л свойством ложности? Правда, Тарский обставил этот запрет ссылкой на умозрительное разграничение языка-объекта и метаязыка. Разумеется, контроль над языковой стихией более чем желателен. Но и контролеру иногда полезно заняться рефлексией над собственными возможностями. На апелляции к этому зиждется вся аналитическая философия.

Не следует думать, что одноплоскостная референтативная семантика лишена трех начал, образующих структуру семиотического Δ. Просто эти три вершины имеют специфический характер. Фактор знаковости присутствует здесь в верхнем индексе n, представляющем количество атомарных переменных, входящих в оцениваемое предложение. Смысловая вершина в рамках истинностной семантики ассоциируется с набором логических операторов (функций истинности), т.е с &, V, ~ и →, которые берутся в качестве исходной данности и вообще не анализируются (за исключением импликации, без которой вообще можно прекрасно обходиться). Денотатом же служит предметная область {И,Л}. Т.о., получаем следующий рисунок.

n =p,r,q…

&,V,~ ----------------- {И,Л}

Рис. 1.

Фундаментальным недостатком стандартной семантики на самом деле является принципиальная неоднородность предметной области, т.е. неоднородность «И» и «Л». Свойство ложности вообще не может быть опредмечено. Подобные размышления ведут к отказу от референтативной семантики в пользу подстановочной, лишенной онтологического прочтения. Но это только одна сторона дела (технически можно ограничиться какой-либо одной предметной константой, а другую вводить через отрицание). Неразрешимой представляется проблема разграничения переменного и константы, с которыми ассоциируются буквенные вершины Δ. Значит, надо двигаться в обратном направлении: не в сторону редукции семиотической проблематики к семантической, приведшей исследователей к теоретизации одних лишь предложений, а в сторону введения более общей идеи терарности наших познавательных актов, т.е. в сторону более общей трактовки треугольности. Геометрической иллюстрацией этой общности будет служить Δ, вершинами которого являются : языковой знак (Z), мысль (М) и объект (Об)

Z

M -------------- O

Рис. 2

Теперь вспомним, что законы мышления (М) концептуализируются и эксплицируются логикой: L – язык мысли; аналогичным образом законы объективного мира – математикой: природа говорит на языке математики. Получается, что в основании семиотического треугольника на рис.2 рядоположены законы логики и законы математики, т.е. наши навыки манипулирования определенностью – ее качественной и количественной разновидностями. Мы можем даже универсализировать этот вывод, приняв к сведению, что любая наука выступает как сфера контроля над определенностью некоторого локального типа, относящегося к некоторому фрагменту сущего. При этом любая конкретная наука исследует границы сохранения некоторой категории именованных чисел, т.е. количественных образов качественных характеристик, специфицирующих выделенную фрагментарность. Математика же имеет дело с законами сохранения абстрактной количественности, концептуализированной некоторой аксиоматикой натурального ряда (N). Логика (математическая логика) может рассматриваться как дополнительный ресурс, позволяющий заменять конкретные вычисления рассуждениями о вычислимости, т.е. дебатировать о принципах сохранения определенности, контролируемой математикой.

Фундаментальная эвристическая значимость семиотического Δ заключается в том, что мы воочию убеждаемся в том, что известные нам навыки обращения с определенностью не исчерпывают сферу сущего. Как некогда микроскоп открыл естествоиспытателю новые миры, так и простая геометрическая иллюстрация, сконструированная Фреге, обнажила неадекватность имеющихся в науке представлений о формах сущего, равно как и несуверенность инструментальных навыков, используемых при их исследовании. Разумеется, речь не идет об отмене логических и математических навыков; надо лишь осознать, что они являются частными, предельными случаями, обнаруживающими свою эффективность лишь в контексте концептуализации феномена говорения (феномена знаковости). Надо пытаться рассматривать навыки логического рассуждения и навыки счета как специфические проявления навыков говорения (речевой деятельности)!

Аналитический философ должен прекрасно сознавать, что вопрос о сущностной природе языка – ключевой для философии. Ведь именно в контексте корректного объяснения термина «значить» только и можно надеяться дать удовлетворительный ответ на вопрос, что значит «знать»? Один из творцов философии науки К.Поппер придумал специальное название для обозначения русла подобных поисков – «эволюционная эпистемология».

Однако преградой на пути аналитической философии стало понятие «формы», отделить которое от развития науки кажется безнадежным делом. Благодаря этому понятию самой науке удается уйти от ненужной проблемности в собственных основаниях, связав рост знания с открытием все более абстрактных форм представления содержательного материала. Представляется, что все тупиковые вопросы, которые возникают вокруг понятия формы, могут получить конструктивное решение в том случае, если мы будем адресовать их непосредственно языку.

Мир языка – это объективно существующая реальность, базисным элементом которой выступает знак. Мысль же – продукт эволюции языка. Выбор языковых рамок предопределяет ход мышления (русло рассуждения). Эти (и близкие к ним) принципиальные положения, отражающие идею лингвистической относительности, предложенную в свое время Сепиром и Уордом и развитую затем Карнапом, Куайном и другими исследователями, должны быть взяты на вооружение программами, разрабатываемыми от лица аналитической философии.

Скажем еще несколько слов по поводу семиотики, ставящей целью исследование знаковых систем. Несмотря на значительные успехи, связанные с систематизацией и классификацией понятия знаковости, данное научное направление все еще находится на эмпирическом этапе своего развития. Сами энтузиасты семиотики признают, что на пути логической экспликации общего понятия знака имеются принципиальные трудности [3]. Природа этих трудностей видна невооруженным глазом. Задача экспликации знака предполагает экспликацию того, что предшествует логике (и математике), например, понятие буквы, слова и т.д. Нам представляется , что решение проблемы сводится к концептуализации понятия переменного! Знак – это именно то, что привычно скрыто за образом переменного, без которого не может обойтись ни логика, ни математика. Весь прогресс математической науки С.Яновская видела в переходе от постоянных величин к переменным, от содержания – к форме [4]. Если постоянные величины ассоциировать с объектами (сущностями, существующими независимо от субъекта), то эволюция познания тесно связана с переходом от объекта к знаку. Или – с релятивизацией самого понятия объекта, т.е. отказом от классического образа объекта в пользу конструкции «состояние объекта», позволяющей соотнести содержащуюся в объекте определенность с инструментальным ресурсом и операциональными навыками субъекта, взаимодействующего с объектом. С этой т.з. логическая экспликация знака (или понятия переменного) мыслится как конструирование различных моделей выполнимости.

Напомним, что понятие выполнимости принято связывать с непустотой области доказуемых формул некоторого непротиворечивого исчисления или фрагмента такого исчисления. Истинность – частный случай выполнимости. Необходимо введение в контекст традиционного пропозиционального синтаксиса дополнительного (к уже имеющемуся истинностному) семантического измерения, позволяющего различать логические тавтологии по дополнительным критериям, от которых принято абстрагироваться в традиционной логике. Например, по операциональной структуре, числу повторяющихся букв и т.п. С результатами превращения истинности в выполнимость, можно ознакомиться в [6]. Вот лишь некоторые принципиальные методологические моменты, без которых невозможна логически приемлемая экспликация феномена знаковости. Обратимся снова к образу (рис.2) семиотического Δ. Как уже говорилось, в этом образе запечатлена идея несуверенности известных форм определенности: качественной, сопрягаемой с законами логики, и количественной, ассоциируемой с законами математики. Обе эти формы выступают как проявления активности языка, т.е. в качестве частных случаев знаковости (знаковой вершины Δ). Естественно полагать, что феномен знаковости в общем случае не должен трактоваться как нечто определенное: иначе - Р.Р.! Отсутствие определенности принято называть неопределенностью. Последняя вовсе не тождественна противоречию, символизирующему невозможность определенности (алогизм). Неопределенность следует связывать с домыслительным состоянием языка, т.е. дологической ситуацией. Семиотический Δ призывает нас научиться увязывать любые акции, связанные с оперированием той или иной определенностью, с сохранением неопределенности! Иными словами, он иллюстрирует относительность научной определенности, относительность научной истинности. Эту установку можно выразить иначе: в каждой строгой языковой системе (имеются в виду традиционные разновидности ИЯ) присутствуют неопределяемые начала, т.е. нечто невыразимое или неописуемое в «языке» данной системы. Ничего удивительного: определенность синоним ограниченности. Простейшим примером подобной неописуемости (ограниченности) является понятие переменной, олицетворяющей знаковое начало ИЯ.

Можно ли прийти к идее переменного логическим путем? Считается, что сделать это невозможно, ибо нельзя объяснить суть языка, не пользуясь этим же языком, а использование объясняемого в качестве объясняющего фактора – логически порочная акция! Это – правда, но не вся. Более строгая редакция этого методологического соображения требует первоначально определить, что мы хотим? И вот тут оказывается, что невозможно объяснить суть языка, т.е. в данном случае - переменность, или изменчивость (что одно и тоже),- поскольку неизвестно ради какой практической цели это требуется! С равным успехом нельзя наблюдать вообще, мыслить вообще (т.е., ни о чем). Надо конкретизировать, какую именно суть языка мы желаем объяснить! Образно говоря, если представлять себе домыслительное состояние языка в виде звуковой стихии, связанной с биологической жизнедеятельностью организма, то высвечивание стихийности под углом зрения определенной проблемы с необходимостью влечет урезание первоначальной стихийности, т.е переключение внимание на ее частный случай. Но частный случай стихийности (случайности) – это, пожалуй, уже и не совсем случайность (стихийность)!

Порочные круги возникают только в рамках схоластического теоретизирования. Наука же со времен Галилея отбросила бесплодные поиски объяснения движения как такового, сконцентрировав усилия на концептуализации различия между конкретными разновидностями движения (изменчивости) и достигла замечательных успехов на этом поприще.

Предпримем тот же самый «галилеевский» ход: будем стараться концептуализировать различные проявления переменности, а именно: переменные выражения с отрицанием и без отрицания. Благодаря этому открывается возможность реконструировать исходную клеточку содержательного мышления – понятие противоположности (бинарной оппозиции), раскрытием модусов которого, в общем-то, и занимается логическая наука, позиционирующая себя как исследование форм мысли.

Таким образом, экспликация отношения противоположности и есть та практическая цель, та задача, в контексте которой можно перестать мучиться над схоластическим вопросом, «откуда есть, пошла переменность?» и заняться построением модели устойчивого разграничения двух эмпирически фиксируемых видов переменного, о которых было упомянуто выше. Если принять на вооружение трактовку противоположности как устойчивого различия, то можно и вовсе изобразить нечто вроде «уравнения» для противоположности. Правда, логики абонируют для подобных случаев термин «определение», что тоже подходит, но только при весьма значительном расширении последнего за счет максимального сближения с понятием «реконструкции». Практически, всякий объясняющий эффект предполагает реконструкцию. Определение – один из моментов объяснения. Если полагать его основным и единственным, то придем к известной формуле, трактующей логическое как упрощенное историческое (т.е. определение – как упрощенный вариант реконструкции).

Остановимся далее на взаимосвязи понятия неопределенности с понятием переменности и подведем итог поискам эвристического потенциала, ассоциируемого с образом семиотического Δ.

Вряд ли можно оспорить тот факт, что понятие противоположности, с одной стороны, выступает в качестве «логической исходной клеточки» мышления (кванта определенности), а с другой стороны, является весьма туманным, дающим повод повторить вслед за Расселом знаменитую фразу: «Не ясно все!». Даже эйлеровские диаграммы дают неоднозначную картинку отношения противоположности. Констатируем, что противоположность – частный случай различия и что невозможно дать удовлетворительное определение различию. Но этого и не требуется (т.е. нет таких общепризнанных задач, решение которых предполагает строгое определение различия). Можно с уверенностью констатировать, что существование различий носит объективный характер, и не нуждается ни в каком оправдании или объяснении. Оно носит абсолютный характер, и в образной форме обычно используется в качестве иллюстрации смысла известного квантового принципа запрета Паули: в мире нет двух одинаковых электронов! В теоретико-множественной интерпретации это заявление свидетельствует об онтологической непустоте и неединичности универсума форм сущего.

Противоположность на этом фоне может представляться как особый подкласс различий, задаваемый свойством устойчивости, где под устойчивостью следует понимать воспроизводимость как гарантию неисчезаемости. Т.о., противоположность скорее связана с деятельностью субъекта, нежели с капризом природы. Разумеется, не всякая устойчивость различия означает именно противоположность.

Теперь можно обрисовать в первом приближении генезис понятия переменной. Ясно, что переменное происходит от феномена изменения как процесса порождения неодинаковости, или различия. Само по себе явление изменчивости неопределяемо ни посредством указания на нечто, что выполняло бы роль субъекта изменчивости, ни посредством спецификации свойств данного нечто через введение предиката. Т.о., логика должна признать изменчивость неопределяемым понятием, которое нельзя привязать к какой-то определенной сфере сущего. С этой т.з. оно является синонимом неопределенности как внелогической данности. Мы уже говорили выше, что внелогическое имеет смысл дологического, но не антилогического, не алогизма. Значит, с неопределенностью можно работать: она не тождественно противоречию, т.е. пустоте форм сущего (Ø). Но что, собственно означает «работать с неопределенностью»? Наверное, речь должна идти об использовании неопределенности при решении некоторых задач в качестве вспомогательного логического средства. Но это напрямую выводит нас на проблему корректного оперирования неопределенностью, о которой много говорят и спорят исследователи [ 7].

Для этого, как минимум, желательно как-то ввести неопределенность, т.е. определить ее. Вот тут и возникает парадоксальная ситуация: определить – значит деформировать исходную данность. В этом на самом деле нет ничего катастрофичного. И физика, и математика давно работают с подобными ситуациями. Но в методологическом плане необходимо ясно представлять, за счет чего удается обойти парадокс? Тайны в этом тоже никакой нет - стоящая за парадоксальностью задачи «определения неопределенности» тупиковая ситуация связана с отрывом логики от прагматики, о чем уже говорилось выше. Иными словами, следует озадачиться вопросом, для какой цели мы хотим овладеть способностью корректно (определенно) рассуждать о неопределенности? Для решения каких задач это нужно?

Ответ, который мы предлагаем, может показаться неожиданным: мы хотим исследовать рост определенности. Не сохранение, не превращение из одной формы в другую (чем обычно занята нормальная наука, изобретающая «структуры постоянства»), а именно рост, эволюцию, если угодно! Рост определенности (информации) может при всяких прочих условиях происходить лишь тогда, когда сохраняется сфера непознанного, т.е. при сохранении неопределенности как предпосылке и условии познания. Если неопределенность сокращается, то рано или поздно она будет исчерпана и рост познания прекратится. Если же рост познания не прекращается (определенность прирастает), то это служит косвенным свидетельством сохранения неопределенности. Подчеркнем, что данное объяснение раскрывает логическую структуру ситуации корректного обращения с неопределенностью.

Вернемся в русло проблемы установления взаимосвязи понятий переменное и неопределенность. Как следует из вышесказанного, эти понятия близки, но не тождественны. Эта нетождественность проявляется в том, что неопределенность должна рассматриваться как характеристика объективной реальности, указывающая на непустоту и неединичность последней, а переменное ассоциируется с неоднозначностью самой неопределенности, т.е. ее предметной конкретизацией (опредмечиванием). Используем принцип самотождественности объекта, который, по мнению словацкого математика П.Вопенки [8], играет ключевую роль в нашем мировосприятии. «На него опирается наша уверенность, что мир вообще может быть отправным пунктом нашего познания как в своем постоянстве, так и в изменениях. Ведь меняться может лишь то, что при этом остается самим собой. Уяснение самотождественности какого-то явления, т.е. понимание того, что в разных обстоятельствах мы имеем дело с тем же самым явлением, принадлежит к наиболее примечательным, но и трудноопределимым способностям нашего восприятия. Мы стараемся представлять себе объекты как четкие явления, потому что лишь в этом случае чувствуем себя вправе воспринимать их как нечто самостоятельное».

Грубо говоря, объект выступает как «универсальная готовая неопределенность», тождественная себе. А вот переменность – это указание на неоднозначность выделяемого. Если заняться аналитикой переменности, то без труда выясняется, что, с одной стороны, любая переменная есть некоторый графический или звуковой объект, который указывает на нечто отличное от себя. Иными словами, его сущность не вытекает из его эмпирической природы – она надэмпирична. Именно эта надэмпиричность идентифицируется со значением переменной. Соответственно, мы можем сказать, что переменное, будучи знаковой сущностью, не обладает свойством самотождественности, характеризующей объект. Но с другой стороны, отсутствие самотождественности не мешает нам отличать друг от друга различные переменные, так что по отношению к другим переменным каждая переменная выступает самотождественной сущностью. В итоге оказывается, что переменная, или феномен знаковости, не может не быть самотождественным и не может быть самотождественным, и мы в зависимости от специфики поставленной задачи актуализируем либо одну, либо другую сторону этого феномена. Парадоксальность свойства несамотождественности – оно не может быть самотождественным, ибо это противоречит его содержанию, но не может быть и отрицанием самотождественности, ибо это означает его самотождественность - была проанализирована Дингельштедтом. Им же было показано, что парадокс несамотождественности является архетипом всех известных логических и семантических антиномий.

Будем обозначать объект, т.е. связанную с ним неопределенность буквой «Н». Согласно сказанному выше, конкретизацией этой неопределенности должна быть некоторая переменность, несущая в себе образ несамотождественности Н. Проще говоря, категория «переменное» должна считаться частным случаем исходного Н. Однако частный случай неопределенности оказывается его отрицанием, т.е. некоторой определенностью! На этот принципиальный момент мы хотим обратить особое внимание, т.к. во всех строгих науках исходные понятия вводятся через их отдельные проявления, т.е. через примеры. Например, понятие множества (класса) вводится через примеры его использования – множество коров, чисел и т.д. Следует отдавать себе отчет в том, что подобного рода процедуры могут быть антиномичными! Но в рамках специально анонсируемой проблемной ситуации подобная антиномичность оказывается единственным инструментарием, позволяющим справиться с поставленной задачей.

Итак, уточнение Н с необходимостью сопровождается деформацией Н, что выглядит как предикация Н, т.е «f(H)». Каково содержание данного уточнения? Ответ очевиден. Данное уточнение позволяет нам отделить неопределенность как дологическое состояние реальности от алогизма. Или - неопределенность от несуществования. Символически, f(H) есть свойство Н≠Ø. Обозначим данное свойство символом I (от слова информация, т.е. определенность). Очевидно, пара < H,I > может служить эмпирически образом переменности, т.е. олицетворять знаковую вершину семиотического Δ, коль скоро Н олицетворяет его объектную вершину. Понятно, что вершина, ассоциируемая с мыслью как царством определенности, в нашей символике будет выглядеть как f(I). Как уже было сказано, она должна быть воплощением роста определенности (накоплением информации).

Мы могли бы еще добавить к сказанному, что урезание масштабов неопределенности (Н) с необходимостью влечет выработку особых приемов, позволяющих апеллировать к неопределенности, за счет введения ее «представителя». Таковым является знак; особые приемы – это языковые акты, осваиваемые индивидами в качестве нового адаптационного ресурса. По мере освоения, т.е. выработке общих стандартов говорения, возникает еще один кумулятивный эффект – мышление, связанное с интериоризацией языка в область индивидуальной психики. Как видим, знак (язык) действительно играет главную роль при возникновении мышления.

Еще раз подчеркнем, что жизнеспособность аналитической философии напрямую связана с экспликацией феномена знаковости. Не значения, как изначально пытались представить себе «основоположники лингвистического поворота», предложившие строгую концепцию предметной области для высказываний, а именно знака. Достижения Фреге и Рассела нельзя недооценивать: они имеют фундаментальный характер. Но все же это был частный ответ на частный вопрос – как может выглядеть значение высказываний? Для теоретизации общего представления (о значении вообще) этого недостаточно. Методы логической семантики тут бессильны. И даже понимание того, что «значение вообще» есть по большому счету синоним понятия существования («быть – значит быть значением квантифицируемой переменной») не внесло нового импульса в решение этой проблемы. Дальнейшая судьба аналитической философии оказалась связанной с отказом от постановки общей проблемы значения (проблемы существования) к более тонкому, частному ее варианту: что собой представляет разновидность существования, специфицируемая понятием знака? Это приводит к фундаментальному сдвигу. Вопрос, что есть знак – это вопрос о том, «как выражается, фиксируется сущее?», а не метафизическое вопрошание, что значит быть?

С постановкой и решением вопроса о сущности знака как специфической разновидности сущего связано превращение семиотики из «знаковой ботаники» в науку. Это же решает и судьбу аналитической философии. Мы знаем принципиальный ответ на ключевой вопрос семиотики: знак – это существование в форме переменного. Выбор подобного ответа неизбежен, коль скоро семиотика желает видеть себя методологической наукой, т.е. разновидностью логико-математического инструментария.

Сделав этот выбор, мы должны предложить строгую интерпретацию переменного, как определенной и устойчивой разновидности сущего. Если сущее в целом выглядит как неопределенность, т.е. неисчезающее различие (Н), то переменность может быть только выражением несамотождественности Н. Важно понять, что несамотождественность в данном случае играет конструктивную роль. Неопределенность, не тождественная себе – это частичная неопределенность < H,I > (наполовину пустой стакан может считаться наполовину полным). Существование частичной неопределенности, будучи частью целого, противостоит или отрицает целое. Но противоположность может быть актуализирована только тогда, когда ассоциируемое с ней различие обретает устойчивость и воспроизводимость. Последние должны иметь надиндивидную природу; за ними стоит не биологическая, а социальная реальность. Эта реальность формируется по мере того как укореняются надиндивидные навыки говорения (произношения), тиражируются и воспроизводятся в процессе обучения новыми поколениями. Аналог этого процесса четко и лаконично выражен фундаментальным постулатом информатики: сохранение информации требует увеличение числа ее носителей.

Символически, эффект роста информации (определенности) может быть представлен в виде генерирования различий, выступающих генетическим основанием («носителем») определенности (противоположности): R(H,Ø) → R(R(H,Ø), H). Содержательно, запись говорит, что различие между неопределенностью и несуществованием не тождественно неопределенности, т.е. мы способны отличать результат действия от исходного состояния (бездействия). И ведь действительно способны!

Соответственно, конъюнкция двух различий также генерирует новое различие, т.е. ее результат не сводим к какому-либо из конъюнктов: R(H,Ø) & R(R(H,Ø),H) → R(R(R(H,Ø), H), R(R(H,Ø), Ø)).

Способность генерировать новые формы определенности называется мышлением в его синкретичном, не разделенном на логику и математику виде. Т.о., мы добились поставленной цели – показали, что постановка вопроса о сущности знака как специфической разновидности форм сущего (при правильной, т.е. прагматической методологии) позволяет реконструировать феномен значения (мыслительной определенности) и тем самым воспроизвести треугольную структуру. Более лаконично: только поиск сущности переменного дает возможность одновременно оперировать факторами неопределенности и определенности сущего в их неразрывной связи.

Литература:

1. Field H. Theory change and the indeterminacy of reference // J. of Philos..-1973,v.70?p.462-481; Devitt M. Designation – N.-Y., Col.Univ.Press, 1981.

2. Вейль Г. О философии математики. - М.,Л. 1934,с.65.

3. Логика и методология науки, т.3.// Материалы к V международному конгрессу по логике, методологии и философии науки М., 1975, с.92.

4. Яновская С.А. Методологические проблемы науки.- М.,1972.

5. Бродский И.Н Исчисление выполнимых формул S5 Льюиса//Вестник ЛГУ, сер.экономики, философии и права, 1976. Вып.4 - №23, с.57-76.

6. Черепанов С.К. Философия неопределенности: неопределенность и парадоксы. Новосибирск, 2004.

7. Белякин Н.В. Логика и реальность//Методологические проблемы науки. Вычислительные системы.- Новосибирск, 1991, №138.

8. Вопенка П. Альтернативная теория множеств.- Новосибирск, 2004, с.38.

Дополнение. Общая картина поисков, ведущихся в русле исследования языка как метадисциплинарного феномена выглядит следующим образом.

Основная трудность этих поисков, приводящая к затуханию «лингвистического импульса», состоит в том, что при описании феномена языка необходимо избежать редукции отношения обозначения (name-relation = n-r) к «параметрам предметности», которые общеприняты в науке для фиксации объект-объектных отношений. Если ввести термин «объектоцентризм», то речь идет о том, что языковой феномен нельзя адекватно описать в терминах объектоцентризма.

Между прочим, в семиотике не всегда осознается ограниченность объектоцентризма при экспликации знакового феномена.

Разумеется, знак материален. Но сущность знака не вытекает из его объектных характеристик. К.Маркс в свое время изыскал более тонкий способ характеризации знаков, назвав их «чувственно-сверхчувственными» сущностями.

Солидаризироваться с доводами против объектоцентризма приходиться лишь в том случае, если исследователь озабочен проблемой, которая, на первый взгляд, не имеет отношения к семиотике. Это проблема эволюции языка и становления мышления.

Дело в том, что, только признав недостаточным апелляцию к законам мышления, т.е. к законам, контролирующим оперирование определенностью в любых ее проявлениях, мы сможем выйти за рамки объектоцентризма. Если же такое предположение не сделано (задача объяснения мышления не поставлена, т.е. не обеспечен выход на «дологическую платформу»), то нет причин не рассматривать знак в качестве некоторого объекта, а отношение n-r не сводить к объект-объектным отношениям, эксплицируемым n-кой, т.е. упорядоченным множеством.

Можно, пожалуй, констатировать, что некритическое использование объектоцентричного подхода в семиотических исследованиях является одной из главных причин «затухания» «лингвистического поворота» в постклассической философии.

С другой стороны, традиционная философия апеллирует к термину «отражение», совершенно не умея, во-первых, раскрыть его логическую природу и даже не понимая, что нельзя вообще говорить об отражении вне эволюции, которая, естественно, также нуждается в логическом осмыслении; а во-вторых, не отдает себе отчета в том, что упомянутую эволюцию следует увязывать не только с предметной деятельностью, но с развитием языковых конструкций, в рамках которых протекает логическое мышление. Для классической (диалектической) философии язык как особая форма сущего, не сводимая к материальным или идеальным формам, не существовал. Соответственно, не было и никакой проблемы языка и знака. Только благодаря настойчивости К.Поппера (и К.Лоренца) удалось частично отказаться от дебатов по поводу познания как состоявшегося феномена, и пробовать рассматривать его как становящееся нечто, считая познание синонимом эволюции от объектоцентризма к знакоцентризму(эволюционная эпистемология).

В той мере, в какой аналитическая философия формировалась под девизом прояснения логической стороны традиционных философских (эпистемических) дискурсов, она переставала быть философствованием, становясь инструментом (методом) решения конкретных проблем.

Своеобразным отголоском этих процессов в традиционном философствовании становятся призывы признать язык не только «материей мысли», но и активным, формирующим мышление фактором. К сожалению, дальше призывов и деклараций о намерениях дело не идет. Ни философы, ни даже лингвисты не обладают навыками использования логического (логико-математического) инструментария, позволившими бы перевести упомянутые призывы в конструктивное русло. Что же касается профессиональных логиков и математиков, то для них (для большинства из них, т.к. имеются приятные исключения в лице А.Пуанкаре и советской конструктивной школы) проблема языка существует в том усеченном варианте, который связан с сопоставлением различных версий ИЯ по выразительности, апроксимируемости, формализуемости и т.п. свойствам. Считается, что строгое мышление начинается с признании закона тождества или абстракции отождествления, согласно которой мы в полной мере владеем понятием одной и той же буквы безотносительно к специфике познавательной задачи (т.е. прагматического контекста). Соответственно все проблемы буквы или слова считаются решенными на каком-то «предыдущем этапе» (??)

Аналитическая философия в лице Рассела только осознала эту проблему, но ее решения не последовало. Ясно только, что ни буквы, ни членораздельные звуки и слова не даны «природой вещей». Они и связанные с ними более сложные языковые конструкции – плод эволюции, которая и должна быть репрезентирована без предвосхищения оснований, т.е. без постулирования буквенной определенности в исходных условиях задачи.

Конечно, мы не можем обойтись вообще без языка, без записи символов. Но дело не в том, чтобы обойтись без этого, а в том, чтобы не вкладывать в них привычные ассоциации, традиционный смысл. Только и всего!

Сделать это не так уж сложно. К примеру, если у нас есть готовый аппарат классической первопорядковой логики, то мы располагаем буквами как идентификаторами предложений (суждений). При этом конкретные обозначения не играют никакой роли; таковая отводится лишь истинностным функциям, т.е. отображениям из {И, Л} в {И, Л}. Эти функции суть: &,V, ~.

А теперь забудем на время про предложения и выраженные в них мысли. Зададим вопрос: записи или композиции букв, вида p&q, qVs, ~q, ~p… сами по себе имеют смысл обозначений чего-либо? Иными словами, правомерно ли говорить о конъюнкции, дизъюнкции, отрицании букв? Очевидно, нет. Производство букв (звуков) связано с написанием (произношением), т.е. движением зрачков, рук, гортани и.т.п. Выходит, никакой «теории букв» (а потом и слов) не построить? Тупик?

Мы так не считаем. Вопрос должен ставиться иначе. Возможно ли (и если да, то при каких обстоятельствах) оправдать применение логических операций к буквам и тем самым добиться согласованной (непротиворечивой) версии буквенной и пропозициональной интерпретаций того логического синтаксиса, который потенциально задан в виде сигнатуры ИЯ? На этот вопрос возможен положительный ответ. Перефразируя слова Маркса, мы действительно можем применить «анатомическую картину» человеческого организма к животным предкам человека. Алгебра предложений м.б. применена для теоретизации букв и слов. Сделать это не сложно, но это – тема другой публикации. Было бы даже странно, если бы становление предложений (формы законченной мысли) не было бы результатом порождения отдельных слов (имен), а появление слов не было бы результатом порождения букв (звуков). Механизмы усложнения основаны на принципе обратной связи; они могут и должны быть реконструированы имеющимися логическими средствами. Это и будет актом эволюции существующего инструментария, а вместе с ним и познания в целом