К.ф.н. Кушнир О.Н.

Коми республиканская академия государственной службы и управления, Россия

«ВОЛЯ К СМЫСЛУ» КАК ОСНОВНАЯ ПРОБЛЕМА «ПОСТСОВРЕМЕННОСТИ»

У каждого времени – свои «проклятые вопросы». Однако на рубеже XX–XXI вв. самые разные вопросы со всей остротой встали практически во всех сферах человеческой жизни. «Закат Европы», вполне осознававшийся наукой еще в начале ХХ века, теперь осмысляется как «закат человечества», как его «постистория» и «постсовременность», как «время после времени» – в преддверии возможного Апокалипсиса. Есть и прямо противоположный – оптимистически-бодренький взгляд на концепт «Постсовременность», который в недавние времена связывался с надеждами на грядущий «коммунизм», а теперь, к примеру, на «глобализацию», ср. характерный пассаж из пособия для абитуриентов: «Постсовременность, характерные для нее процессы глобализации ведут к расширению традиционных представлений о границах общества, в эпоху модерна в основном совпадавших с границами нации – государства. Общество стало превращаться в глобальное, что означает возникновение новых закономерностей, механизмов и проблем общественного развития» [1, с. 154–155]. Как видим, внутренняя форма сущ. постсовременность – семантический фундамент одноименного концепта – проигнорирована, несмотря на ее самоочевидность: постсовременность – это «после современности», то есть «после того времени, когда мы здесь-и-сейчас живем».

Отсюда два возможных вопроса.

Первый. Если мы здесь-и-сейчас живем для того, что будет после (живем для «постсовременности»), то в чем смысл этого «пост- / после»?

Второй. Если мы уже живем во времени «после» («пост»), то в чем смысл, национально-историческое своеобразие нашего пребывания здесь-и-сейчас (во времени «пост- / после»)?

Как видим, ключевое слово в обоих вопросах – смысл, в основе его поиска – воля к смыслу. Этим вопросам (в разных формулировках) посвящена огромная литература, прежде всего философская, богословская и художественная. Общего ответа, удовлетворяющего разные типы сознания – религиозно-сакральное и секулярно-материалистическое, индивидуалистическое и социальное, эстетическое и конкретно-практическое и т.д., – пока не найдено.

Лингвосемантическая причина в том, что сущ. смысл – сигнификатив, его конкретно-номинативное содержание проявляется только в контексте, ср.: «Смысл… 1. Содержание, сущность, суть чего-н. Понять с. происходящего. С. речи, намёка, сообщения. … 2. Цель, разумное основание чего-н. В этом поступке нет смысла. Жизнь получила новый с.» [2, с. 905]. Разные субъекты смыслопорождения обретают принципиально разные содержания.

Для секулярного сознания смысл отождествляется прежде всего с жизнью и властью – которые «сами себе смысл», предельно очевидный – основанный на непосредственном ощущении самоценности жизни и власти, как базовых витальных и социальных ценностей. Отсюда «воля к жизни» как главный биологический императив и «воля к власти» как главный социальный императив.

Для религиозного сознания очевидность смысла совсем иная – Бог, в котором заключен смысл, превосходящий все другие возможные смыслы, в соответствии с евангельским словом Христа «…Я есмь воскресение и жизнь…» (Ин 11: 25); «…Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин 14: 6). Этот смысл трансцендентен и жизни, и власти, и другим ценностям тварного существования.

Для религиозно индифферентного гуманитарного сознания, вскормленного книжным знанием эпохи Гутенберга, характерны, во-первых, склонность смешивать секулярные и сакральные представления; во-вторых, иллюзия, что «Книга» (как концепт), а референциально – книги, самые разные, в их совокупности в состоянии утолить «волю к смыслу».

Инициированная в свое время самоотверженностью Н.А. Рубакина (1862–1946) библиопсихология [3] оказалась «неперспективной» наукой, поскольку изначально вела к ныне очевидному выводу о сугубой субъективности смысла, который извлекает читатель из книжного текста, ср., например, следующее обобщающее суждение, в разных формулировках фиксированное во множестве исследований: «Ученые пришли к осознанию того факта, что восприятие является существенным элементом всякого творческого процесса, способность читателя к сотворчеству восполняет текст, множественность интерпретаций текста свидетельствует о творческом преобразовании текста читателем» [4, с. 121]; или: «Чем более “письменным” становится какой-либо народ, тем больше усиливается разобщенность между ним и его миром» [5, с. 114]; и т.п. Таким образом, книга оказывается не только объединяющим, но и разобщающим, поскольку ведет читателей к множеству самых разнообразных индивидуальных смыслов.

Сущ. книга едва ли может рассматриваться как носитель концептообразующего значения, то есть едва ли можно говорить о «концепте “Книга”» как общезначимом, – в современных условиях это все равно что считать «концептами» представления, связанные с именованиями других носителей информации – компьютер, телевидение, кино, газета и т.д.

«Книга» может выступать как концепт для библиофила, библиомана (хотя в этом случае точнее говорить о концепте «Книги») или для отдельного человека или группы лиц, увлеченных какой-либо одной книгой, для которых сущ. книга наделено конкретно-референциальным содержанием. Наверное, для маоистов референциальное наполнение концепта «Книга» – сборник цитат Мао Цзэдуна, для христиан – Библия и т.д.

Вероятно, в отсутствии общезначимого концепта «Книга» – причина, что «не состоялась» не только библиопсихология, но и библиология как наука о секулярных книжных изданиях. Ср. данные Словаря 1948 года: «Библиология… Наука о книге как явлении общественной жизни, включающая в себя историю книги, теорию книговедения, книгопроизводство, книгораспространение и т.п.; книговедение» [6, т. 1, с. 448]. Спустя три десятилетия сущ. библиология трактуется в академической лексикографии как устаревшее, как абсолютный синоним книговедения, ср.: «Библиология… Устар. То же, что книговедение» [7, т. 1, с. 89]. Профильный словарь тоже отождествляет книговедение и библиологию, трактуя последнюю как «термин для обозначения комплексной науки о книге», но при этом указывает, что в исторической перспективе наличествовали различные взгляды на библиологию: как на «искусство рассуждать о книгах и говорить о них с уверенностью или в отношении их содержания или в отношении их истории» (Ж.Ж. Рив), как на совокупность теоретических знаний о книге, включая научную, психологическую, социологическую и педагогическую библиологию (П. Отле), даже как на «философию книги» (А.Г. Фомин), – и отмечает, что в настоящее время этот термин используется редко [8, с. 56]. «Неудача» с термином библиология (и соответствующим понятием) вероятно, связана с тем, что он, во-первых, отсылает к имплицитным представлениям о библиологии как «учении о смыслах, заложенных в книгах», во-вторых, к учению о Библии как главной Книге христианства.

Существо «воли к смыслу» как проблемы «постсовременности» коренится не только в оппозиции «индивидуальное – социальное», но и в кризисе рациональности, на которой держалась все последние века европейская цивилизация (в рамках лингвистики – в кризисе понятия «значение» в его рационалистическом понимании), в небрежении в рамках антонимии «разума и сердца» вторым ее членом. Еще в XVII в. Паскаль в своем итоговом философском труде писал: «Мы познаем истину не одним разумом, но и сердцем; этим-то последним путем мы постигаем первые начала, и напрасно старается оспаривать их разум, который тут совсем неуместен» [9, с. 116]. Освобождаясь в рационалистически выверенном знании от «сердечного», духовного, человек оказывается внутренне «безродным», «бездомным» – и торжество технологической цивилизации оборачивается угасанием культуры.

«При этом важно, – подчеркивает В.В. Колесов, – что для русского сознания символ духовен, а не материален и каждый новый символ одновременно становится источником для более глубокого символа – дальше и в глубину. Сердце – символ души, душа – символ духа и т.д.» [10, с. 269]. Несчетны литературные вариации на эту тему (не говоря уже о двухтысячелетнем опыте христианства), например, в «Маленьком принце» А. де Сент-Экзюпери: «Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь».

В докладе, прочитанном в Вене в 1935 году, Э. Гуссерль утверждал: «Я также уверен в том, что кризис Европы коренится в заблуждениях рационализма»; из «кризиса европейского существования» есть только два выхода: или «закат Европы в отчуждении ее рационального жизненного смысла, ненависть к духу и впадение в варварство, или же возрождение Европы в духе философии благодаря окончательно преодолевающему натурализм героизму разума» [11, с. 111, 116]. Это верно при условии, что философия не ограничится пределами рационализма и, следуя своему назначению, интегрирует смыслы, связанные с разными сферами сознания, в том числе с сознанием религиозным. То же самое имеет прямое отношение и к лингвистике, призванной вспомнить о своем главном назначении, вызвавшем ее к жизни как самостоятельную науку и предельно кратко формулирующемся в одном словосочетании – воля к смыслу.

«Человек мал, – писал Н.А. Бердяев в одной из последних своих работ (первое французское издание – в 1946 году), – по сравнению с миром, с тем, что он хочет познать. Он страшно мал, если смотреть на него из объекта. И нет ничего более изумительного, более трогательного и более потрясающего, чем эти усилия человеческого духа через тьму прорваться к свету, через бессмыслицу прорваться к смыслу, через рабство необходимости прорваться к свободе» [12, с. 10]. «Не воля к могуществу, а воля к смыслу и к свободе…», «активный порыв к смыслу и истине» [Там же, с. 55, 92] – вот основные движители человека.

Современная ситуация в России едва ли может быть охарактеризована иначе, как «утрата смысла» (в приведенном выше фрагменте Н.А. Бердяева – «бессмыслица») в самых разных областях жизни. Добросовестная публицистика ежедневно констатирует такие, например, беды, как деидеологизированность, моральная и политическая дезориентированность, социальная и правовая незащищенность населения, экономическая разруха (не очень сейчас заметная, поскольку страна сидит на нефтегазовой «игле»), развал академической науки, беспомощность прикладных областей знания, деградация систем здравоохранения, образования, природоохранных и правоохранительных структур, сельского хозяйства («вымирающие / вымершие деревни»), утечка капиталов и «утечка мозгов», которая началась с деятелей культуры и ученых, ныне продолжается педагогами, врачами, квалифицированными рабочими; деградация армии, которой боится подавляющее большинство молодых людей призывного возраста; засилье «массовой культуры», нацеленной на откровенное оболванивание, и т.д.

Поскольку нет никакой необходимости в сколько-нибудь обширном подтверждающем цитировании, воспроизведем лишь небольшой фрагмент, выбранный нами из огромного массива публицистического материала практически случайно: «Нынешняя “культура”, которую насаждает зажиточный слой (разнузданность, культ насилия и обогащения), находится в кричащем противоречии с тем, о чем говорят родители, школа, Церковь. Перекройка ориентиров в политике, идеологии, морали, которая так бурно шла в конце 80-х – начале 90-х гг. и продолжается поныне, драматическим образом дезориентировала молодое поколение» [13].

Найти новые или «хорошо забытые старые» ориентиры, способные пробудить «волю к смыслу» – это основная задача лингвоконцептологии в ее прикладном преломлении.

Церковь как сакрализованный социальный институт и религия как холистический способ организации сознания нацелены на пробуждение воли к такому смыслу, который является сакрально-безусловным и общезначимым. Ни один из секулярных социальных институтов не в состоянии предложить или хотя бы назвать такой смысл, который был бы общезначимым и безусловным. Причина в том, что секулярные смыслы носят идеологический, а следовательно, исторически изменчивый характер.

ЛИТЕРАТУРА

1. Словарь по обществознанию: Учеб. пособие для абитуриентов вузов / Под ред. Ю.Ю. Петрунина. М.: КДУ, 2006. – 512 с.

2. Толковый словарь русского языка с включением сведений о происхождении слов / Отв. ред. Н.Ю. Шведова. – М.: Изд. центр «Азбуковник, 2008. – 1175 с.

3. Рубакин Н.А. Библиологическая психология. М.: Академический проект; Трикста, 2006. – 800 с.

4. Вепрева И.Т. Языковая рефлексия в постсоветскую эпоху. М.: Олма-Пресс, 2005. – 384 с.

5. Мак-Люэн М. Галактика Гутенберга: Сотворение человека печатной культуры. К.: Ника-Центр, 2003. – 432 с.

6. Словарь современного русского литературного языка: В 17-ти т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1948–1965.

7. Словарь русского языка: В 4 т. / РАН, Ин-т лингвистических исследований; Гл. ред. А.П. Евгеньева. – 4-е изд., стер. – М.: Рус. яз., 1981-1984.

8. Книговедение: Энциклопедический словарь / Гл. ред. Н.М. Сикорский. М.: Сов. энциклопедия, 1982. – 664 с.

9. Паскаль Б. Мысли. К.: REFL-book, 1994. – 528 с.

10. Колесов В.В. Русская ментальность в языке и тексте. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2007. – 624 с.

11. Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия // Вопросы философии. 1986. № 3. – С. 101–116.

12. Бердяев Н.А. Творчество и объективация / Сост. Шиманский А.Г., Шиманская Ю.О. Мн.: Экономпресс, 2000. – 304 с.

13. Костиков В. Рулетка для Павки Корчагина: Молодежь становится головоломкой для власти // Аргументы и факты. 09 февраля 2011. № 6. С. 6. URL: <http://www.aif.ru/society/article/40733>.