А

А.Б. Абдигалиева

преподаватель КазНУ им. Аль-Фараби, Алматы, Казахстан

Между мифом и реальностью: символика сновидений в романе «Чапаев и Пустота» В.Пелевина

В «Чапаеве и Пустоте» противопоставляются два мифа: западный — о Вечном Возвращении и восточный - «Древний Монгольский миф о Вечном Невозвращении». Монгольский миф становится в романе макроструктурой, включающей в себя китайский, тибетский, японский мифы. К монгольскому мифу подключаются теории скифства и евразийства, панмонголизма, причем они сакрализуются и пародируются одновременно. Как отмечает Н.Нагорная, «обыгрывая образ диссидента-невозвращенца, Автор придает ему черты одного из четырех типов буддистских благородных личностей, а именно «анагами» - не возвращающегося больше из нирваны в сансару. Чапаев, Петр и Анна, нырнув в Урал (по Пелевину, Условную Реку Абсолютной Любви), становятся «невозвращающимися», перешедшими к такому состоянию бытия, когда реальность становится равной чистому уму, пустота равной форме, а пространство — сознанию. Чистое безобъектное существование возникает благодаря Просветлению, к которому Пелевин приводит своих героев» [1, 297]. Сам роман, по авторскому замыслу, должен стать текстом-проводником во Внутреннюю Монголию. Не зря, по авторской мистификации, текст был написан именно в одном из монастырей Внутренней Монголии, то есть в месте, не имеющем географической локализации, хотя и повторяющем название одной из областей реальной Монголии.

Мнения критиков по поводу временного плана романа разошлись. Дмитрий Быков, например, считает, что безумец Пустота воображает себя в 1919 году [2, 4], а Роман Арбитман, делая попытку рационально истолковать сюжет романа, апеллирует к дару предвидения Пустоты: «В своих снах-предвидениях он неким трансцендентальным образом перемещается из боевого 1919-го на много десятилетий вперед, прямо в середину 90-х» [3, 17]. Однако время для Пелевина - категория очень условная и относительная, поэтому бессмысленно выяснять, где же «реально» происходит действие романа: в 1919 году или в 1990-х, в Петербурге или в Азии. Времена, пространства калейдоскопически сменяют друг друга, реализую метафору «жизнь есть сон», а также приравнивая материальный мир к сумасшедшему дому.

Перед глазами зрителя и участника чужих и своих снов поэта-декадента Петра Пустоты проходит череда видений, среди которых невозможно найти свое «Я». «Я» не могут найти ни Сердюк, ни Володин, ни пациент Просто Мария. Бред Володина и Просто Марии «эзотеричен» несколько по-иному, чем бред Пустоты и Сердюка, основанный на восточных концепциях. Он построен на концептуальной игре штампами современной массовой культуры. За постмодернистской игрой у Пелевина кроется проблема проникновения профанного начала в начало сакральное; все большее смешение эзотерического и массового как нельзя более остроумно показано автором. Профанация символистских теорий о Вечной женственности, об алхимическом браке России и Запада раскрывается в абсурдном поиске Гостя, Жениха, Спонсора Просто Марией, который и появляется в итоге в образе Арнольда Шварценеггера. Имена Сологуба, Брюсова, Соловьева, Блока, Набокова, Горького возникают у Пелевина в пародийном контексте для антуража собственно-авторской версии литературно-наркотической истории России.

И.Ильин говорит, что «для постмодерниста нет двоемирия, нет «мира» как такового. Его заменяет набор равнозначных возможных миров, созданных предшествующей общечеловеческой культурой или современными средствами массовой информации, кино, телевидением, поп- и рок-музыкой, рекламой, коммерческой литературой» [4, 78].

Существуют лишь муляжи реальности, их и показывает концептуальное постмодернистское искусство. Материалом для постмодернизма становятся уже не «жизнь», как для классического реализма XIX в., и не модернистский миф об этой жизни, а языки культуры. Исчезают даже сакральный центр и его профанация, остается пустота, которую часто путают с буддистской нирваной, и на этом основании сравнивают постмодернизм и буддизм. Постмодернизм определяется как состояние потерянности, потери центричности самими постмодернистами.

Что такое «сознание» и что такое «время» - никому не известно. Как раз об этом и ведутся многочисленные споры по обе стороны романа, именно здесь и разворачивается основное «поле сражения» за неокрепшие и слабые умы. Сам Пелевин так ни разу и не признается, какое из времен он считает приоритетным, какая из ипостасей главного героя оказывается более важной. Выбор отдается на откуп читателю. Важнее, что все - лишь сон, точнее даже, сон во сне, компьютерное царство неопределенности и отсутствия.

Пелевин строит традиционную для себя строго симметричную композицию. Где очень важен момент перехода из одного состояния (времени) в другое, построенного на кинематографическом приеме «монтажной рифмы». Когда сквозь неплотно закрытые границы разных периодов проникают-таки ветерки или ручейки общих тенденций.

Рассказы о снах, видениях в романе Пелевина всегда сопровождаются указанием на то или иное состояние изменённого сознания. Наряду с галлюцинациями сон неоднократно упоминается в качестве психофизической основы видений. Этот мотив принадлежит к числу наиболее частотных в романе и сопровождает многократные перемещения героев между разнообразными «реальностями», в которых они пребывают.

Роман В. Пелевина не тождествен традиционному видению. Его проблематика и поэтика далеко выходят за пределы обозначенных компонентов, да и сами визионерские элементы в пределах современного текста претерпевают порой значительную трансформацию.

В целом мотив сна пронизывает всё повествование о приключениях Петра Пустоты, появляясь многократно и в самых разных вариантах. Он может присутствовать в латентном, пограничном виде – в форме лаконичных описаний тех или иных снов или галлюцинаций, регулярно замещающих собой в сознании Петра Пустоты восприятие бытовой реальности. В других случаях, он предстаёт, напротив, в подчёркнутом виде, в форме нетелесного преодоления физических границ времени или пространства, тяготея в последнем случае уже к целостной жанровой модели.

В романе «Чапаев и Пустота» В.Пелевина герои – сновидцы легко перемещаются во времени и пространстве, причем грани между сном и бодрствованием совсем невидные. При чтении романа задаешься вопросом, а где же реальность, то ли в 1919 году с Чапаевым, то ли в 1990 году с Тимуром Тимуровичем. Времена, пространства калейдоскопически сменяют друг друга, реализую метафору «жизнь есть сон», а также приравнивая материальный мир к сумасшедшему дому.

Литература:

1. Нагорная Н.А. Онейросфера в русской прозе XX века: модернизм, постмодернизм. - М.: РГБ, 2005. – 365 с.

2. Быков Д. Побег в Монголию // Литературная газета.—1996.— № 29. - С.4.

3. Арбитман Р. Барон Юнгерн инспектирует Валгаллу // Книжное обозрение. -1996.-№28.-С. 17.

4. Ильин И.И. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. Москва: Интрада. 1998.-227 с.