Восьмая глава «Евгения Онегина» и ее роль в осмыслении романа

Демина Н.М.

Восьмая глава «Евгения Онегина»: опыт идейно-художественного осмысления

В романе «Евгений Онегин» впервые в русской литературе прозвучало тревожное предостережение А.С.Пушкина о гибельности для русской души слепого преклонения перед ценностями западной цивилизации.

На Западе, которому Петр 1 стремился уподобить Россию, во втором тысячелетии по Рождеству Христову была переосмыслена христианская истина о том, что человек создан по образу и подобию Божию. «Мерой всех вещей» стал не Бог, а человек (слово это стали писать с большой буквы). Свободой человека отныне была провозглашена его полная независимость от Бога, а главным смыслом жизни человека объявлялась не борьба его со своими грехами-страстями, а желание приспособить окружающий мир к своим потребностям.

Эту западную философию А.С.Пушкин охарактеризовал следующим образом: «Она была направлена против господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, …все высокие чувства, драгоценные человечеству, принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих Заветов обругана…».

Западноевропейская мысль 18 века сформулировала новую для того времени идею «прогресса», а главным тормозом этого прогресса объявлена религия. Русские «прогрессисты» начала 19 века причину «недоразвитости» своей страны видели в Православии - и консервативно оно, и несовременно, и реакционно, и несет одни предрассудки.

Трагедии 20 века в России тоже родом с Запада. Представитель русской православной эмиграции писал в 1923 году: «Страшную внутреннюю болезнь мы пытались лечить наружными средствами. ...Лишь в горестном изгнании…мы наконец поняли, что большевизм есть лишь острый кризис вековой болезни духа влюбленной в Запад русской интеллигенции» (барон А.В.Меллер-Закомельский).

Напрасно взывала Православная Церковь устами своих святых подвижников: «Западом и наказывал и накажет нас Господь, а нам в толк не берется… Вдохнув в себя этот адский угар, мы кружимся, как помешанные, сами себя не помня..» (епископ Феофан, затворник Вышенский).

И сегодня молодому поколению с новой силой навязывается мировоззрение, при котором сердце человека может быть занято уродливыми идолами материального преуспеяния: Богатством, Успехом, Комфортом, Славой.

В петровскую эпоху начались и к 19 веку существенному искажению подверглись основы русского жизнеустройства, те зиждительные силы, которыми Русь утверждалась и крепла.

На эпоху Петра, по словам А. И. Герцена, Россия ответила «явлением Пушкина» и в первую очередь – романом «Евгений Онегин».

За семь с лишним лет работы над романом А. С. Пушкин в полном согласии с изменяющимся собственным мировоззрением многое менял и в сюжете, и в судьбах героев, и в характере и тоне своих лирических отступлений, и, как следствие, в идейном звучании всего романа в целом.

Пожалуй, никогда так остро, так злободневно, так жгуче современно, как в настоящее время, не звучал роман «Евгений Онегин».

При всей широте и тематике произведение это - прежде всего роман об умственной жизни и исканиях русской дворянской интеллигенции начала 19 века. «Факт тот, что все мы – более или менее Онегины», - признавался А. И. Герцен. Онегин - представитель поколения, «сбитого с пути» чужеродными идеями и губительными заимствованиями, «чужого в своей стране, не желающего делать зло и бессильного делать добро».

Тайна неувядающей современности этого произведения заключена в глубинных связях отображенных в нем картин русской жизни с общим ходом русской истории, с вечными основами национального бытия России, с ее природой, ее святынями, ее нравственными ценностями, запечатленными в «тайных преданьях простонародной старины».

В 1824 году А. С. Пушкин в письме брату Льву назвал «Онегина» своим «лучшим произведением»: «Не верь Н. Раевскому, который бранит его - он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал».[i]

Думается, что читатели тоже до сих пор не все «расчухали» в романе, этой «бездне пространства». Проникнуть в эти «глубины», понять скрытые смыслы романа призвана восьмая глава; она занимает особое место в пушкинском творении, в ней сконцентрированы философские идеи произведения.

Предельный лаконизм, концентрация мысли, своеобразная квинтэссенция идей, заключенных в первых семи главах – вот что такое восьмая глава.

Создавалась она в Болдинскую осень одновременно с «Повестями Белкина», охарактеризованными позже, как «нагая проза» Пушкина.

«Точность и краткость - вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат» - этот свой принцип, сформулированный еще в 1822 году в статье «О слоге», Пушкин реализовал не только в «Повестях Белкина», но и в восьмой главе «Евгения Онегина».

К 1830 году, периоду работы над восьмой главой, Пушкину уже были известны претензии недоброжелательных критиков к роману. «Так много заметных повторений, возвращений к одному и тому же предмету» - сердито ворчит «Атеней» (1828, №4). «Невесело встречать в новой книге старое», «одинаковых намеков и мыслей есть довольно» - жалуется издатель «Московского телеграфа» (1830).[ii]

К осени 1830 года Пушкин определился, как должна завершиться «даль свободного романа».

В конце седьмой главы «Евгения Онегина» Пушкин вдруг объявляет, что все написанное в романе – это только вступление, и просит у своей Музы благословения:

Благослови мой долгий труд,

О ты, эпическая муза!

И верный посох мне вручив,

Не дай блуждать мне вкось и вкрив.

За несколько дней – с 21 по 25 сентября - пишет восьмую главу – кульминационную и финальную одновременно - и завершает произведение, распрощавшись навсегда с героем своего романа и оставив читателя в некотором недоумении не только по поводу дальнейшей судьбы Онегина.

Например, почему 18 сентября 1830 года он создает главу «Путешествие Онегина» и … не включает ее в роман? Почему 19 октября 1830 года он работает над десятой главой и … почти сразу же уничтожает ее?

Если «гений есть частичка Бога, …и его не разгадать, можно только лишь приблизиться к этой тайне», по словам В. В. Кожинова, то и к ответам на эти вопросы можно тоже лишь приблизиться или, проще сказать, предположить тот иной вариант разгадки.

Конечно, не упреки критиков в «повторах» привели Пушкина к решению одним махом, одной восьмой главой взять да и завершить «лучшее произведение» свое.

Вместе с «насмешливым читателем» романа попробуем допустить, что поэт в «Евгении Онегине» действительно «намарал свой портрет» и что действительно есть большая «разность» между героем и его создателем.

Однако же отправляя героя в путешествие, автор намечает те же географические и поэтические маршруты, которые некогда совершил сам, находясь в южном изгнании. Это - Кавказ, Таврида, Одесса. Поэтическая картина этих мест к 1830 году уже создана поэтом во многих стихотворениях: «Нереида», «Редеет облаков летучая гряда», «Кавказ», «Кто видел край», «Таврида». И в отрывках из «Путешествия Онегина» перед читателем вновь предстают те же места: и «своенравный Терек», и «Прекрасные брега Тавриды», и «Одесса пыльная», где «море Черное шумит».

«Повторы» и «возвращения» в «Путешествии Онегина» к одним и тем же местам печального (ссылка) и вместе с тем героического, пусть и кратковременного (поход на Арзрум) пребывания поэта действительно есть. И несмотря на то, что эти поэтические «возвращения» у Пушкина нарисованы новыми красками, он все-таки отказывается от первоначального намерения включить главу «Путешествие Онегина» в текст романа.

В самом деле, зачем он отправляет своего героя в путешествие и, главное, что стало итогом этих странствий?

Пушкин мог отправить героя в странствия не только для того, чтобы самому вновь посетить места, где «страдал», где «любил», где сердце…похоронил» или чтобы рассеять онегинскую скуку. Бесцельно проблуждав по чужим краям, Онегин мог бы возвратиться домой раскаявшимся, по аналогии с легендой о блудном сыне. Однако если эти странствия не были сопряжены со страданиями и муками, а носили для Онегина скорее познавательный или культурно – этнографический характер, в самом деле, нужны ли они для самопознания героя в романе? Тем более что поэт и сам не «ведает», подражателем какого литературного героя или под чьей маской явится вновь перед читателем его Онегин:

Все тот же ль он иль усмирился?

Все корчит так же чудака?

Скажите, чем он возвратился?

Что нам представит он пока?

Чем ныне явится? Мельмотом,

Космополитом, патриотом,

Гарольдом, квакером, ханжой,

Иль маской щегольнет иной…

А может, поэт вспомнил, каким «неисправленным чудаком» сам он возвратился из южной ссылки, несмотря на страдания, и не только любовные, на перенесенные унижения со стороны «полу – милорда» Воронцова, этого «вандала, придворного хама и мелкого эгоиста».

О причинах же уничтожения Пушкиным десятой главы в связи с возможным страхом его за свою жизнь перед долгожданной женитьбой говорить нет смысла. Боязнь за судьбы декабристов, которые к этому времени уже отбывали ссылку и каторгу, тоже не могла принудить поэта отказаться от нее.

Десятая глава, как полагают пушкинисты, задумана с целью привести героя в стан декабристов. Однако не забудем, что к 1830 году Пушкин стоял уже на иных духовных и мировоззренческих позициях.

Думается, что именно в восьмой главе романа, если читать ее «духовными глазами», можно найти предполагаемый ответ на загадку сожжения десятой главы, так как именно финал романа не дает повода предрекать герою декабристское будущее.

Итак, если вступительная часть обозначена седьмой главой, то восьмая - это глава, в которой находят разрешение все ранее обозначенные проблемы романа.

В начале главы Пушкин утверждает, что Муза как проявление высшей силы учила и вела его по жизни и что теперь она предстает в облике «барышни уездной».

В восьмой главе Муза - Татьяна, таким образом, не только бессмертная и таинственная «водительница» и «учительница», но и указующий перст Божий.

Знаменательно, что сначала Пушкин хотел назвать свою героиню Натальей, так как именно это имя действительно воспринималось тогда как исконно народное. Вспомним, как в повести «Очарованный странник»» Н. С. Лескова, подлинного знатока народной жизни, беглому крепостному Ивану Северьяновичу Флягину кочевники, державшие его в плену «из любви к нему», предлагали в жены то одну, то другую свою соплеменницу, называя их всех Наташками. Дворовые девушки в помещичьих усадьбах, как мы знаем из классической литературы, именовались Малашками, Палашками и Наташками. Значит, выбор имени Татьяна у Пушкина не случаен и определяется не только «воспоминаньем старины» и, как до сих пор считается, его народным духом.

«Ученая», «учредительница», «устроительница» - вот что в переводе с греческого означает имя Татиана. Есть еще одна, не столь существенная деталь. Это небольшое графическое сходство имени Татиана со словом «тайна». А слово это сопровождает Татьяну по ходу всего романа как в прямом своем значении, так и в контексте таких фраз, как «вдруг», «неожиданно», «поражает».

Таинственность, необычность героини, начиная с ее неожиданного появления в романе и такого же внезапного временного исчезновения, постоянно подчеркиваются поэтом.

Уже в детстве мирские занятия «ей…были чужды»: и «куклы в руки не брала», и «играть и прыгать не хотела», и «узором шелковым она не оживляла полотна». Так и видится, что ее взрастила не мирская, то есть земная колыбель, а небесная, ведь «она в семье своей родной казалась девочкой чужой».

Неотмирность, отчужденность Татьяны от земных привязанностей («земных сокровищ») проявляется и в том, что взор ее чаще устремлен туда, где находятся «сокровища небесные»: где «зари восход», «отуманенная луна», «бледный небосклон», «звезд…хоровод». Туда стремится ее душа.

«Небо» помогает ей проникать в чужие тайны и видеть пророческие сны, быть «пророчицей» и «провидицей» человеческих душ. В «келье» Онегина она «разгадывает» не видимую другими и им самим его страшную тайну: он проживает напрасно не свою, дарованную ему Богом жизнь, а живет под чужими масками, по чужим «причудам», чужим правилам, заимствованным еще в юности из «чужого саду».

В самом деле, детство герой провел под водительством французских мадам и мусье, в «юности мятежной» он похож на денди лондонского. Обладая всеми «земными сокровищами», исповедует «философию удовольствия», или, как определяет Ф. М. Достоевский, «пищеварительную философию»: наслаждался французской кухней в ресторане, наслаждался зрелищем балетным в театре, «три часа по крайней мере Пред зеркалами проводил», был искусным в «науке страсти нежной». В отличие от автора, герой пока не говорит себе:

Увы, на разные забавы

Я много жизни погубил!

Наполеон и Байрон - главные западные кумиры - и у Онегина в почете: в онегинской «келье» они помещены в «красном углу», где в русских домах молятся пред иконами. Поступками героя, как и поступками его кумиров, управляют гордыня и высокомерие:

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами - себя.

Вскормленный на чужих «хлебах» и идеях, в родном дому, в России он все презирает. Над «привычками милой старины» может только иронизировать:

… Варенье, вечный разговор

Про дождь, про лен, про скотный двор.

Простосердечие и русское хлебосольство («к гостям усердие большое») помещиков Лариных у Онегина вызывают раздражение: ему, столичному гостю, подают не «ростбиф окровавленный и трюфли», не «мадам Клико», а «брусничную воду». Как у всякого эгоиста, злость на друга, зазвавшего его в гости, вызывает желание отомстить за нанесенный ему «физиологический дискомфорт» («боюсь, брусничная вода мне не наделала б вреда»). Сначала он высмеивает возлюбленную Ленского:

Кругла, красна лицом она,

Как эта глупая луна

На этом глупом небосклоне.

Когда на именинах его сажают за стол напротив влюбленной в него Татьяны с определенными, как ему кажется, намерениями, Онегин в отместку «поклялся Ленского взбесить», уже заране торжествуя». Расчетливо провоцируя простодушного юношу, он намеренно подталкивает того к дуэли, а вызов на дуэль принимает с готовностью, «с первого движенья». Чувства сострадания, жалости, прощения, сожаления, раскаяния чужды Онегину («Нам чувство дико и смешно»). Для него важнее другое: как он будет выглядеть во мнении «света» (которое вроде бы презирает), если примирится с противником перед дуэлью («но… шепот, хохотня глупцов…»).

Так, полный собственного превосходства над другими, Онегин является рабом чужого мнения, навязанных обществу стандартов поведения. Отвергая любовь деревенской барышни, которая не в его «вкусе», он не преминул щегольнуть своим благородством:

«Не всякий вас, как я, поймет;

К беде неопытность ведет».

В восьмой главе эта простая барышня произнесет пред Онегиным проповедь, полную любовного вразумления и увещевания и тем самым начнет акт «обращения» героя к неведомым ему прежде нравственным высотам.

По мнению В.С.Непомнящего[iii], на Татьяну возложена еще одна миссия – миссия спасительницы по аналогии с ролью Жанны д*Арк в судьбе своего отечества, которое она спасает от иноземного порабощения. Татьяна же призвана «обустроить» на русских традиционных началах нравы Москвы как символа русской жизни и оградить их от чужеземного влияния.

Действительно, она становится духовным центром великосветского салона, где собирается «цвет столицы». Своей чистотой и нравственным совершенством она «освящает» всех, кто с ней соприкасается:

К ней дамы подвигались ближе; Старушки улыбались ей; Мужчины кланялися ниже,

Ловили взор ее очей;

Девицы проходили тише

Пред ней по зале…

Даже светский разговор ее присутствием как будто «облагораживается»: он

Сверкал без глупого жеманства,

И прерывал его меж тем

Разумный толк без пошлых тем,

Без вечных истин, без педанства.

Лишенный глубокого внутреннего («духовного») зрения, Онегин по унаследованной привычке реагирует лишь на внешние «раздражители». Используя прием несобственно прямой речи, поэт подает портрет Татьяны через восприятие Онегина:

Ужель та самая Татьяна…

Где все наруже, все на воле,

Та девочка…иль это сон? …

Как изменилася Татьяна!

Как твердо в роль свою вошла!

«Сей величавой, сей небрежной законодательницей зал» видится она Онегину, хотя автор уверяет его, что Татьяна все та же:

Она была не тороплива,

Не холодна, не говорлива…

…Все тихо, просто было в ней…

В ней сохранился тот же тон,

Был так же тих ее поклон.

Сравнивая внешнюю красоту Татьяны («беспечной прелестью мила») с «блестящей» красою» Нины Воронской, Пушкин отдает свое предпочтение Татьяне:

И верно б согласились вы,

Что Нина мраморной красою

Затмить соседку не могла,

Хоть ослепительна была.

К слову сказать, Л. Н. Толстой в «Войне и мире» использует пушкинский прием сравнения внутренней и внешней красоты в качестве главного средства сравнительной характеристики своих героинь: Наташи и Элен, а в характеристике княжны Марьи этот прием становится определяющим.

И все же, даже отдавая Татьяне особую, таинственно «устроительную» роль в романе, нельзя до конца понять глубины и содержательности «Евгения Онегина», всей его, по словам критика, «бездны пространства» без выявления намеков, совпадений, ассоциаций в судьбе главного героя и в духовной биографии самого поэта, запечатленной к тому времени в его творениях.

Известно, какой важный духовный переворот у Пушкина произошел в период михайловского заточения – затворничества, и произошел переворот этот под благодатным воздействием Музы-«водительницы», преобразившейся в Музу - «спасительницу»:

Поэзия, как ангел утешитель,

Спасла меня, и я воскрес душой.

Он признавался в то время:«...духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить».

Итак, в восьмой главе Муза, теперь «барышня уездная», оказывается на великосветском вечере, и Пушкин направляет ее взор на Онегина, попавшего с «корабля на бал».

С какой целью поэт вновь сближает жизненный путь Онегина с Татьяной? Какую роль теперь предстоит сыграть Татьяне в судьбе Онегина? Чтобы герой пережил настоящее глубокое чувство, которое потрясло бы его нравственные устои и преобразило его духовную суть? Но ведь читатель уже знает, что герой, в отличие от автора, не способен на такое чувство.

Но Татьяна даст верную и беспощадную оценку его любовного чувства, «вскроет» причину воспылавшей в Онегине привычной страсти («чувства мелкого»)

Не к этой девочке несмелой,

Влюбленной, бедной и простой,

а к «равнодушной княгине» и «неприступной богине»:

« Не потому ль, что в высшем свете

Теперь являться я должна;

Что я богата и знатна,

Что муж в сраженьях изувечен,

Что нас за то ласкает двор?»

Да, тщеславие Онегина могло быть удовлетворено только при условии,

«…что мой позор

Теперь бы всеми был замечен

И мог бы в обществе принесть

Вам соблазнительную честь»…

Когда после длительных ожиданий от Татьяны ответного любовного чувства Онегин вдруг понимает, что «Надежды нет!», он вновь уединяется.

Трудно согласиться с мнением Ю. М. Лотмана[iv], что «кабинетное затворничество» Онегина в восьмой главе зеркально повторяет его «затворничество» в первой главе. Более того, эти два «удаления» от «света» прямо противопоставлены друг другу.

В самом деле, первое «затворничество» было какое-то маскарадное, чисто внешнее, если не сказать, напускное. «В гостиных появлялся он» под модной маской Чайль Гарольда, а когда «дома заперся», то посвятил свое время чтению модных в то время книг,

В которых отразился век

И современный человек

Изображен довольно верно

С его безнравственной душой,

Самолюбивой и сухой…

На таких книгах «возрастал» Онегин, героям таких книг модно было подражать:

Везде Онегина душа

Себя невольно выражает…

И именно Татьяне вручает автор право разгадать причину озлобленного ума героя:

Что ж он? Ужели подражанье,

Ничтожный призрак, иль еще

Москвич в Гарольдовом плаще,

Чужих причуд истолкованье,

Слов модных полный лексикон?..

Уж не пародия ли он?

Нравственная чуткость героини помогает ей определить причины духовных изъянов Онегина.

Резко противопоставлены у Пушкина результаты этих двух «за творничеств» героя, уединений его от людей, от света.

Итогом первого «затворничества», когда он «с карандашом» в руках читает «два – три романа, В которых отразился век», явилось озлобление на всех и вся, как это и свойственно мировосприятию самолюбивой и эгоистичной души:

Там скука, там обман иль бред;

В том совести, в том смысла нет.

Примечательно, что в ранних редакциях стихотворения «Вновь я посетил…» нарисована схожая картина:

Я зрел врага в бесстрастном судии,

Изменника – в товарище, пожавшем

Мне руку на пиру, - всяк предо мной

Казался мне изменник или враг.

В неприятии окружающего мира больше всего достается традиционным нравственным устоям, или, как называет их герой, «предрассудкам»:

На всех различные вериги;

И устарела старина.

Не случайно как раз то, что именно в пору своего первого «затворничества» Онегин не просто пренебрегает любовью Татьяны, а считает ее недостойной себя и, удовлетворив свое мстительное чувство, так жестоко расправляется с юной жизнью Ленского. Его глухая к чужой боли душа не почувствовала глубокого страдания Татьяны и не испытала никаких угрызений совести из-за убийства Ленского.

В пору же второго «затворничества» Онегин, во-первых, читает иные книги. В них содержатся размышления о жизни и смерти, повествования об истории человечества и смысле существования человека. Известно, что сам поэт в феврале 1818 года, выздоравливая после серьезного физического недуга (гнилой горячки), изучал только что изданные тома «Истории Государства Российского» Н. М. Карамзина. Может, потому, признавая за всякими историческими сочинениями особую целительную силу при любой немощи и хвори, физической или духовной, автор «заставил» Онегина читать серьезные исторические книги и рассуждать о жизни и смерти. Глаза героя видели строки «Гиббона, Руссо, Манзони» и т. п., а душа вдруг стала просить «других строк» (8, строфа 36):

То были тайные преданья

Сердечной, темной старины,

Ни с чем не связанные сны,

Угрозы, толки, предсказанья…

Казалось, Пушкин оставил читателя наедине с каким – то зашифрованным текстом додумывать его смысл.

Внимательный, вдумчивый читатель, однако, вспомнит, что ключевые фразы этой строфы – «преданья», «старина», «сны», «гаданья» - уже звучали в пятой главе (строфа 5). Эти ключевые слова, как утверждает автор, имеют особую промыслительную важность в деле духовного возрождения «озлобленного» человека.

А. С. Пушкин глубоко верил в спасительную силу русских национальных преданий. В пятой главе, создававшейся в Михайловском в окружении простых русских людей (Арины Родионовны, местных крестьян, дьячка Ионы из Святогорского монастыря), поэт делает существенное дополнение к характеристике Татьяны. Чтобы снять у читателей возможное недоумение, как удалось героине, которая « по-русски плохо знала … и выражалася с трудом на языке своем родном», сохранить свою душу «русской» (строфа 5), поэт обосновывает это так:

Татьяна верила преданьям

Простонародной старины,

И снам, и карточным гаданьям,

И предсказаниям луны.

Безотчетная верность («Сама не зная почему») и следование русским обычаям и привычкам, народным приметам и преданьям сформировали такую цельность и стойкость характера героини, которые сохраняют неизменной ее душу при любых обстоятельствах жизни.

И это буквально дословное повторение одних и тех же фраз в строфе о духовной погруженности Онегина в мир русской национальной культуры чрезвычайно знаменательно. Сердцем почувствовал герой, что Истина хранится в запасниках народной души – в преданиях простого русского народа, а не на великосветских балах или страницах модных западных романов.

Выход к миру народной жизни, поэзии и мироощущения был спасителен и для самого поэта, когда в Михайловском заточении он ощутил в себе колоссальный переворот, вышел на новое миросозерцание.

Кроме этого, столь важного для русской души богатства, поэт обогащает процесс духовного изменения героя еще двумя ценностями:

Иль длинной сказки вздор живой,

Иль письма девы молодой.

О душеспасительной роли русских сказок в обогащении своего духовного мира Пушкин говорил довольно часто. Из Михайловского он писал брату: «…слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого (читай: французского - Н.Д.) своего воспитания».

Надо ли сомневаться, что мир русских народных сказок, который доселе был неведом герою и в который теперь «он был совершенно углублен», не оставит своих благотворных следов в душе героя?

Перечитывая теперь, в уединении, «духовными глазами» (внутренним, глубинным зрением) слова признания в «Письме Татьяны» («письма девы молодой»), Онегин не мог не увидеть в новом свете то, что не способен был разглядеть раньше.

В любовной исповеди Татьяны нельзя не «прозреть» не просто жажду земной, плотской, чувственной любви, а прежде всего ее стремление к беспредельному самоотречению в служении другому, ее всепобеждающую веру в то, что именно Онегина послал ей Господь для этого служения и что именно в этой любви она сможет доказать свою готовность к жертвенности, которую и ждет Господь от каждого человека «из века в век».

Художественная ткань «Письма Татьяны» так густо соткана вязью слов из церковно – славянского языка - языка молитв и Божественной Литургии в Православной Церкви - («воле», «жалость», «добродетельная», «суждено», «хранитель», «искуситель», «незримый», «молитвой», «приникнул», «виденье», «отрадой») и простонародных слов и выражений («молвить», «по сердцу», «обомлела»), что сила эмоционального воздействия на приоткрытую душу героя должна быть чрезвычайно велика.

«Письмо Татьяны» - это Символ ее Веры:

То в вышнем суждено совете…

То воля неба: я твоя;

Я знаю, ты мне послан Богом,

До гроба ты хранитель мой…

По выражению В. Г. Белинского, «сии стихи…жгут страницы». С каким чувством Онегин теперь перечитывает вновь и вновь «сии…страницы», читатель может только догадываться.

Так или иначе, но результатом многодневного зимнего второго «затворничества» явилось серьезное переосмысление героем своего жизненного пути.

Оценивая свою жизнь как нечто бесполезное, как проигрыш («А перед ним воображенье Свой пестрый мечет фараон»), как крах прежних воззрений, он отказывается от них, то есть предает их «забвенью». С раскаяньем он обращает взор на свои прошлые «прегрешенья»:

То видит он: на талом снеге,

Как будто спящий на ночлеге,

Недвижим юноша лежит,

И слышит голос: что ж? убит.

Он уже вполне готов отказаться от привычных мыслей о том, что все люди вокруг – враги, клеветники, злые трусы и изменники, и тем самым делает первый робкий шаг к истинному, христианскому всепрощению.

Своеобразным «ключом» к осмыслению философской глубины содержания восьмой главы может служить выявление тех параллелей и совпадений, которые обнаруживаются в духовных переживаниях героя и его автора.

В стихотворении «В начале жизни школу помню я…» (1830 г.) поэт открыто кается в том, как «два беса» - бес гордыни и бес сладострастия, заимствованные им в юности из «чужого саду», «сковали» его душу. С глубоким раскаяньем признает, что не вслушивался в «понятный смысл правдивых разговоров» «смиренной, одетой убого, но видом величавой жены» (Русской Православной Церкви), не вникал в ее «полные святыни словеса». Поэту тяжко «безумных лет угасшее веселье», «змеи сердечной угрызенья…горят» в его душе («Воспоминание», 1828 г.). Пушкин не просто раскаивается в прежних своих грехах, он произносит своеобразное проклятие своей гордыне и жажде славы в стихотворении «Поэт! Не дорожи любовию народной…».

Эгоизм, гордыня и сладострастие ведут по жизни и Онегина. Но расположена ли его душа к подобному раскаянью, созрел ли он для переоценки своей жизни, в которой были те же «бесы»?

Никогда прежде герой не размышлял так серьезно о смысле жизни, не искал ответов на вопросы, как дальше жить. Столь непривычны и непосильны оказались для него эти вопросы, что Пушкин пишет:

Он так привык теряться в этом,

Что чуть с ума не своротил.

Интересно отметить, что нейтральный фразеологизм «сошел с ума» поэт заменяет здесь почему - то стилистически более ярко выраженным.

Известно, что в своих самооценках Пушкин зачастую прибегал к сниженной лексике («намарал я свой портрет»). К слову сказать, теперь, по прошествии некоторого времени, он способен к саморазоблачению и готов дать своему поведению, например, в Михайловском осенью 1824 года ироническую оценку. Тогда после ссоры с родителями он отправил псковскому губернатору Адеркасу полубезумную просьбу к царю «перевести его в одну из крепостей». (К счастью, письмо это задержала у себя приятельница поэта П. А. Осипова, и оно не имело таких последствий для поэта, которые могли бы наступить).

Можно предположить, таким образом, что преобразованный в просторечье фразеологизм «чуть с ума не своротил» мог нести автобиографический оттенок. Кроме того, сознательно отказываясь от привычной формы этого словосочетания, Пушкин мог иметь в виду и нечто иное.

Выражение «сошел с ума» закрепилась в сознании современников Пушкина в связи с «Философическими письмами» П. Я. Чаадаева, которые стали настоящим манифестом «западничества» и в которых прошлое Руси характеризовалось как «варварское» и «грубо невежественное». Такие воззрения показались современникам Чаадаева столь странными, что они сочли его не вполне нормальным, а государь Николай 1 даже прислал для наблюдения и помощи собственного врача. Позже Чаадаев напишет в свое оправдание «апологию сумасшедшего», утверждая, что его не так поняли.

Возможно, Пушкин решил заменой слов во фразеологизме усилить его стилистическое звучание. С другой стороны, возможно, захотел отмежеваться таким образом от подобного лексического подтекста, вкладывая в слово «своротил» иное значение. По В. И. Далю, оно, будучи изъято из данного фразеологического контекста, означает «взять въ сторону», свернуть с прежней дороги, что в нашем случае может означать, как отказаться от бывших заблуждений ума.

Предельный лаконизм строк о втором «затворничестве» героя возможно растолковать так: Онегин проводит в глубоком уединении и раздумьях целую зиму (вновь аналогия с пушкинской болезнью зимой 1818 года, только герой болен не горячкой, а чуть ли не чахоткой, и с осенью и зимой 1824 года, когда Пушкин духовно выздоравливает благодаря «таинственному щиту Святого Провиденья») и переживает глубокий духовный кризис, отразившийся на его внешнем облике. Болен герой не столько физически, сколько душевно. Он глубоко страдает, и страдания эти целительны.

Трудный шаг по пути нового мировосприятия Онегину поможет совершить «она… и все она!». На «мертвеца похожий» (может, он уже «мертв» для прежней жизни?), герой мчит свой путь к Татьяне. Но там его ожидают еще два потрясения.

(Вновь отметим, что в период с 1824 года по 1828 год Пушкин также пережил как минимум два потрясения, по-своему отрезвившие его душу и разум. Это известие о том, что его отец согласился шпионить своим сыном, и тяжкое осознание того греха, которое он совершил созданием «Гаврилиады», когда Синод выяснял авторство поэмы и поэту грозила Сибирь. Недаром в этот период на страницах его тетрадей так много рисунков с виселицами.)

И первое потрясение - когда Татьяна вдруг предстает перед его «духовным взором» не «великолепной княгиней», а той «простой девой», письмо которой он не выпускал из своих рук всю эту зиму:

Что ж его

С такою силой поражает?

Кто прежней Тани, бедной Тани

Теперь в княгине б не узнал!

…Простая дева,

С мечтами, с сердцем прежних дней,

Теперь опять воскресла в ней.

«Ей внятно все»: с «больным, угасшим взором», с «молящим видом» жаждет Онегин не плотских наслаждений от Татьяны (в таком виде к возлюбленным не приходят!), а духовной помощи своей измученной душе.

В тоске безумных сожалений

К ее ногам упал Евгений…

Прозревая теперь в Татьяне Божью для него посланницу, Онегин ждет от нее ответную проповедь, ждет откровений.

Зрительный образ героя здесь сливается с обликом автора в стихотворениях «Воспоминание» («И горько жалуюсь, И горько слезы лью…») и «В часы забав иль праздной скуки…»:

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

И Татьяна не только «отрадой» наполнила свою перед Онегиным проповедь:

Как с вашим сердцем и умом

Быть чувства мелкого рабом?

Я знаю: в вашем сердце есть

И гордость, и прямая честь.

Она преподала ему урок величайшей христианской жертвенности, в сравнении с которой мирская, земная, пусть и одухотворенная любовь ее к Онегину хоть и сохранилась в ее сердце

Я вас люблю (к чему лукавить?),

но уже отошла для нее на второй план, так как христианская ее любовь к «изувеченному в сражениях» генералу мужу ниспослана ей свыше:

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

Ф. М. Достоевский, цитируя этот отрывок, утверждает: «Слишком многим увиделось в этом поступке Татьяны ее неспособность на смелый шаг, многие думают, что это жест «обреченной». А это ее апофеоз, ее и всего романа…». Это ее Евангелие, добавили бы мы.

Ее любовь к мужу как к «ближнему своему» – святая любовь, так как заповедана ей от Бога. Своим откровением Татьяна открыла Онегину Евангельский свет Истины, который поразил его в самое сердце. Это стало таким потрясением всех основ привычной для Онегина жизни, что показалось ему сродни «поражению громом»:

Стоит Евгений,

Как будто громом поражен.

В какую бурю ощущений

Теперь он сердцем погружен!

Пушкин уходит от разъяснений о душевных переживаниях героя в этот момент, но мы можем воссоздать подобную картину из стихотворения «В часы забав иль праздной скуки…»:

Твоим огнем душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе серафима

В священном ужасе поэт.

Показательно, что первоначально это стихотворение было посвящено митрополиту Московскому Филарету. Чтобы придать стихотворению вселенское звучание, Пушкин уходит от конкретной адресации и вместо слов: «душа согрета» - «арфе Филарета»- пишет: «душа палима» - «арфе серафима».

Оставив героя в такой вот «буре ощущений», Пушкин покидает его «надолго, навсегда».

Но это триединство - страдания (болезнь, духовная или физическая немощь), откровения (Евангелие, Бог, вера ), русская женщина - закрепится в русской литературе в качестве единственного символа спасения заблудшей души героя. С Евангелием едут в Сибирь жены декабристов смягчить страдания своих мужей. Полагается во всем на Божью волю Петруша Гринев, и от смерти спасает его капитанская дочка Маша Миронова, вымаливая у грозной царицы прощение. Раскольников на каторге после болезни с Евангелием в руках и с духовной помощью Сонечки начинает путь своего воскрешения-преображения - возрождения.

Финал пушкинского романа Д. Д. Благой определяет, как «недоконченный» и усматривает в нем «своеобразный художественный прием» Пушкина, при помощи которого «автор реализует свои идеи».

Например, Д. Д. Благой считает[v], что Пушкин таким приемом решил «посмеяться» над Онегиным. Он пишет: «А теперь сам Онегин как раз в таком смешном - трагикомическом – положении и очутился. После признания Татьяны в продолжающейся любви к нему (высшее для него счастье) и, несмотря на это, стремительного – навсегда – ухода от него (самый жестокий удар) Онегин, брошенный в бурю противочувствий, ошеломленный, безмолвный, стоит, «как будто громом поражен». И вдруг в дверях появляется муж Татьяны. И в эту-то воистине «минуту злую» для героя (ведь он вынужден будет объяснить «родне и другу своему» странное присутствие в ранний утренний час в комнате его жены) автор и покидает его, следом за Татьяной».

Трудно согласиться с подобным утверждением знаменитого пушкиноведа. «Онегина» воздушная громада» не могла быть создана ради такого «альковного» осмысления романа.

Думается, мнение В.Г.Белинского о том, что «своеобразным продолжением «Онегина» является «Капитанская дочка», к истинному смыслу романа все же ближе.

Гринев чуть ли не единственный по-настоящему положительный герой послепетровской литературы, скромный, честный, верный долгу православный дворянин.

В повести «Капитанская дочка» содержится прямая апологетика Православия: служение Богу через честное служение своему ближнему и своему Отечеству, а в романе «Евгений Онегин» осуществлены первые подступы к ней.

Поддержит пушкинскую апологию православной веры недавний хулитель Православной Церкви П.Я. Чаадаев, в мышлении которого произойдут разительные перемены. После первого «Философического письма» с его резкой критикой русской жизни и русской веры пройдет немало лет, которые он проведет в тесном общении с Московским митрополитом Филаретом. И в 1844 году П. Я. Чаадаев напишет: «…этой Церкви, столь смиренной, столь покорной, столь безропотной наша страна обязана не только самыми прекрасными страницами своей истории, но и своим сохранением»; русский народ – «великий народ, образовавшийся всецело под влиянием религии Христа…».[vi]

Архимандрит Иоанн (Крестьянкин, 1910-2006 г.г.) ответит своему «совопроснику»: «Развитие греха и искажение жизни происходит постепенно: начинается с помрачения ума, за сим следует расслабление воли…За расслаблением воли следует искажение совести, когда все видим в искаженном свете, и получаем за все растление тела».

Во все времена идут люди этой дорогой греха, дорогой искажения своей жизни, своей судьбы, в то время как правильная дорога жизни ведет только к Храму. «На этом пути не обойтись без Православной Церкви, древнейшего хранилища живой веры и нравственной чистоты» (Иоанн, митрополит Санкт – Петербургский и Ладожский).

«Вера, любовь и смирение были безошибочными путеводителями людей в бушующем житейском море и вели за собой в жизнь истину, искренность и простоту» (Иоанн Крестьянкин).