к.ф.н. Афанасьев Александр Иванович

Одесский национальный политехнический университет

к.ф.н. Василенко Ирина Леонидовна

Украинская национальная академия связи им. А. С. Попова

НАРРАТИВНОСТЬ ГУМАНИТАРНОГО ОБЪЯСНЕНИЯ

Многие авторы усматривают в нарративности как специфических повествовательных структурах, включенных в описательные и объяснительные процедуры, неустранимую специфику гуманитаристики, принципиально отличную от номологических объяснений. Ж. Ф. Лиотар даже предлагает заменить объяснительные теории нарративами. Адепты этой точки зрения указывают на присутствие нарративных структур не только в литературе, но и во многих, если не во всех, научных теориях, что порой осмысливается как проявление нарративной рациональности и исследуется как нарративный поворот в эпистемологии. Х.Уайт в своей «Метаистории» четко определяется: объяснения исторических событий, состоят из комбинации логико-дедуктивных и тропологически-фигуративных компонентов. Он подчеркивает неадекватность научной «номологически-дедуктивной» парадигмы как орудия исторического объяснения. Что касается неадекватности «номологически-дедуктивной» парадигмы, то это, скорее всего, явное преувеличение, которое отнюдь не следует из факта нарративности исторических и других гуманитарных объяснений. Но верно то, что нередко нарративность выглядит как противоположность номологическим формам, особенно, если акцент делается именно на нарративности или других неномологических структурах теории.

Отмечаемая исследователями нарративность исторических теорий, сближающая науку с литературным повествованием, порой преувеличивается в пользу последнего. Слова, грамматика и синтаксис любого языка не подчиняются ясному правилу, позволяющему различить денотативное и коннотативное измерения данного высказывания. Обычно поэты достигают необыкновенно впечатляющего эффекта, играя с этой двусмысленностью, что также верно и в отношении великих нарративизаторов исторической реальности. Историки и хотели бы говорить буквальные вещи и ничего, кроме истины, не рассказывать об объекте своего исследования, но невозможно повествовать, не прибегая к фигуративной речи и дискурсу, который по своему типу является скорее поэтическим или риторическим, нежели буквалистским. Чисто 6уквалистское описание того, «что произошло» в прошлом, может быть использовано только для создания анналов или хроники, но не «истории». Историография является дискурсом, который, как правило, нацелен на конструкцию правдоподобного повествования о серии событий, а не на статическое описание положения дел, – подчеркивает Уайт.

Действительно, никто не сомневается, что исторические события происходят и более или менее адекватно фиксируются хронистами, летописцами или другими современниками. Соответственно «феодализм», «капитализм», «средневековье», «папство», «пролетариат», «социалистическая революция» и др. имели место в действительности, причем до того, как историки или философы начинали их анализировать. Но представить подобные феномены как объекты исторической науки совсем не означает их фотографически «отразить» в теории. Приходится использовать определенную устойчивую манеру языка, с помощью которой исторический мир представляется и наделяется смыслом. По-видимому, здесь много вымысла, о чем свидетельствует хотя бы возможность по-разному представить исследуемые феномены. Но если мыслительные операции вполне рациональны, выводы, где нужно, дедуктивны, объяснения номологичны, хотя за нарративной формой текста все это далеко не всегда осознается, то ничто не мешает такие теории считать научными. Сомнения возникают тогда, когда акцент делается на нарративности и лингвистических фигурах как проявлениях литературности. Как бы там ни было, исторические факты концептуально конструируются в мысли, а в виде лингвистических фигур – в воображении и существуют в соответствующем дискурсе. Изменение дискурса будет означать переконструирование исторического события, но лингвистическая фигуративность, скажем, нарративность, останется неизменной. Измениться может лишь тип нарратива, например, комедийное описание вместо трагедийного, если верно гегелевское замечание о том, что история повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй — в виде фарса. Точнее было бы сказать: не повторяется, а описывается.

Уайт, демонстрируя нарративную природу исторических исследований, заключает, что исторические концепции являются в действительности формализациями поэтических озарений, которые аналитически предшествуют им и которые санкционируют конкретные теории, используемые для придания историческим изложениям вида объяснения. По мнению Уайта в тексте работают не только отдельные нарративные эпизоды, но сам текст исторического описания как целостное образование выполняет функцию объяснения без всякой апелляции к законам. Истории, как и философии истории, объединяют определённый объем «данных», теоретических понятий для «объяснения» этих данных и повествовательную структуру для их представления в виде знаков совокупности событий, предположительно случившихся в прошлые времена. Кроме того, настаивает Уайт, они включают глубинное структурное содержание, которое по своей природе в общем, поэтично, а в частности лингвистично и которое служит в качестве некритически принимаемой парадигмы того, чем должно быть именно «историческое» объяснение. Эта парадигма функционирует как «метаисторический» элемент во всех исторических работах.

Признавая успехи научных исторических объяснений, Уайт полагает, что и там не обошлось без нарративов. Уайт идет еще дальше, утверждая, что «общее» историческое объяснение скрыто в самой языковой структуре исторических сочинений. Исходя из вышесказанного, можно заключить, что анализ нарративного содержания гуманитарных теорий, особенно по поводу наличия законов как их объяснительных возможностей, является свидетельством продолжающихся споров о том, к чему ближе история и гуманитарные науки: к науке или к литературе и искусству. И если А. Данто, К. Хюбнер склоняются к первому, то Уайт – ко второму, причем по разному оценивая нарративную природу гуманитарных объяснений. Вопрос чаще всего в том, что позволяет их считать научными, а что – литературными. Очевидно, что это наличие или отсутствие закона. В локальных нарративах наличие законов или законоподобных правил продемонстрировали Данто и Хюбнер. С метанарративами, о которых говорит Уайт, дело обстоит несколько сложнее. Уайт верно подметил, что убедительность метанарративу придает весь текст или тексты соответствующей теории и даже все учение как своеобразная метатеория. Однако и здесь нетрудно увидеть номологический след. Так, закономерно выглядит смена цивилизаций у А. Тойнби. Стремясь представить свои теории как научные, авторы подразумевают главный признак научности – законы. Таким законом в марксисткой теории, например, был закон смены общественно-экономических формаций, который в терминологии Уайта был типичным метанарративом, в терминах Поппера – историцистским высказыванием, а в марксистском понимании – научным законом, будучи эмпирическим обобщением «Монблана фактов», как образно выразился Ленин. Между прочим, некоторым идеалам науки, по крайней мере, своего времени, марксистская концепция соответствовала, из-за чего долгое время слыла научной теорией. Другое дело, что последовательность исторических событий не может быть представлена в виде классических законов. Это – тенденции, имеющие вероятностную природу. Кроме того, тенденция может неожиданно прекратиться или смениться на противоположную. Все это удаляет такие виды гуманитарных объяснений, основанных на нарративах, метанарративах, тенденциях и пр., от классически номологичеких, что порой затрудняет их отнесение к классически научным. Но они могут соответствовать нестрогим, «смягченным» критериям научности и, оставаясь в сфере науки, возможно, окажутся полезными не только в роли мальчиков для битья, но и в роли «ищущих» строгости и точности. Тем более что нарративы, метанарративы и другие компоненты теорий могут играть ключевую системообразующую роль. А системность – важное свойство теоретичности и научности.