Филологические науки /Риторика и стилистика

Асипрантка Родина М.В.

Тамбовский государственный университет им.Г.Р. Державина, Россия

История и нравственный выбор человека в цикле сказочных историй К. С. Льюиса «The Chronicles of Narnia»

Клайв Стейплз Льюис – один из самых великих и загадочных писателей английской литературы. С ним знакомы взрослые и дети во многих частях света. Его любили тысячи, а может сотни тысяч людей. И из его книг видно, что он также отвечал на это любовью. В историю английской литературы 20в. он вошёл как человек, говоривший с читателями своей эпохи на оправданном временем языке мифа и эпоса, символа и аллегории. Именно на этом языке были созданы его знаменитые «The Chronicles of Narnia» («Хроники Нарнии»), вскрывающие множество онтологических и экзистенциальных проблем. В данной статье мы рассмотрим проблему истории и нравственного выбора личности, затронутую Льюисом в текстах нарнийского цикла, что позволит нам приблизиться к более глубокому пониманию авторской концепции мира, человека и истории.

Распространяются ли нравственные законы на исторические события и факты? Размышляя над этим вопросом, писатель повествует об истории Чарна. Именно туда переносятся из Лондона конца 19 в.герои хроники «The Magician’s Nephew»/«Племянник чародея», Полли и Дигори. Их взорам открывается мир, «deserted for hundreds, perhaps thousands of years» и абсолютно лишённый видимых признаков жизни: сухая, потрескавшаяся земля, на которой не произрастают даже сорняки, и сплошные руины, где также нет ни единого живого существа. Блуждая по мёртвой Вселенной, герои в одной из дворцовых комнат видят огромную галерею лиц – «hundreds of people, all seated, and all perfectly still. <…> They <…> were all robed and had crowns on their heads» [Lewis 2011: 33], которая под пером писателя превращается в сложный символ, знаменующий саму историю Чарна.

Далее Льюис почти дословно следует концепции древнегреческого поэта и философа Гесиода, согласно которой в процессе истории происходит деградация людей. В основе данной идеи лежит известный миф о пяти людских поколениях, которые образуют этот нисходящий ряд: от золотого века – до железного. Но если у древнегреческого поэта каждый из этапов истории связан с понижением ценности соответствующего эпохе металла, то в тексте сказки-притчи, главной задачей которой является художественный выход в современность, о процессе деградации людей сигнализирует постепенное изменение выражения их лиц: от прекрасных и одухотворённых – до искажённых самодовольством, злобой и отчаянием.

Известно, что поистине универсальной является мифологема «золотого века», которая включает представления о безгрешном и гармоничном состоянии человека «на заре времён», что впоследствии было им утрачено. У Гесиода «золотой век», имеющий положительную оценочную коннотацию, - время, когда люди жили «как боги, с спокойной и ясной душою, /Горя не зная, не зная трудов» [Гесиод: 2001, 198], а по смерти и сами стали богами. У Льюиса этому периоду соответствует самый первый ряд фигур, которые «looked kind and wise, and they seemed to come of a handsome race». На лексическом уровне он представлен значениями слов с положительной коннотацией: kind and wise (kind - «affectionate, loving, gentle»; wise – «marked by deep understanding, and a capacity for sound judgment») [OED 2011: 967, 2036]. Названные прилагательные, по сути, синонимичны, ибо указывают на две стороны одного целого, отмеченного печатью гармонии и красоты. Слово «handsome» замыкает описание первого ряда человеческих фигур; оно передаёт значение физической красоты, соединённой с силой, одновременно отсылая к идее иной, духовной красоты (ср.Handsome is as handsome does). Словосочетание «a handsome race» способствует углублению оценочной коннотации идеи Первого Времени, когда жителей Чарна отличали мудрость, доброта и благородство; когда в этот мир ещё не проникло зло.

Поколение века «серебряного», по словам древнегреческого поэта, характеризуют начавшиеся изменения в худшую сторону. О второй группе лиц Льюис говорит, что «These were very solemn faces». Значение «solemn» («serious and dignified», «somber and gloomy» [OED 2011: 1697]) контрастирует со значением спокойной безмятежности первого поколения обитателей Чарна.

Третий век, или век «медный, был, охарактеризован Гесиодом как время постоянных войн: «Были те люди могучи и страшны. Любили / Грозное дело Арея, насильщину. Хлеба не ели/. Крепче железа был дух их могучий. Никто приближаться/ К ним не решался: великою силой они обладали» [Гесиод 2001:199]. «Медной» эпохе у Льюиса соответствует середина ряда, где лица людей «looked very strong and proud and happy, but they looked cruel. A little further on they looked crueller». Здесь ещё сохраняется положительная оценка, представленная значениями прилагательных «strong and proud and happy», однако слово «cruel» звучит диссонансом по отношению ко всему сказанному ранее: источником счастья для этих людей были гордость и самодовольство; им нравилось творить зло.

То, что «медному» веку соответствует некое промежуточное положение, глубоко символично: медь выступает в качестве соединительного звена между эпохами благородных металлов и веком «железным». Центр галереи лиц Льюиса также являет собой «сплав» совершенства и благородства первых эпох – с гордостью и жестокостью жителей позднейших периодов истории Чарна.

Интересно то, что в какой-то момент у Гесиода процесс движения истории вниз несколько замедляется и даже прерывается: между веками «медным», серединным, и «железным», знаменующим собою заключительный этап истории, поэт помещает «героический век», который как бы «выпадает» из общей концепции деградации людского рода; он словно стоит особняком, ибо авторитет великих греческих героев, подобных Персею или Гераклу, был слишком высок, чтобы ставить их в один ряд с кровожадными представителями «медного» века. Так создаётся впечатление, будто своими подвигами и страданиями во имя людей героям удалось чуть-чуть «отсрочить» время окончательного падения и гибели человеческого рода, что, по мнению Гесиода, должна была последовать за конечным торжеством зла на земле. Однако в тексте Льюиса эта «пауза» отсутствует: движение истории Чарна вниз здесь окончательно и бесповоротно.

Последний упомянутый Гесиодом век – это век «железный», сетуя на который, поэт восклицает: «Если бы мог я не жить с поколением пятого века!/Раньше его умереть я хотел бы иль позже родиться. Землю теперь населяют железные люди» [Гесиод 2001: 200]. Известно, что в древности железо ассоциировалось с подземным миром, тем самым выступая в качестве символа горя, беды. С ним же были связаны истории многочисленных войн: неслучайно именно железо считалось атрибутом бога войны, а цвет ржавчины ассоциировался с кровью. Потому и гесиодовский «железный» век обретает резко отрицательную символику: это век измен и разврата, век насилия и отчуждения, наихудший период жизни человечества, когда «Дети - с отцами, с детьми - их отцы сговориться не смогут./Чуждыми станут товарищ товарищу, гостю - хозяин./Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то./Старых родителей скоро совсем почитать перестанут;<…>. К вечным богам вознесутся тогда, отлетевши от смертных,/Совесть и Стыд. Лишь одни жесточайшие, тяжкие беды/Людям останутся в жизни/. От зла избавленья не будет» [там же].

Нечто подобное происходит с жителями Чарна последней эпохи, завершившейся с приходом к власти Белой Колдуньи Джэдис, которую автор описывает как «a woman even more richly dressed than the others, very tall <…> with a look of such fierceness and pride that it took your breath away». Она резко выделяется из самой последней группы людей, являя собой непосредственное воплощение зла, которое в ней достигает своего апогея. Она существует как бы вне нравственности, за гранью добра и зла. Будучи сторонницей идеи, согласно которой в мире изначально одни являются властителями, а другие – рабами, Джэдис постоянно делит людей на касты, полагая, что находится над ними над всеми, а значит, правила традиционной нравственности, в соответствии с которыми живут обычные люди, к ней не применимы. Когда она рассказывает Полли и Дигори о том, как использовала Страшное Слово, дабы уничтожить в Чарне все живое, Дигори удивлённо спрашивает: «But the people?», однако Королева сперва даже не понимает его: «What people, boy?» – задаёт она мальчику встречный вопрос, а когда Полли просит рассказать, что же стало с людьми, «who’d never done you any harm. And the women, and the children, and the animals» [Lewis 2011: 41], она произносит знаменательнейшие слова: «I was the Queen. They were all my people. What else were they there for but to do my will? <…>. The weight of the world is on our shoulders. We must be freed from all rules. [Lewis 2011: 42]. Полностью лишённая того, что Льюис называл любовью к ближнему, Королева не интересуется людьми, за исключением случаев, когда они являются либо её потенциальными соперниками, либо рабами. И Дигори, и Полли приходят в ужас от её слов, ибо не в силах понять и принять убийство тысяч невинных людей. Именно из уст главных героев как наиболее чистых сердцем исходит вопрос, затрагивающий ststus quo властных отношений как таковых [Хэмблет 2011:217]: волнует ли находящихся у власти людей справедливость? Однако Джэдис отказывает невинности в праве голоса, когда речь идёт о государственных делах: «I had forgotten that you are only a common boy. How should you understand reasons of State? You must learn, child, that what would be wrong for you or for any of the common people is not wrong in a great Queen such as I» [Lewis 2011: 42]. Колдунья рассматривает статус властелина с точки зрения грубой силы, при этом утверждая не только свободу от обычных нравственных правил, но и вообще от всех ограничений, налагаемых истиной [Дорио 2011: 178-182],подобно Ф.Ницше, что некогда провозгласил, будто бы «вожакам стада нужна в самом корне отличная от стадной оценка их собственных поступков, равным образом – независимым или «хищным» животным и т.д.» [Ницше 2012: 135]. Фактически философ утверждал «двойную мораль»: «мораль рабов», которая зиждется на традиционных христианских ценностях, но которую он считал изначально ложной, и «подлинную» мораль «сверхчеловека», предназначенную для избранного меньшинства – тех, что «чувствуют себя мерилом ценностей» и потому не нуждаются в чьём-либо одобрении, утверждая, что «то, что вредно для меня, то вредно само по себе» [Ницше 1990:382]. Так писал Ницше в своём труде «По ту сторону добра и зла»; и далее он неоднократно будет возвращаться к этой идее: например, в книге «Весёлая наука» он скажет: «Я стою особняком от всего мира, я не принимаю ничьих условий. Я хочу, чтобы подчинялись даже моим фантазиям и находили вполне естественным, что я предаюсь тем или иным развлечениям» [Ницше 2007: 243]. Перифраз этих слов, исполненных поистине демонической гордыни, являет собой реплика Джэдис «Ours is a high and lonely destiny» / «Удел наш высок, мы одиноки». Всякого человека, в котором жива совесть, она считает глупым и ничтожным и потому относится к таковым лишь как к средству для достижения личных целей. Однако по Льюису, такая позиция глубоко порочна, ибо нравственные законы суть составная часть окружающей человека действительности, соответственно, их отвержение ведёт в том числе и к отвержению реальности как таковой. Когда имеет место нечто подобное, жизнь человека резко теряет свою ценность, люди же начинают выдумывать новых «богов» и провозглашать собственные «добродетели» взамен тех, что были отвергнуты. Последнее не может не привести к трагедии.

Вот почему катастрофой завершается история Чарна; вот почему в описании финальной группы лиц преобладают лексические единицы с отрицательной коннотацией, передающие значение боли, страдания, отчаяния: «Further on again, they were still cruel but they no longer looked happy. They were even despairing faces: as if the people they belonged to had done dreadful things and also suffered dreadful things» [Lewis: 2011: 34]. У детей, смотрящих на эти лица, возникает впечатление, будто их обладатели при жизни либо сотворили, либо пережили нечто страшное. И это действительно так: незадолго до гибели сказочный мир потрясла междоусобная война, на протяжении которой «the roar of battle went up from every street and the waters of Charn ran red». Однако страшнее другое: люди Чарна «at the end of all the ages», в отличие от своих предшественников, – не просто жестокие; они – уставшие и отчаявшиеся, и лица их суть лица тех, кто у последней черты вдруг осознал, что оказался в тупике, но что-либо менять уже слишком поздно…

Гесиод пишет о том, что история должна кончиться в тот момент, когда зло полностью восторжествует; как уже было сказано, именно это происходит с восхождением на трон Джэдис. Вот почему вполне объясним символический подтекст следующей детали: «This woman, as I said, was the last: but there were plenty of empty chairs beyond her, as if the room had been intended for a much larger collection of images». Следовательно, если бы Чарн пошёл по иному пути и не стал олицетворением жестокости, другой была бы и его история.

В сказке Льюиса зловещий образ Чарна занимает две сильные позиции текста, появляясь в начале и в конце повествования, что далеко не случайно: его урок – первый из тех, что должны усвоить дети, оказавшиеся в Других Мирах: ход истории и судьбы мира зависят от людей и свободы их выбора. Льюис рассказал историю Чарна в ответ на то, чему учили детей в его время. А учили их тому, что нет никаких объективных нравственных ценностей, что следовать или не следовать таковым суть вопрос исключительно личного выбора. Писатель утверждает, что такой подход ведёт к рождению «Человека Бесчувственного», которого любят называть «разумным», но которого на деле «отличает от прочих не переизбыток разума, а недостаток живых и возвышенных чувств» Льюис 2011: 165]. К этой проблеме Льюис впоследствии вернётся в эссе «Человек отменяется»; по его мнению, вся беда современного общества в том, что «мы неотступно мечтаем о тех самых качествах, которые сами же подрубаем на корню <…>. Мы вырезаем нужный орган и требуем, чтобы организм работал нормально. Мы лишаем людей сердца и ждём от них живости чувств. Мы смеёмся над благородством и ужасаемся, что вокруг столько подлецов» [Льюис 2011: 166] – именно поэтому наша жизнь так часто бывает «смешна и печальна». Именно поэтому в конце первой хроники не к нарнийцам, а к детям из нашего мира обращается создатель Нарнии Лев Аслан, стоя возле пересохшего пруда в Лесу-между-мирами, что некогда вёл во вселенную Чарн, но от которого осталась лишь маленькая заросшая травой ямка: « That world is ended as if it had never been. <…>. Let your world beware! This is the warning», и слово «warning» - «предупреждение», «предостережение» в данном случае является ключевым.

Подведём итог. Излагая историю Чарна, Льюис всем ходом повествования утверждает мысль о том, что человек, в отличие от животного, живет не только в природе, но и в истории, и жизнь его, хочет он того или нет, подчиняется нравственному закону, запечатлённому в сердце каждого с момента появления на свет. И коль скоро жизнь отдельной личности подвластна закону добра и зла, то и человечество в целом не в состоянии преодолеть его силы. Так текст Льюиса становится сюжетной метафорой, обусловленной особенностями концептуализации мира автором, в качестве важнейшего компонента которой выступает обязательное духовное начало в человеке; если оно исчезает из жизни людей, это неизбежно ведёт к катастрофе.

Список литературы

Гесиод. Труды и дни / Пер. В. Вересаева // Полн. собр. текстов. М.: Лабиринт, 2001

Дорио Д.Хорошо ли быть плохим? Безнравственность в Нарнии //««Хроники Нарнии» и философия: лев, колдунья и мировоззрение» М., Эскмо 2011, с.171-185

Льюис К.С. Человек отменяется. – М.: Эксмо, 2011

Lewis C.S. The Chronicles of Narnia. London, HarperCollins Publisher, 2011

Ницше Ф. Весёлая наука. – М.: Эксмо, 2007

Ницше Ф. Воля к власти. – Санкт-Петербург, Лениздат, 2012

Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. – М., 1990. Т. 2. С. 382.

Oxford dictionary of English, third edition. – Oxford University press, 2011 (OED)

Хэмблет В. Звери, герои и монстры: формируя нравственные образы // ««Хроники Нарнии» и философия: лев, колдунья и мировоззрение» М., Эскмо 2011, с.205-220