Философия / 3. История философии

к. с/х. н., доцент Бова Э.Ю.

Калужский государственный университет имени К.Э. Циолковского, Россия

Взгляд на пушкинскую речь Ф.М. Достоевского через призму биографии автора

Речь Ф.М. Достоевского на торжествах открытия памятника А. С. Пушкину в Москве 8 июня 1880 года (в дальнейшем – «Речь») длилась сорок пять минут, а общественный отклик, влияние на философию, науку, искусство, культуру в целом продолжается и сегодня, спустя 135 лет. Мы постараемся подойти к разгадке этого факта, использовав мельчайшие детали жизни автора Речи (Достоевский определил ее жанр как «очерк») в дни Пушкинских торжеств, воссоздать эмоциональное содержание событий.

Источником для анализа станет переписка супругов Достоевских, воспоминания очевидцев. Невозможно оценить подвиг этого выступления вне трагической канвы жизни автора, его социальных связей, здоровья, материальных обстоятельств. В своих «Воспоминаниях» А.Г. Достоевская пишет, что «в Москве составился комитет по открытию памятника А.С. Пушкину, а Общество любителей российской словесности при императорском Московском университете постановило отпраздновать открытие памятника публичными заседаниями. Председатель общества С.А. Юрьев разослал выдающимся литераторам приглашения прибыть на торжество» [2, С. 379]. Такое приглашение с предложением произнести на торжественном заседании речь, посвященную памяти Пушкина, получил и Ф.М. Достоевский.

Федор Михайлович ответил письмом, что если болезнь не помешает, то он «непременно приедет в Москву и выскажет в своей речи о Пушкине все то, что столькие годы лежало у него на уме и на сердце» [2, С. 380]. Достоевский с самого раннего детства, еще не умея читать и писать, пленился поэтическим миром «солнца русской поэзии», так как отец вечерами вслух читал в семейном кругу художественные и исторические сочинения русских литераторов. Осознанные и неосознанные отсылки к произведениям и судьбе Александра Сергеевича обильно рассыпаны по произведениям Достоевского (например, непременным элементом содержания его романов является дуэль или хотя бы планы персонажей о вызове на дуэль).

Болезни, которые могли бы помешать поездке – это эпилепсия и эмфизема легких. Вторая из них в конце 1879 года «сделала зловещие успехи и… могла угрожать жизни. Мелкие сосуды легких до того стали тонки и хрупки, что всегда предвидится возможность разрыва» [2, С. 383].

Однако когда супруги обсудили условия совместной поездки, чтобы Анна Григорьевна могла беречь мужа от перегрузки, она оказалась невозможной. После смерти сына Алеши отец стал вдвойне заботливее, мнительнее и не мог решиться оставить детей на попечение няньки. Поездка же в Москву всем семейством на неделю стоила как минимум триста рублей. К тому же необходимый приличный туалет для супруги автора делал предприятие еще дороже. От поездки отказались.

Именно это обстоятельство дало в руки потомков поразительный документ – исчерпывающие ежедневные (а иногда – два за одни сутки) письма – отчеты Достоевского жене.

Чтобы издательские дела, визитеры не мешали обдумать и писать Речь, семья писателя в начале мая переехала в Старую Руссу, единственный собственный дом Достоевского, который он приобрел незадолго до описываемых событий.

Открытие памятника Пушкину было назначено на 25 мая. Достоевский выехал из Санкт–Петербурга 22 мая, чтобы достать себе билеты на торжество, заказать венки в качестве товарища председателя Славянского благотворительного общества.

Семья полагала, что расстается на неделю, но Федор Михайлович пробыл в отлучке двадцать два дня. Первая задержка была связана с кончиной императрицы Марии Александровны, жены Александра II. В связи с этим 23 мая газета «Московские ведомости» известила, что из-за траура открытие памятника откладывается; позже назначили дату торжества – 6 июня. О смерти императрицы Федор Михайлович узнал еще в вагоне поезда. Чтобы не проживать напрасно с таким трудом достающиеся деньги, писатель решает выехать из Москвы 28 мая. Достоевского волнует то, что «статья до времени напечатана не будет, … поездка до времени не окупится» [3, С. 318].

На следующий день по приезду писатель ведет переговоры о предстоящей публикации. С.А. Юрьев, который просил в письме от 3 мая 1880 года подготовить Речь для возглавляемого им журнала «Русская мысль», отказался от своих слов. «Шутка в том, что Репетилов хитер: ему не хочется брать теперь статью и платить за нее», - комментирует Федор Михайлович [3, С. 319].

Во втором за сутки письме, он успокаивает жену тем, что договорился о публикации с М.П. Катковым, но сожалеет, «что Катков 400 руб. не даст, так что лишние сотни полторы от Юрьева окупили бы мое здесь промедление до открытия памятника» [3, С. 319].

Чрезвычайно стесненный в средствах писатель «отправился по книгопродавцам», чтобы получить с них процент от продажи своих книг. Они переменили адреса, поиски отняли время и деньги. Спустя пять дней Федор Михайлович получил «от Морозова 14 рубл.», а в Центральном магазине обещали выдать 50 рублей 7 июня. Вместе с тем рубль извозчику для писателя столь избыточный расход, что он сообщает об этом жене, так же как и о срочно понадобившихся пятирублевых услугах зубного врача, потерянной запонке, потребовавшей замены.

Зачем перечислять все эти детали? Когда в Речи Федор Михайлович говорит о «нищете русской земли, нищете Христа и о том, что нищета не мешает «сказать новое слово», это – признание, горькая автобиография.

Иронией звучат слова Речи о «братской любви всех наших братьев» на фоне описания светской толчеи празднества. Федор Михайлович 27 мая, «по настоятельному приглашению был на вечере у Лаврова… моего страстного исступленного почитателя. Он издатель и капиталист Русской Мысли. 33 года, симпатичнейшая и задушевная фигура, предан искусству и поэзии» [3, С.325]. Казалось бы, почему «поэтическому почитателю» не поддержать кумира материально, «по-братски»?

Одновременно Федор Михайлович убеждает жену купить детям сладостей, так как гостинцы, которые он по заведенному обычаю оставил им в ящике своего письменного стола, закончились. «Слышишь, Аня. Детям и медицина предписывает сладкое», - мотивирует муж, экономящей каждый гривенник хозяйке [3, С.337].

Одновременно, по щепетильности бедного человека, Достоевский «кричал» когда узнал, что его счет в Лоскутной гостинице (как и других приглашенных на празднества) оплатит Дума [3, С.324]. Федор Михайлович столовался в городе, чтобы не увеличивать гостиничный счет, стеснялся попросить кофе погуще, даже взять полагающиеся гостям марки для писем. Поэтому объяснимо резкое неприятие Федора Михайловича, которое вызвала просьба некой госпожи Ильиной о разрешении ей издания фрагментов из сочинений писателя, выбранных для детской аудитории: «Подари ей 2000 рублей, вот дерзость!» [3, С. 328].

Только чудом прозорливости можно объяснить призыв Речи пятидесятидевятилетнего и вовсе не наивного человека из ямы таких обстоятельств ко «всемирному единению», «братскому окончательному закону».

Второй доминантной переписки после обсуждения денежных проблем выступают сетования супругов на разлуку. «Все вижу кошмары каждую ночь о том, что ты мне изменяешь с другим. Страшно мучаюсь» [3, С. 341],«только о тебе и думаю, да еще о детках» [3, С. 337], «ты мне снишься в очень соблазнительном виде» [3, С. 336], - пишет жене Федор Михайлович.

Все тринадцать лет брака «восторг и восхищение» мужа женой были «неиссякаемы» [3, С. 308] настолько, что Анна Григорьевна стирала в письмах супруга наиболее рискованные, откровенные пассажи. Эта личная особенность ярко высветилась в Речи, когда Достоевский рассуждает об образе Татьяны Лариной. Светский лев Евгений Онегин сталкивается с влюбившейся в него девушкой, подобно тому, как «прошедший огонь, воду и медные трубы» Достоевский встречается с двадцатилетней Анной Сниткиной. «Она глубже Онегина и, конечно, умнее его», - говорит Достоевский о Лариной, цитируя письменный отзыв о своей жене, сравнивая ее с собой.

Именно чистота дает Лариной прозорливость, способность к анализу. С иронией разбивает Достоевский характеристику В. Г. Белинским героини как «нравственного эмбриона». Посетив в отсутствии Онегина его усадьбу, кабинет, просмотрев книги с пометками Евгения, деревенская девушка догадалась, что он – лишь «пародия» на Чайльд-Гарольда.

Развернутый комментарий Федора Михайловича к отказу Татьяны любимому ею коленопреклоненному Евгению «Но я другому отдана и буду век ему верна» носит крайне личный характер. Болезненно ревнивый Федор Михайлович пишет, что для «счастья» Татьяне нужно было только «опозорить, обесчестить и замучить» мужа, «и на слезах этого обесчещенного старика возвести… здание» счастья [4, С. 393].

Поэтому Достоевский видит в Татьяне «тип положительной красоты, апофеоза русской женщины» [4, С. 390]. Прозорливость невинности дает Татьяне видение того, что любовь к ней для Онегина – лишь фантазия, и «не может сознательно отдать святыню свою на позор, хотя бы и из бесконечного сострадания» [4, С. 394].

Глубокая народность Татьяны, искреннее принятие ею веры («облатка розовая сохнет на воспаленном языке»), обычаев, («у них на масленице жирной водились русские блины») народа, любовь к «деревенской глуши» - центр личности Татьяны. Для Достоевского в ее образе персонифицирована правда, самодостаточность, скромность, духовная красота.

Критическое острие Речи направлено против Онегина и «онегиных». В самом начале Речи Достоевский дает их групповой портрет: «Большинство интеллигентных русских и тогда, и при Пушкине, как и теперь, в наше время служили и служат мирно в чиновниках, в казне или на железных дорогах и в банках или просто наживают разными средствами деньги, или даже науками занимаются, читают лекции – и все это регулярно, лениво, мирно, с получением жалования, с игрой в преферанс» [4, С. 387]. Онегин Пушкина слился со «старушкой процентщицей» Достоевского в один образ.

Его-то Федор Михайлович призывает в Речи: «Смирись, гордый человек, и, прежде всего, сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и, прежде всего, потрудись на родной ниве». Обращение адресовано тунеядцам и убийцам Алеко, и Онегину, которые к внешнему миру предъявляют требования неизмеримо большие, нежели те, которые обращены к самому себе.

Игорь Волгин в своем нашумевшем труде «Последний год Достоевского» дает этимологический анализ слова «гордый» и приходит к выводу, что его смысл существенно изменился [1].

Словарь И. Даля, вышедший в 1880 году, в год Пушкинской Речи, определяет, «гордый – надменный, высокомерный, кичливый, надутый, спесивый; кто ставит себя самого выше прочих; ставить себе что-либо в заслугу, в преимущество, быть самодовольным». Современный словарь определяет «гордый» как «чувство собственного достоинства». То есть, в переводе на современный язык, Достоевский призывает смирить не гордость, а гордыню.

Гордыня Алеко доходит до инфантилизма, обида приводит его к убийству, и табор изгоняет пришельца. «Не только для мировой гармонии, но даже и для цыган не пригодился несчастный мечтатель», - иронизирует Достоевский. Писатель расшифровывает отповедь цыган Алеко: «не вне тебя правда, а в тебе самом… подчини себя себе, и узнаешь правду. … Правда, не за морем где-нибудь, а… в твоем собственном труде над собою. Победишь себя – и станешь свободен, … и начнешь великое дело». Это – и отповедь Достоевского западникам, чересчур полагающимся на реформы для устройства справедливого общества.

В Речи семнадцать раз употребляется эпитет «фантастический», и именно как характеристика личности западника, его идей и программы.

Изучавший патристику Федор Михайлович, возможно, отсылает читателя к учению православного философа VII века Максима Исповедника. Он различал два типа логосов: «логос сперматикос» и «логос фантастикос». Первый – это замысел Бога о каждой вещи, каждом человеке. Но человек зачастую сам придумывает смыслы тех ситуаций, в которых он оказался. Эти иллюзии Максим Исповедник и назвал «логос фантастикос» [5, С. 202]. И Алеко и Онегин находятся в плену самонаведенного «логоса фантастикос». Достоевский показал, что Онегин видит мир через «импортные очки» европейского романтизма: «Если бы тогда, в деревне сам лорд Байрон, указал бы ему на нее (Ларину), - то, Онегин тотчас же был бы поражен и удивлен, ибо в этих мировых страдальцах так много подчас лакейства духовного»! [4, С. 393]. Федор Михайлович ровняет Онегина со своим «мелким бесом», лакеем Смердяковым, карикатурой на западника (кстати, «Смердяков с гитарой» – тоже убийца).

У Онегина нет опыта страдания, вся жизнь для него – карнавал для развеивания скуки, поэтому именно он, а не Ларина – «нравственный эмбрион».

Для Достоевского западник Онегин равен язычнику из «Египетских ночей» у Пушкина «севшему над народом…, презирающему гений народа и стремления его, … обезумевшему в отъединении своем, тешащему себя фантастическими зверствами» [4, С. 398].

Положительная часть Речи – предсказание о том, что русская нация покажет европейским народам образец братства для восстановления «общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону» [4, С. 400].

Для Достоевского Пушкин – создатель языка, ментальности народа, он персонифицирует русскую душу. Из глубокого психологического проникновения Пушкина в сознание испанца, итальянца, англичанина, мусульманина, египтянина Достоевский выводит силу и суть духа русской народности как «всемирную отзывчивость», «всечеловечность».

В своей Речи Достоевский смял все «романтические розы», и развенчал идеалы и уездных барышень традиционалисток и курсисток - прогрессисток. Казалось бы, его должны были побить камнями. Случилось обратное. «Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала (Колонный зал Благородного собрания) была как в истерике, когда я закончил – я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди не знакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить… Все ринулись ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари – все это обнимало, цаловало меня. Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя – есть не просто речь, а историческое событие!» [3, С. 345].

Действительно, по свидетельствам очевидцев, несколько человек, и не только дамы, упали в обморок. Федору Михайловичу поднесли «богатейший, в два аршина в диаметре, лавровый венок», который писатель ночью, без свидетелей, возложил к подножию памятника Пушкину.

В письме к О.Ф. Миллеру И.С. Аксаков объясняет этот энтузиазм так: «Что привело их в восторг? Они и сами не могли бы отдать себе ясного отчета: это было неотразимое действие истины непосредственно на душу, это была… радость от эмансипации безнравственности коверкающих их доктрин, возвращение к своему нравственному первообразу» [3, С. 465].

Многие очевидцы свидетельствуют, что невысокий, тщедушный, бледный, нервный, болезненный оратор преображается на популярных в то время публичных чтениях в пушкинского Пророка, и действовал на публику прямо-таки магически. Но содержание речи было столь новым, что Достоевский не обольщался успехом: «мне этого (Речи) не простят в разных литературных закоулках и направлениях» [3, С. 308].

Речь возмутила и славянофилов, и западников, и официоз. До нас дошел анонимный донос филера в III Отделение: «…успех речи обусловливался… заключающимися в ней намеками на правительственные притеснения к свободному развитию литературы. Вследствие этого… ограничения распространения речи Достоевского представляется полезным» [1, С. 245].

Либерал, западник А. Д. Грановский указывает автору Речи, что в ней «нет намека на идеалы общественные» [3, С. 465].

С противоположного политического фланга «охранитель» славянофил К.Н. Леонтьев обвинил Достоевского в приписывании Спасителю никогда не высказанные им обещания «всеобщего братства народов», «повсеместного мира» и «гармонии». Он же свидетельствует, что М.Н. Катков заплатил Достоевскому за речь 600 рублей, «но за глаза смеялся: «какое же это событие» [1, С. 261].

В чем урок Речи и ее резонанса в общественном мнении интеллигенции России? В сегодняшней экономической, демографической ситуации, фактически – в точке бифуркации, страна нуждается в зеркале, в анализе. Речь и отклики современников на нее, как капля росы отражают весь политический спектр, показывают все векторы идей. И тогда, и сейчас Россия стоит на распутье, как витязь Васнецова. По какому пути удастся пройти над пропастью? В чем состоит русская идея? В. С. Соловьев полагал, что «национальная идея – это не то, что тот или иной народ думает о себе во времени, а то, что Бог замыслил об этом народе в вечности» [6, С. 272].

Задача искусства – не искать ответы, а ставить вопросы, и с этой задачей Достоевский блестяще справился, поэтому мы до сих пор изучаем каждое слово Речи. Ответ же будет написан и пишется ежедневно не чернилами.

Речь Достоевского – не анализ ситуации, а синтез, конструкция идеального состояния общества после прохода точки бифуркации. В момент произнесения, да и сейчас, это состояние кажется утопией. Но сегодня экологи, синергетики, философы с цифрами и фактами в руках утверждают, что самоограничение, содружество, выход в ноосферу – единственный путь спасения человечества от самоистребления.

Стоит выглянуть в окно, или включить телевизор, чтобы понять, что путь к Благу пока не найден. В.С. Соловьев, несмотря на разницу в возрасте, друг Ф.М. Достоевского, защитивший докторскую диссертацию по философии за месяц до Речи, полагал что-то начало «труда», к которому призывал «гордого человека» Федор Михайлович, состоит в трех основных чувствах. «Начало нравственного совершенствования заключается в чувстве стыда…, в чувстве жалости, которое внутренне уравнивает нас с другими, и, наконец, в религиозном чувстве, в котором сказывается наше признание высшего Добра» [6, С. 404].

Очевидно, что сформировать чувства логически, через знания, невозможно. Чувства можно только воспитать, а это, как писал Достоевский, «совсем другая история». Полный рассказ о событии Речи – один из путей их пробуждения, который мы попытались проделать.

Литература:

1.Волгин И. А. Последний год Достоевского: Исторические записки. – М.: Советский писатель, 1991. – 248 с.

2. Достоевская А. Г. Воспоминания. – М.: Правда. - 379 с.

3.Достоевский Ф. М., Достоевская А. Г. Переписка. Серия. Литературные памятники. – М.: Наука, 1979. - 318 с.

4. Достоевский Ф. М. Искания и размышления. – М.: Советская Россия, 1983. 393 с.

5.Исповедник М. Четыре сотни глав о любви. Добротолюбие. Т.3 - М.: Изд. Сретенского монастыря, 2004. - 202 с.

6. Соловьев А.С. Оправдание добра: Нравственная философия. - М.: Республика, 1996. - 568 с.