Карагандинский государственный
университет им. Е.А. Букетова, Казахстан
Карлаг (Карагандинский
исправительно-трудовой лагерь) – один из крупнейших исправительно-трудовых
лагерей в 1930-1950-х годах, подчинявшийся ГУЛАГу НКВД СССР. В Советском Союзе
это был третий по величине лагерь для заключенных. Карлаг был образован 19
декабря 1931 года, центр лагеря находился в селе Долинка в 45 км от г.
Караганды. Протяженность территории Карлага с севера на юг – 300 км и с востока
на запад – 200 км. [1,5].
На территории нынешнего Абайского
района (Абай – город-спутник Караганды) располагались лагерные отделения
Карлага – Топарское, Карабас, Есенгельды, Сарепта, Жартас, Коксу, Кулаайгыр,
Ялта, Самарка. В настоящее время – это села и поселки городского типа.
Сегодня история политических
репрессий в Казахстане, история Карлага стали предметом пристального внимания
не только историков, краеведов, политологов, журналистов, но и представителей
других специальностей. Ведь историческая правда, сохраняемая в документах,
открывается не только благодаря их публикации, доступности широким массам [2].
Как правило, в народе широкое распространение получали устные рассказы
участников, очевидцев тех событий.
Вопреки системе всеобщего страха и
доносительства, рассказы о судьбах репрессированных передавались в кругу их семьи,
родным и близким, от поколения к поколению. Позднее они стали рассказываться в
школах, вузах, музеях, на собраниях, конференциях, встречах и т.д., тем самым
формируя традицию устного рассказа.
Нами в течение 2010-2012 гг.
на территории гг. Караганды и Абая были собраны и записаны устные рассказы
бывших заключенных и спецпереселенцев, отразившие историю сталинских репрессий
30-50-х годов. В качестве примера приведем
два рассказа из жизни бывших заключенных Карлага, записанных нами в июле 2011 г.
в г. Караганде. С целью выявления жанрообразующих признаков современных устных
рассказов необходимо было точно передать содержание, структуру, язык, стиль
рассказа, воссоздать саму атмосферу рассказывания. Так, А.А. Озеровский рассказывает:
«Начались репрессии. Тут начали вывозить людей, тут начали на
месте стрелять многих. Расстреляли директора русской гимназии Сергея
Альбертовича Лобачевского, мол интеллигент русский, контра, белогвардеец.
Расстреляли и директора исторического
музея. А какой человек он был, 5 или 6 языков знал, к политике никакого
отношения не имел. Моей двоюродной сестры мужа, он был директором центральной
кассы земледельческого союза, которая помогала людям, тоже расстреляли.
Братишку моего посадили в 1940 году, в
Луцке его забрали. А братишка был физруком в школе № 2 на Украине. Как-то к
брату пришел знакомиться физкультурник из Киева, Ваней назвался. Такой с виду
тихий, хороший парень. В один из дней мы шли по городу. Ваня отозвал брата и
куда-то его повел. Я побежал за братом. Незнакомые люди стали задавать вопросы
брату.
- Вы находитесь в советской контрразведке. Знаете, что
это такое? Кого знаете из сельских жителей?
- Господи, да я весь город знаю, - отвечает брат.
- О, это хорошо. Список сделайте, кого вы знаете.
- Это будет долго.
- Так мы вас не торопим. Дайте расписку, что будете
помогать, а иначе отсюда не выйдете.
Брат расписку-то дал, но доносчиком стать
не собирался и решил удрать в Польшу. Там его и заграбастали.
В 1939 году пошел я в деревню, а там я уже
в списке был для ареста. А тут война началась. Все тюрьмы были забиты,
переполнены. Вывозить не успевали, расстреливали. Что делать с заключенными?
Запрос в Москву. Ответ: уничтожить всех и все, отпускать ни в коем случае
нельзя. Пусть он спекулянт, пусть растратчик, пусть сидит.
На второй день стали провокатора
запускать, что нас выпустят. И вдруг во вторник объявили: «Кто по 58-ой –
выходи!» И все побежали во двор, а они там двери закрыли, в тюрьму назад никто
не зайдет, а снаружи крестовку сделали, и вот там чекисты с карабинами,
автоматов еще не было, с гранатами по врагам народа хоп карабинами, а потом
гранату туда. И вот так все тюрьмы уничтожили. А тех, кто остался, решили танками
давить.
А можно ли забыть Брянскую тюрьму, она
забита была солдатами. Там на фронте люди нужны, а тут в тюрьме держат. Кормили
так, что не знаю, как мы смогли и выжить. Рвали крапиву, с зелеными помидорами
варили, зеленой баландой кормили. Мы голодные сидели. Я два раза падал,
сознание терял. Камеры переполнены, все друг на дружке.
В Брянске две камеры набиты пацанами по
10-12 лет. На свете такого не было, чтобы детей судили, сажали. За что?
Пасет пацан теленка на веревочке, водит у
дороги теленка по травке. Шли какие-то парни, но прошли и прошли. Потом другие
идут:
- Эй, слышишь, пацан, тут проходили?
- Проходили.
- Сколько их было?
- 5 или 6.
- А куда пошли?
- А вот по этой дороге туда пошли.
Потом оказалось, первые, которые шли, это
были партизаны, а вторые – полицаи. И кто-то сказал, что пацан полицаям дорогу
указал. И вот сидит пацан по 58-ой статье. А пацану 12 лет всего…
В 1948 году в августе отправили в
Жезказган в Спецлаг, называют его Степлаг, Степной лагерь. А он Спецлаг был!
Какой Спецлаг – каторга! В Москве Особым Совещанием НКВД мне 10 лет дали, причем
дали за АСА (АнтиСоветская Агитация).
Последние 6 лет провел в Жезказгане. На
каторге. Почему – не известно.
На шапке, на спине ватника, на штанах дырка вырезана,
а на ней заплатка белая. На всем написан номер мой. На рукаве белая повязка и
на ней ИТР. У нас ИТР – 10 лет, норма такая, катушка» [3].
Приведенному рассказу «вторит» рассказ
П.П. Остапчук:
«Родилась я на Украине на хуторе
Владимировка Житомирской области. У родителей было четверо детей. Мать Акулина
Демьяновна домохозяйка, отец Петр Никифорович кавалерист. Родители воспитали
нас в трудолюбии. С 1936 по 1941гг. жили в селе Забара, где были поляки, здесь
прошло мое детство.
1937 год – начали репрессировать,
захватывать людей хороших, красивых, интеллигентных, которые часто приходили и
к нам, беседовали с отцом. Встанешь утром – у кого-то нет родителей. Мы думали,
что эта ночь, наверно, будет наша. Лягали спать. Все время болело сердце.
В 1938 году опять репрессии – всю сельскую
интеллигенцию подобрали, и активистов, и председателей. Люди были убиты горем,
радостей было мало. Но все равно строили стадион, клуб. Люди настраивались на
жизнь. Культурная жизнь налаживалась. Стали забывать тревогу. Я играла на
балалайке, пели песни, выступали на сцене. Жизнь входила в колею. Я была
счастлива, что родители были рядом.
В 1941 году пасла коров, вижу: летят самолеты в три ряда, летели на
запад.
Мама поехала в аккурат добывать ситец,
сатин, надо было нас одевать. Вроде и раны заживали этого периода. И солнышко
ясное. Приехала мама с района, радио у нас тогда не было, и говорит, что
началась война. Это было 22 июня 1941 года. Это был ужас! Детство и юность
прошли в страхах. Небогато мы жили. На обратке варили кашу молочную. Работали
на трудодни. Я другой жизни не знала.
Осенью 1941 года пришлось оставить нам наш
дом. Погрузили на повозку что было и отправились на хутор Владимировка. Ни
кола, ни двора. В 1942 году отец построил свою хату на хуторке. Зимою начали
появляться партизаны из леса. Ночью партизаны, утром полиция немецкая.
Партизанский отряд проходил мимо дома. Хорошо, что отец затоптал коровьими
следами следы партизан. Чуть-чуть не погибли. Село, куда пошли партизаны,
сожгли, очень много людей сгорело. Сожгли все села, хаты. Страсти, страхи.
В 1946 году окончила 8 классов. Тогда
учителя и говорят мне: «Полинка, приходи к нам, поступай в комсомол». Стала я
работать старшей пионервожатой. 1945-1947 годы – голод, сильная засуха. Надо
было что-то делать. На нас, на молодежи, была сила и надежда. Я пошла работать
агитатором по выборам, агитатором по займу (сталинский займ составлял 50 рублей
с каждого дома), членом правления колхоза, сельсовета. Столько нагрузки, что я
даже дома не ночевала.
Раз сдала отчет, приехали с финотдела,
вызвали меня в сельсовет на ковер за маленькие недоимки: почему-то с одной из
семей ничего не взято. Мы пошли в ту семью, в ту землянку. Грязь, ничего нету,
солома.
- Обедать пришли к вам, - говорю я.
Хозяйка достала чугунок, налила жижу.
-
А что вас воротит? С этой мисочки сироты завтракают, обедают, ужинают. Вот
посмотрите как наяву дети, вдовы живут, - сказала я приезжему.
Он выбежал на улицу, так как запах пошел
от вонючей похлебки.
После этого сняли меня с работы,
контролировали из КГБ. И через 4 месяца арестовали. 14 января 1948 года за мной
приехали, повезли в район. Продержали неделю без еды. Загрузили в машину,
повезли в Житомир. В марте осудили на 10 лет с поражением в правах на 5 лет.
Передо мной следователь закуривает,
шоколадки кушает, по телефону разговаривает. Меня всю трясет. Вызвали
полковники ночью, начали меня расспрашивать, стали говорить, что я якобы член
американской разведки. Мучили меня, мучили. На второй день ночью вызывает
лейтенантик. Подпиши. Оскорбляли меня всяко, я подписала дело.
Через пару дней меня осудили. Принесли
дело, я не прочитала, не хотела знать своих врагов. Я не столько испугалась,
сколько удивилась, когда меня арестовали. Думала, что это недоразумение. И меня
скоро отпустят. Но не отпустили.
Нас везли на Киевскую пересылку. В камере
с нами была женщина-эпилептик, страдала припадками. В камере 180 человек, много
больных. Еда была отвратительной, в мисках с вонючей баландой плавали белые
ниточки червей. Везли нас дальше в «черном вороне», это такая закрытая машина.
Когда нас вели в тюрьму, народ плакал. Вели под злобный лай конвойных собак.
Далее Харьковская пересылка. Праздник был
Преображение Господни. Дали одно яблоко на 180 человек…Челябинская пересылка,
Петропавловская пересылка. 28 августа мы приехали на Карабасскую пересылку. Шел
снег три дня. Нас разгрузили, холодина такая, одеты плохо. Встретила я
землячку, дала ей чулки, платочек, она была сильно плохо одетая.
На карабасской пересылке было очень много
народу. Нас возили на комиссию, формировали этап. Я не знала тогда, что такое
этап. Помню, проходила медкомиссию, зашла к врачу. Он по состоянию здоровья
определял, кого куда отправлять. Я молюсь за этого врача, он тогда не отправил
меня на Джезказганские рудники.
19 сентября привезли в Спасск ночью, дизентерия
страшная. Со всех лагерей свозили сюда, с Колымы, с Воркуты свозили как на
свалку больных туберкулезников. Бараки саманные, жили в секциях под решетками с
замками по 180-200 человек. Сначала я попала в прачечную, потом на
овощехранилище, на морковку. Морковка меня и спасла, я бы с голода и холода
умерла.
Мы стали работать на овощехранилище. За
мной начал ухлестывать один комендант, приставал. Привел банду 12 человек.
Никто руку помощи не дал. Он меня изнасиловал, я забеременела, родила сына. Я
хотела броситься в воду, утопиться, но одна женщина схватила меня за руку: «Ты
что, Полюшка».
Как только меня не называли! И
националистка я, и враг народа, и жена какого-то бандита. Били, колотили. Я не
знаю, что я там подписала.
- Один раз заскочил к нам на склад
мужчина. Не успел он ту морковку схватить, как прибежал конвой и давай его
лопатой бить. Этот крик до сих пор у меня в ушах. Мы, женщины, так не страдали, как мужики: их били и свои, и
коменданты.
- Однажды я надела в воскресенье черненькую
юбочку и кофточку. А надзирательница в Спасске Тамара Иванова мне и говорит:
«Кофточку мне к сарафану надо, концерт к нам приедет». Она пришла на второй
день, я эту кофточку, пока никто не видел, ей дала. Через время не она ко мне
пришла, а девчонки прибежали, говорят: «Полинка, Тамара попалась с этой
кофточкой. Надзирательница Лариска видела ее на тебе, были такие
розово-перламутровые пуговички на ней, и она заложила об этом
оперуполномоченному».
Закричали девчонки: «Полинка, беги туда,
там за дверями в десятой секции стоит Тамара со слезами». Я побежала.
- Полечка, моя дорогая, я кофточку кинула
в машинку, она и растрепалась. Доложили обо мне Бобровскому. Мне страшно.
Я говорю: «Не переживай, что даже и
осталось от этой кофточки, сожги. Я тебя не выдам. Тамара, не переживай. Только
не признавайся сама. Под любыми пытками не выдавай себя. Я тебя не выдам».
Проходит три дня. Вызывает «хозяин» – оперуполномоченный
значит. Захожу к хозяину: «Здравствуйте». Докладываю: я такая-то. Сидит, пишет
что-то. Я стою. Потом так: «Ты знаешь, что я тебя вызвал?»
- Скажите, буду знать.
- Ты Тамару знаешь?
- Хм, знаю. Я начала перечислять всех Тамар,
которых знаю. Вот эта Тамара, вот эта Тамара… Человек 10 ему Тамар перечислила.
Тамара высокая, Тамара с одним глазом, Тамара с палочкой.
- Мне таких Тамар не нужно. А Иванову
знаешь?
- У нас Иванова Тося. Тамар больше в
бригаде и в секции нету.
- А как же не узнаешь Тамару Иванову,
надзирателя?
А я говорю: Иванову зовут Тамара? А я и
никогда и не знала.
- А как ты не знала, когда ты ей кофточку
шелковую подарила?
- Боже, шелковую кофточку! У меня такой
кофточки никогда не было. Маркизетовое платье одно есть. А так ситец, сатин.
Мне самой смешно, чтоб такая богатая была, шелками раздавалась.
И он как-то крутил, моружил:
- Значит, ты не давала кофточку?
- Нет, зачем такие глупости тянуть. Я на
расстоянии знаю, что это Тамара, надзиратель. Я не имею права подходить к ней,
вступать в отношения.
- На бумагу, пиши объяснительную. Я
такая-то, такая-то. Что я никому никакой кофты не давала и у меня никогда не
было шелковой кофты. Поставила дату, расписалась и подала ему.
Тамара благодарила меня потом.
- Что вам купить?
- Ничего не купляй, ради бога.
25 лет бы дали Тамаре. И полетело бы все»
[3].
Из приведенных примеров
видно, что устные рассказы карлагавцев соединяют в себе рассказ-воспоминание
(меморат) и сюжетный рассказ (фабулат). Как правило, рассказ о репрессиях
включает информацию о семье, родных рассказчика, их судьбах. Этим создается своеобразная
предыстория о том, как и за что рассказчик
подвергся политическим репрессиям. События, связанные с Карлагом, передаются в
виде отдельных сюжетных нарративов, в которых преимущественную роль играет
дословно переданные диалоги участников события. Все это создает атмосферу
живости, достоверности и доверительности рассказа, в которой он воспринимается
слушателем.
Таким образом, типология устных рассказов о политических репрессиях на
уровне жанрово-стилевой организации позволяет квалифицировать их как
самостоятельный жанр современного фольклора.
Литература:
1. Шаймуханов Д.А.,
Шаймуханова С.Д. Карлаг. – Караганда, 1997. – С. 7.
2. Кузнецова Е. Карлаг:
по обе стороны «колючки». – Сургут: Дефис, 2001. – 258 с.
3. Записано со слов
Озеровского Андрея Антоновича, 1914 г.р., в г. Караганде (15.07.2011). Осужден ОСО НКВД на 10 лет за антисоветскую
агитацию. Реабилитирован в 1992 г.
4. Записано от Павлины Павловны Остапчук, 1928 г.р., в г.
Караганде (5.07.2011). Осуждена трибуналом на 10 лет с поражением в правах на 5
лет. Реабилитирована в 1992 г.