Сутягина Анна Юрьевна

(Ижевский государственный технический университет имени

М.Т. Калашникова)

Гущин Юрий Геннадьевич

(Московский институт открытого образования)

ИЗ ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ РАССКАЗА В.Г. КОРОЛЕНКО

"СОН МАКАРА"

Аннотация. Приводятся оценки рассказа Короленко «Сон Макара» в критике

и литературоведении. Рассматривается история создания произведения.

Сопоставляются разновременные редакции рассказа.

Ключевые слова: творческая история, сравнительный анализ разновременных

редакций, стилевые и жанровые доминанты текста.

В короленковедении решены уже многие, хотя и далеко не все проблемы творчества Короленко. Постановка вопросов о творческой истории и жанровой специфике "Сна Макара" вызвана недостаточной их освещенностью и спорным истолкованием рассказа. Анализ творческой истории и жанровой содержательности "Сна Макара" позволил бы наметить пути решения спорных вопросов, возникших в результате различных интерпретаций рассказа.

Оценка рассказа в критике. По словам Р. Люксембург, публикация этого рассказа поставила автора "в один ряд с крупнейшими художниками русской литературы" [7]. В.Г. Тан-Богораз считал, что "Сон Макара" положил начало школе сибирских писателей [16]. Такая высокая оценка произведения оправдана его художественной цельностью и гуманистическим пафосом, верой в скрытые силы народа: "В свинцовой атмосфере 80-х годов этот первый, но совершенно зрелый плод молодого таланта прозвучал как первая песнь жаворонка в серый февральский день" [7].

Народническая же критика увидела в рассказе "нарочитую тенденциозность" и отступление от реализма. Например, критик Л.Е. Оболенский, сопоставляя творческие принципы Короленко и Чехова, яростно обрушивается на рассказ "Сон Макара". Главный герой произведения, по его мнению, "непонятный идиот, негодяй и обезьяна" [6]. Речь Макара, защищающего свое человеческое достоинство в сцене загробного суда, расценивается критиком как нарушение жизненной и художественной правды. "Это очевидно, – замечает он, – в quasi-реалистический рассказ вторглась защитительная речь самого автора, то есть пристегнулась литературная идейка о бедных и задавленных нуждою" [6]. Мысль о "пристегнутости" идеи рассказа, нарочитой романтической экзотичности других сибирских произведений уже неоднократно варьировалась в критике. Сам же писатель протестовал против подобной оценки своих сибирских произведений. В письме к Н.К. Михайловскому он подчеркивает свою солидарность с Чеховым в стремлении изобразить правдиво "настоящего человека" с его непосредственными "душевными движениями" [2]. Для Короленко тюрьма и ссылка, якутская юрта – это не "романтические бредни", как показалось Оболенскому, а "реальные условия русской жизни", с которыми приходится считаться "целой части русского общества" [2; 466]. В том же письме к Михайловскому Короленко высказывает неудовлетворенность "ненастоящими, головными" героями народнической литературы. Для правдивого изображения "всамделишнего человека" писатель считал необходимым проникнуть в ту глубокую психическую почву, "где формируются вообще человеческие темпераменты, характеры и где логические взгляды, убеждения, чувства, личные склонности – сливаются в одно психически неделимое целое, определяющее поступки и деятельность живого человека"[2; 465–466]. В полемике с народнической критикой мастер определяет принцип "психологической правды" как основной путь художественного познания действительности, исследования духовной жизни народных масс. Этот принцип успешно претворялся писателем во всем цикле сибирских рассказов и очерков, в том числе и "Сне Макара". В его архиве сохранилось прямое утверждение психологического реализма "Сна Макара". Н.Д. Шаховская в одной из первых биографических работ о Короленко, продолжая мысль Оболенского, упрекает автора "Сна Макара" в том, что рассказ "построен на чудесном превращении дикого якута в талантливого и красноречивого адвоката" [18].

В письме к Шаховской от 10 апреля 1913 года Короленко обосновывает художественную целесообразность сцены загробного суда: "Тут я считаю себя правым. Люди, никогда не сочинявшие наяву двух рифмованных строчек, – во сне импровизируют целые стихотворения, и у них остается впечатление удивления перед своим неожиданным талантом. Якуты – импровизаторы почти все, и в этих импровизациях они прибегают к образам песенного и былинного эпоса, рожденного где-то в Средней Азии. И на далеком севере их песни говорят о никогда не виденных животных и южных растениях и плодах. Мне, конечно, пришлось как-нибудь облечь в слова это ощущение, когда человек становится выше себя самого. Психологической неправды тут нет" [17]. В этом возражении писатель выделяет моменты, оправдывающие защитительную речь Макара: 1) психология сновидения; 2) особенность психической организации якутов, их склонность к импровизации; 3) необходимость облечь в слова ощущения, возникшие в причудливой фантазия якутского крестьянина. Думается, вывод писателя – "психологической неправды тут нет" – может служить ключом к пониманию всей художественной структуры рассказа.

Разумеется, оценка писателем своего произведения еще не гарантирует ее объективности, хотя с авторским восприятием нельзя не считаться. Но высказывание Короленко поддержано авторитетом современников, хорошо знавших быт и психологию якутов. Н.Г. Чернышевский, возвратившийся из ссылки, прочитал "Сон Макара" и "высказал удивление той верности, с которой так мастерски нарисован" якут. Он подчеркнул, что "написать так мог только талантливый человек, хорошо изучивший быт и душу якутов" [13]. Тан-Богораз пришел к заключению, что "почувствовать душу Макара мог только писатель с этнографическим чутьем" [16; 31]. Ни у Чернышевского, ни у Тана-Богораза не возникло сомнения в психологической оправданности защитительной речи Макара. Нет сомнений в защитительной речи главного героя и у современных исследователей. Например, Г.А. Бялый считает, что в рассказе развертывается "не столько реальный сон самого Макара, сколько "сон" его автора, символизирующий неизбежность торжества социальной справедливости. От Макара идет только этнографичность представлений, все остальное – это преднамеренное авторское отступление от бытовой правды. /.../ Возрождение Макара относится не к нынешнему дню, а к грядущим временам, поэтому бытовая правда была здесь недостаточна" [1]. Как видим, мнения исследователей в оценке рассказе разделились на полярные. Хотя и удалось, нам представляется, в течение определенного времени литературоведению опровергнуть часто встречающееся мнение о нарушении художественной правды в рассказе, поскольку в большинстве случаев при его анализе подчеркивалась значимость протеста Макара и доказывалось право художника на использование условной формы сна. Работы короленковедов подготовили почву для постановки вопроса о художественном новаторстве Короленко, своеобразии использования формы сновидения и жанровой природы "Сна Макара".

История создания произведения. Рассказ "Сон Макара", написанный Короленко в 1883 году в селе Амга (Якутия) и опубликованный в журнале "Русская мысль" (1885, кн. 3), был воспринят читающей публикой как заметное литературное явление. Рассказ, названный в черновом варианте "Сон амгинца", возник в результате длительного изучения писателем жизни и быта населения Якутии. Известен и прототип главного героя – Захар Цыкунов, хозяин юрты, в которой жил в ссылке Короленко. В воспоминаниях современников, как правило, упоминаются лишь такие стороны личности амгинского крестьянина, как примитивизм мышления и языка, плутовство и хвастовство. Писатель сумел увидеть и другое, он заметил, что "на самых низких ступенях культуры это все-таки люди, часто по-своему умные и по-своему добрые, хотя иной раз и дикие " [2; 559–560]. В сохранившемся в архиве писателя отрывке "Моласым" мы находим отражение особенностей подхода Короленко к познанию духовного мира простых людей: "Некогда желать амгинцу. Надо в лес ехать, надо привезти сена, надо дров нарубить, чтобы поддержать неугасимый огонь, защищаясь от лютой стужи. Таким образом, он (амгинец) близился к идеалу многих, весьма мудрых философов. Тот в сей жизни лишь блажен, кто малым доволен. Но, право, это было такое блаженство, от которого даже у постороннего зрителя сжимается сердце..." [8]. Так в общих чертах складывается представление о существовании "подлиповцев", вся жизнь которых ограничена непосредственными, "брюховыми" интересами. Подобное, хот и правдивое, но одностороннее изображение "идиотизма" народной жизни было распространенным в литературе. Короленко же за внешней погруженностью амгинцев в житейские заботы увидел непрекращающуюся работу народной мысли. "И однако, – продолжает писатель в этом же отрывке, – откуда только берутся превратные толкования? Когда они стали возникать на моих глазах, и где же... среди отвыкших от желаний амгинцев, – я был поражен удивлением. Я старался разыскать их источники, проследить их возникновение, определить их причину и ... нашел лишь загадку. Должно быть, они коренятся в глубине самого заскорузлого сердца, – иного объяснения я, право, дать не могу... " [8]. В этом же отрывке раскрывается основное направление, избранное литератором в исследовании "загадочной" души амгинца: от внешних выражений житейских интересов – в тайники народного сознания. В воспоминаниях Короленко о Цыкунове можно заметить реальные истоки условной формы сна, сцен загробного суда: полусонные импровизации Захара и его жены; мысли о смерти как об избавлении от земных невзгод, желание "на том свете" появиться в "хорошей, справной одеже". Жизненные истоки замысла не исключали, однако, опоры на литературные традиции. Очевидно, не только форма святочного рассказа, но и использование в русской литературе приема сна и фантастических образов для раскрытия внутреннего мира героев были учтены Короленко при создании "Сна Макара". Для мастера была характерна опора на реальные жизненные факты, наличие прототипа главного героя. История создания "Сна Макара" обнаруживает пристальное внимание художника к обстоятельствам жизни и особенностям психологии амгинцев. Эта ориентация отчетливо обозначилась и в реализации замысла: в композиции рассказа, принципах изображения центрального героя и использовании формы сна.

Сопоставление редакций. Как известно, особенно настойчиво трудился писатель над начальной частью рассказа "Сон Макара" [9]. В черновом варианте уже в самом начале дана антитеза шумного, праздничного Петербурга и далекой, безвестной Амги. Между столицей и слободой простираются "необозримые снежные степи", реки со "спокойными гладями под толстыми ледяными покровами", "тайга непроглядная", "мрачные сопки" [17; 480–481]. Впрочем, эта полная диаметрально противоположных деталей картина затем была исключена Короленко. Возможно, это связано с тем, что наиболее существенными для мастера стали совсем не антитетические картины жизни Петербурга и Амги. Во всех последующих вариантах писатель сразу же представляет главного героя: "Этот сон видел бедный Макар, который загнал своих телят в далекие, угрюмые страны… [4; I; 103]. Сопоставление разновременных редакции рассказа убеждает в том, что многократно перерабатывал писатель и заключительную часть рассказа "Сон Макара".

Кроме окончания в печатном тексте, в архиве писателя сохранились еще две редакции. В первом варианте под названием "Сон амгинца" концовка разнится от последующих редакций: в ней еще нет того напряжения и трагизма, которыми отмечена каноническая редакция рассказа. Тяжба Захара (Макара) с богом свернута, нет препирательства главного героя с Тойоном о настоящих праведниках [10]. Воссоздаются в этой редакции служба в церкви, разговоры Захара с отцом Никанором и дьячком. До того, как начать объяснять сон Захара, дьяк, известный "практическим образом мысли", требует за это у него полбезмена масла. Однако объяснение сна, – будто в планку к Захару попадет лисица, и он возьмет за нее хорошие деньги, – не удовлетворило амгинца. "Захар (Макар) вышел, но его сомнения не рассеялись. Он думал, что едва ли этот сон – к лисице" [11]. Этот фрагмент был также элиминирован Короленко, потому что изображенный уклад жизни, насыщенный бытовыми реалиями, в значительной степени снимал социальную остроту и идейно-эмоциональное значение защитительной речи героя. Привлекает внимание и редакция финала, созданная писателем в 1884 году. Образы праведников, которых Тойон приводит в образец Макару, выглядят в ней существенно дополненными. "Сердца их мягки, но на них не выросла жалость. Они стали стеной и закрыли от Макара свет солнца и сказали ему – тебе здесь не место. Они брали у Тойона доброе семя, но ему, Макару, выдавали подменное. И вот отчего его сердце порастало во мраке тернием и бурьяном, и полынью... Горькою полынью, отравившей его существование" [12].

Во второй редакции, сохранившейся в записной книжке Короленко за 1884 год, значительно усилены гнев и протест Макара. Доведенный до отчаяния крестьянин "стал засучивать рукава, готовясь вступить в драку" и биться "насмерть" с "божьими работниками" [17; 484]. Но затем он увидел, что отношение старого Тойона к нему изменилось, его жалеют и судьба его будет решена по "правде", и тогда Макар плачет. Разбуженный старухой, он продолжает плакать, но "это были уже горькие слезы о том, что он жив, что он не умер действительно" [17; 484]. Значительно более резкой выглядит речь Макара на суде у великого Тойона. После слов "...в сердце его истощилось терпение" [13; I; 129] – в варианте окончания 1884 года следовало "и он сейчас на глазах Ст/арого/ Тойона развеет его праведников, как веял при жизни мякину, пуская ее по ветру" [17; 483]. Сопоставляя окончания опубликованной редакции и варианта 1884 года можно заметить, что писатель все более подчеркивает бунтарство Макара, его желание отстаивать свои права.

Редакция 1884 года

...В его сердце вливалась жестокая ярость... Как мог он до сих пор терпеливо выносить это ужасное бремя своей жизни?.. Он выносил ее лишь потому, что вдали перед ним, как звезда, мерцала надежда; он жив, стало быть, может, должен еще испытать лучшее... Теперь он стоял у конца, и надежда погасла... тогда во мраке сердце его переполнилось слепою яростью, и он стал засучивать рукава, готовясь вступить в драку... он знал, что при этом ему страшно достанется, но даже в этом находил какую-то жестокую отраду: если так, – пусть же его бьют ... пусть бьют его насмерть, потому что и он будет бить ... тоже насмерть" [17; 483–484].

Журнальная редакция

Но он всего этого не видел... Вот он оглядел всю свою горькую жизнь. Как мог он до сих пор выносить это ужасное бремя? Он нес его потому, что впереди все еще маячила звездочкой в тумане – надежда. Он жив, стало быть, может, должен еще испытать лучшую долю... Теперь он стоял у конца, и надежда угасла... [14]

Некоторые исследователи считают первый вариант лучшим. А.К. Котов, например, видит в нем проявление "того революционного размаха, который сопутствовал короленковскому реализму" [5]. Высказывалось даже предположение, что писатель не включил этот эпизод редакции 1884 года в журнальный вариант, видимо, по цензурным соображениям. Однако сам мастер нигде в письмах, возвращаясь к объяснению защитительной речи героя, не упоминает о цензурных затруднениях. Сопоставление разновременных редакций текста позволяет предположить, что выбор писателя обусловлен стремлением к сохранению цельности художественной структуры рассказа. Хотя, впрочем, этот отрывок варианта 1884 года, правда, в измененном виде был внесен Короленко в последующие издания рассказа. Вероятно, решение Макара – «биться насмерть» – можно рассматривать как более предпочтительный вариант, если сновидение интерпретировать как представление писателя о Макаре будущего, "грядущем народном суде и готовящейся расправе над притеснителями" [3]. Однако такая интерпретация рассказа вступает в противоречие со сценой финала – со справедливым решением судьбы Макара старым Тойоном. Попытки объяснить эту сцену исключительно чертами "просветительского утопизма" и "абстрактного гуманизма" Короленко также не выглядят вполне убедительными [3; 152].

Своеобразное примирение Макара с большим Тойоном в конце рассказа опровергает гипотезу о будущем народном суде над властителями. Такое явное нарушение логики не могло быть принято художником, который долго искал, как подтверждают разные редакции, наиболее удачное завершение рассказа. Очевидно, попытка представить возмущение Макара в сцене божьего суда как аллегорию грядущей революции несостоятельна [3; 151-152]. Такой уровень исторической прозорливости не сообразуется ни с особенностями мировоззрения Короленко, ни с состоянием русского общества в это время. Если рассмотреть варианты окончания рассказа в аспекте их соответствия психологии крестьянина, то становится понятным выбор Короленко в печатном тексте. Финальная сцена в соответствии с "психологической правдой" венчает сновидение Макара. Писатель не приписывает своему герою высокого уровня социального прозрения. Гнев и ярость крестьянина, возникшие в его душе в минуту "слепого отчаяния", не имеют точного объекта. Макар не знает, кто виноват в том, что "родившись, как другие, – с ясными открытыми глазами" и "чистым сердцем, готовым раскрыться на все прекрасное в мире", он превратился в "мрачную и позорную фигуру" [4; I; 129].

Признание человеческих прав Макара старым Тойоном соответствует народной вере в торжество добра над злом, в "избавителя" и справедливость божьего суда. Эти иллюзии характерны для незрелого сознания крестьян. Сцена финала убедительно заключает картину сновидения героя, в то же время композиционно завершает весь рассказ обличением "земной" несправедливости. Оправданным выглядит отказ Короленко от слов о том, что Макар проснулся и жалеет, что действительно не умер. Такое окончание рассказа снижало бы эмоциональную напряженность финала, и в определенной мере сближало короленковское произведение с традиционным святочным рассказом. Финал приобретает особую значимость, поскольку в сочетании с подзаголовком "святочный рассказ" он активизировал мышление читателя, побуждал к поискам реальных путей борьбы за судьбы "бедных Макаров". Святочная "загадочность" финала наталкивала читателя на раздумья о скрытом смысле всего рассказа. Однако содержание всего рассказа, и особенно его финал, вступает в противоречие с прямолинейным аллегорическим толкованием гнева Макара в сцене "божьего суда". Форма сна позволила писателю обнажить психологию угнетенной крестьянской массы в ее сложности и противоречивости. Короленко сумел увидеть потенциальные возможности "еще немых народных сил", которые могут проявиться в драматических социальных обстоятельствах. Несомненно, в содержании рассказа нашли выражение и некоторые черты ограниченности, свойственные мировоззрению Короленко. Для писателя не были ясны конкретные пути и формы проявления скрытых сил народа. Святочная "загадочность" рассказа, хотя и не содержала прямых программных предсказаний, но ориентировала читателя на поиски, реально существующих устремлений угнетенного народа.

Таким образом, творческая история рассказа убеждает в том, что Короленко предпринял попытку разгадать "загадку" духовного облика якутов. В произведении нет явного противопоставления героя в жизни Макару в сновидении. В сцене божьего суда герой не заменяется Макаром будущего. Суд Тойона – это та ситуация, в которой раскрываются все душевные силы и надежды крестьянина. Так обычно проявляются те "микроскопические дозы героизма", которые "присутствуют в каждой почти душе" и обусловливают "в жизни известные, не совсем обычные положения драматические, а иногда и высоко-трагические" [2; 465]. Форма несобственно-прямой речи [15] помогла писателю выразить таившийся в "немой душе" народа грозный гнев, который стихийно прорывался в драматические моменты жизни, когда "истощалось терпение", а "в сердце вливалось слепое отчаяние" [4; I; 129]. Глубокое проникновение мастера в тайники крестьянской души позволяет констатировать, что форма святочного рассказа обретает у писателя острую социально-психологическую направленность. Рассказ, который воспринимался народнической критикой как фиаско Короленко, а литературоведами – отступлением от бытовых деталей во имя правды будущего, – оказался между тем яркой творческой удачей художника, который сумел отразить в нем глубины «самого заскорузлого сердца" [8].

1. Бялый Г.А. В.Г. Короленко. – Л.: Худ. лит., 1983. – С. 57–58.

2. В.Г. Короленко о литературе. – М.: Худ. лит., 1957. – С. 465.

3.Каминский В.И. Рассказ В.Г. Короленко "Сон Макара" и народническая беллетристика 70-80-х гг. // Русская литература. – 1960. – № 2. – С. 160.

4. Короленко В.Г. Собрание сочинений: В 10 т. – М., 1953–1956.

5. Котов А.К. Статьи о русских писателях. – М.: ГИХЛ, 1958. – С. 13.

6. Л.О. (Оболенский Л.Е.) Обо всем (критические заметки) // Русское богатство.– 1887. – № l. – С. 197.

7. Люксембург Р. О литературе. – М.: Худ. лит., 1961. – С. 153.

8. Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ). Ф. 135/1, Кор.8. 433.

9. ОР РГБ. Ф. 135, к. 4, ед. хр. 147; п. 8, ед. хр. 463.

10. ОР РГБ. Ф. 135, к. 4, ед. хр. 147, лл. 57–62.

11. ОР РГБ. Ф. 135, к. 4, ед. хр. 147, л. 62; Короленко В.Г. Сибирские очерки и рассказы

В.Г. Короленко. – ГИХЛ, 1946. – Ч.1. – С.487.

12. ОР РГБ. Ф. 135, п. 8, ед. хр. 463, л. 27; Короленко В.Г. Сибирские очерки и рассказы. – Ч.1. – С. 483.

13. Письмо А.И. Виддинова к В.Г. Короленко от 27 января 1911 г. Цит. по ст.: Морозова Т.Г. Н. Г. Чернышевский о В. Г. Короленко // Известия АН СССР. – Отд. лит. и яз., 1953. – Т. XII. – Вып. 3. – C. 266.

14. Русская мысль. – 1885. – № 3. – С. 32.

15. См. нашу статью «Анализ рассказа В.Г. Короленко «Сон Макара» // Материалы межвузов. научно-практ. конф. филологов. – Балашов, 1991. – С. 119–122.

16. Тан (Богораз В.Г.). В.Г. Короленко и сибирская школа писателей // В.Г. Короленко. Жизнь и творчество. – Пг., 1922. – С. 35.

17. Цит. по кн.: Короленко В.Г. Cибиpcкиe очерки и рассказы. – Ч.1. – С. 535–536.

18. Шаховская Н.Д. В.Г. Короленко. Опыт биографической характеристики. - М., 1912. - С. 72.