Крапивник А.А.

Харьковский национальный педагогический университет им. Г.С. Сковороды

Стилистическая интерпретация образов Спасителя и Предателя в повести Л. Андреева «Иуда Искариот» и в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»

Реализация библейской тематики в художественном произведении всегда связана с высокой творческой ответственностью, определяемой глубиной и сложностью прототекста и подкрепленной культурной традицией, и требует от автора огромного мастерства, проявляющегося в точности и деликатности трактовки. Выявление и анализ средств языковой выразительности, использованных автором при включении библейских образов в текстовую материю, дает возможность приблизиться к авторскому пониманию и отношению к общечеловеческим категориям добра и зла, верности и предательства, веры и безверия, чистоты и порока.

Наиболее яркими библейскими образами персонажей, перенесенными из древнего первоисточника в тексты мировой литературы и русской прозы 20 века, в частности, являются Иисус Христос и Иуда Искариот. Целью данных тезисов является выявление стилистических особенностей создания образов Иисуса и Иуды в повести Л. Андреева «Иуда Искариот» и в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Интерес к этим текстам обусловлен тем, что в них рассматриваемые образы не являются обособленными – они интегрированы в индивидуально переосмысленные репрезентации части библейского мифа с разными семантико-оценочными акцентами.

В лингвистике традиционно считается, что стилистические приемы и средства выразительности лексического и синтаксического уровней являются определяющими для прозаических текстов. Однако, при всей полюсности подходов авторов рассматриваемых текстов к созданию образов, можно наблюдать атипичное для прозы явление – речевое воплощение образа проявляется уже на фонетическом уровне, что характерно скорее для поэзии. Это позволяет нам утверждать, что прозаические тексты романа «Мастер и Маргарита» и повести «Иуда Искариот» являются в известной степени поэтичными.

В «Мастере и Маргарите» М.А. Булгаков представил Спасителя в двух временных и семантико-оценочных измерениях. Для создания максимально выразительного контраста художник изучил многочисленные литературные источники (о чем свидетельствуют авторские заметки на полях рукописи романа) в поисках наиболее полных, ранних и, что важно, близких по звучанию форм имени Спасителя арамейскому языку, на котором говорили в Иудее около 2000 назад. Вероятно, имя Иешуа Га-Ноцри, появившееся в романе, было перенесено из пьесы Сергея Чевкина «Беспристрастное открытие истины» (1922) и подкреплено найденными этимологическими сведениями.

Так, своей книге «Миф о Христе» немецкий философ Артур Древс утверждал, что по-древнеееврейски слово «нацар» или «нацер» означает «отрасль» или «ветвь», а «Иешуа» или «Иошуа» - «помощь Ягве» или «помощь божию». Позже Древс склонился к другой версии происхождения слова «нацер» (или «ноцер») – «страж, пастух», присоединяясь к мнению историка Библии Уильяма Смита о том, что еще до нашей эры среди евреев существовала секта назореев, или назарян, имевшая культовым богом Иисуса (Иошуа, Иешуа) «га-ноцри», то есть «Иисуса-хранителя».

В то же время Фредерик В. Фаррар писал, что одно из имен Христа, упоминаемое в Талмуде – Га-Ноцри, - означает Назарянин; древнееврейское «Иешуа» он переводил как «чье спасение есть Иегова». М.А. Булгаков включает в текст романа деталь, которая отражает мысль английского историка о том, что Назарет связан с городом Эн-Сарид – Пилат видел во сне «нищего из Эн-Сарида».

Зная о существовании разных вариантов происхождения слов «Иешуа» и «Га-Ноцри», М.А. Булгаков оставил право на интерпретацию значения имени читателю, полагаясь на соответствующую компетенцию последнего. Однако, даже если читатель не обладает такими знаниями, текст романа содержит другое наименование Спасителя – Иисус Христос, которое противопоставлено Иешуа Га-Ноцри во многих аспектах. Иешуа Га-Ноцри – имя «философа с его мирною проповедью» из «ершалаимских» глав, который жил около 2000 лет назад, был существом божественным, непорочным и открытым, верящим, что «… злых людей нет на свете». Иисус Христос, имя, встречающееся лишь в «московских» главах романа, является только именем, атрибутом религии и традиции, субъективированным и низвергнутым до уверенности в нереальности его существования.

До сих пор не существует единого написания и произношения имени Спасителя, хотя его верная трактовка является ключевым для понимания смыслов, заложенных в Писании.

Так, в иврите функционируют три варианта этого имени:“Yeshu”, “Yeshua” и “Yehoshua”, первое из которых считается традиционным у иудеев, а в библейских текстах встречаются все три. В русском языке традиционным именем Сына Божьего является Иисус, тогда как имя «Иешуа» максимально приближается к ивритским вариантам этого имени.

В повести «Иуда Искариот» Л. Андреева звуковой облик имени Спасителя остается близким к канонической традиции – он назван Иисусом Назареем, однако, показательно отсутствие слова «Христос» в тексте – и это обусловлено появлением этой номинации значительно позже описываемых событий. Автор использует и традиционное имя Предателя – Иуда Искариот. Но, при характеризации его носителя художник слова широко использует средства звукописи – наиболее частотными консонантными звуками при описании Иуды являются «с» и «з», ассоциативно связанные в христианском сознании (сравним, англ. “hiss”, нем. “zischen”, фр. “siffler”) с образом змия – воплощения темного начала: «Одною рукой предавая Иисуса, другой рукой Иуда старательно искал расстроить свои собственные планы».

Антонимическими образными парами в повести Л. Андреева являются Иисус и Иуда Искариот, а в романе М. А. Булгакова Иисус и Понтий Пилат. При этом Учитель у Л. Андреева предстает таким, словно он «поднялся в воздух, словно растаял и сделался такой, как будто весь он состоял из надозерного тумана, пронизанного светом заходящей луны».

В повести Л. Андреева внешний облик Иисуса прямо противопоставляется Иудиному (данному в речи учеников): «Он (Фома) внимательно разглядывал Христа и Иуду, сидевших рядом, и эта странная близость божественной красоты и чудовищного безобразия, человека с кротким взором и осьминога с огромными, неподвижными, тускло-жадными глазами угнетала его ум, как неразрешимая загадка», такая подача портретных примет образует антонимические пары: красота – безобразие, божественный – чудовищный, человек – осьминог, «с кротким взором» - «с огромными, неподвижными, тускло-жадными глазами».

Интересен тот факт, что в отличие от Иешуа, живого человека, говорящего и действующего, Иисус в повести «Иуда Искариот» сам безмолвен, но охарактеризован устами других персонажей, в авторской речи и, конечно, предполагает определенную культурную осведомленность реципиента. Так, при описании образа Иисуса в речи автора встречаем пасторальные элементы, выраженные в тексте литотами, стилистически напоминающие художественную прозу эпохи сентиментализма: «Молча шел он (Иисус) впереди, покусывая сорванную травинку…»

Сравним, «… восходящее светило дня пробудило все творение; рощи, кусточки оживились, птички вспорхнули и запели, цветы подняли свои головки, чтобы напиться животворными лучами света». [Карамзин «Бедная Лиза»]

Можно предположить, что мотив пасторали был введен автором с целью усиления семантической близости текста повести Евангелию:

«Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец» [Ев. От Иоанна, 10:11]

В своей речи именно Иуда подтверждает молчание Христа и характеризует его как Мессию, носителя истины, но при этом обладает знанием своей миссии, пытаясь одновременно и выполнить и освободиться от нее: «- … Ты все знаешь. Зачем ты так смотришь на Иуду? Велика тайна твоих прекрасных глаз, но разве моя – меньше? Повели мне остаться?.. Но ты молчишь, ты все молчишь? Господи, господи, затем ли в тоске и муках искал я тебя всю мою жизнь, искал и нашел! Освободи меня. (…)

И последнее молчание, бездонное, как последний взгляд вечности».

Мотив вечности и безысходности, звучащий в повести перекликается с мотивом бессмертия во внутреннем монологе Понтия Пилата в «ершалаимских» главах романа «Мастер и Маргарита»:

«Бессмертие… пришло бессмертие…»

Анализ образа Иуды, позволяет отметить, что глубина его очерченности и прорисовки в обоих рассматриваемых текстах неравнозначна.

В романе «Мастер и Маргарита» Иешуа говорит: «позавчера я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе и угостил… (…) Я вижу, что совершилась какая-то беда из-за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа».

Как видно из примера, автор свободно интерпретировал библейский сюжет тем, что Иуда не был включен в ученики Спасителя (в романе у Иешуа есть только один ученик – Левий Матвей), а традиционный вариант имени «Иуда Искариот» был изменен на «Иуда из Кириафа», маркеры времени «позавчера» и места «у храма» свидетельствуют о том, что Иуда не пришел с Иешуа в великий Город и не был у него хранителем казны, о чем говорит историческая традиция. У Иуды есть «страсть к деньгам», о которой в романе прокуратору сообщает Афраний. Но предав Иешуа не столько из-за денег, сколько ради любви к Низе, которую, разбогатев, хотел увести от мужа, Иуда сам оказывается преданным своей возлюбленной, оказавшейся агентом Афрания.

Для Л. Андреева имя Иуда является не просто микрообразом, а представляет собой смысловой фокус повести: оно пронизывает повесть от названия через весь текст до концовки. Семантическая наполненность имени «Иуда» становится очень широкой благодаря наличию в нем прямого и переносных значений, проявление которых в тексте динамично: автор расставляет акценты на разных значениях в рамках того или другого контекста. Так, «Иуда» в прямом значении – имя одного из учеников Христа, ученика, предавшего своего учителя; в переносном значении имя Иуда ассоциируется с нечистой силой, «одноглазым бесом».

«И у воров есть друзья, и у грабителей есть товарищи, и у лжецов есть жены, которым говорят они правду, а Иуда смеется над ворами, как и над честными, хотя сам крадет искусно и видом своим безобразнее всех жителей в Иудее. Нет, не наш он, этот рыжий Иуда из Кариота…»

Семантическим центром этого портрета является эпитет «рыжий», употребленным в тексте повести в переносном значении: 1) «С рыжим дружбы не води. Рыжий да красный, человек опасный. Рыжих и во святых нет» (Даль 2003); 2) «То же, что клоун, первоначально всегда выступавший в парике рыжего цвета» (Ожегов 1973). Негативная коннотация слова «рыжий» характерна для русского языка и, можно предположить, что автор сознательно вводит в текст эту лексическую единицу, надеясь на ее однозначное истолкование русскокультурными читателями.

Проведенный анализ стилистических особенностей интерпретации образов Спасителя и Предателя в рассматриваемых произведениях позволяет сделать вывод о том, что эти образы подверглись индивидуальной трансформации в соответствии с авторским пониманием общечеловеческих ценностей и историко-культурного контекста. Разными способами оба автора наполнили тексты своих произведений считавшейся ранее нехарактерной для языка прозы поэтичностью, что, однако, отображало тенденцию к орнаментальности в языке художественной прозы первой половины ХХ века.